***
Нож, летящий в её сторону, Микаса убирает отточенным движением солдата. И только. Ведь ничего из прежнего в ней больше нет, и быстрота реакции — сноровка бойца, а не рефлексы проклятого наследия. И Микаса совершенно по этому не скучает. Фамилия Аккерман для неё всегда мало что значила. Она приближается к кровати встревоженной королевы, отреагировавшей на вторжение с прытью из прошлой жизни, и коротко кивает, когда свет из окна, наконец, падает на её лицо. Она не хотела пугать Хисторию, заявившись к ней ночью через окно, но формальный визит в данных обстоятельствах устраивать пришлось бы долго. Микаса же всем сердцем желает поскорее положить этому конец. Всему этому. Хистория заметно расслабляется, узнав посетительницу, но в глазах её вдруг мелькает разочарование. — Микаса… На секунду я подумала, что это… не ты, — ей не нужно уточнять дальше. В её голосе легко можно прочитать невоплотимое желание. — Вы действительно похожи. Микасе никто никогда не говорил, что они с капитаном Леви имеют какое-то сходство. Разве что в силе их худо-бедно можно было сопоставить, но Хистория, наверное, вправе делать подобное сравнение. — Для Райссов все мы на одно лицо? — она не успевает вовремя захлопнуть рот. И сама плохо понимает, откуда в ней берется эта желчность и гнилое остроумие. Микаса не самый добрый человек, но, боги, она ненавидит себя в это мгновение. Её не оправдывает недавняя потеря, её не оправдывает, что её будущее погибло точно также, как и любые надежды второй женщины в комнате. Её не оправдывает, что ей, на самом деле, просто некуда деть эту злость. На мир, на судьбу, на глупых мальчишек, которые всё делают по-своему, пытаясь защитить что-то иллюзорное и не понимая, что это им нужна защита. И всё же злым комментариям обиженной девчонки Микаса всегда предпочитала гнетущее молчание. Но Хистория лишь смотрит на неё, ровно и спокойно. Она кажется Микасе такой взрослой. И не потому вовсе, что она теперь мама целому живому существу, не потому вовсе, что она королева целой нации, а потому лишь, что она понимает гораздо больше, чем сама Микаса — она больше пережила. Она потеряла не иллюзию и возможность, а то, чем однажды обладала. У Хистории, в отличие от самой Аккерман, действительно был шанс. Потому лёгкая, горестная, сочувствующая улыбка на её губах Микасу не бесит и не злит. Райсс, пожалуй, единственная, чьему сочувствию она позволит существовать. Потому что в её сочувствие Микаса верит. — Мне жаль, что так вышло, — говорит Хистория, касаясь её руки. Микасе не хочется спрашивать, знала ли она про план Эрена, были ли у них разногласия, позволила она ему умереть сознательно. Хистория не та, кого стоит винить в его смерти. Это творение его рук, он один за это в ответе. Но что королева действительно жалеет об утрате друга, Микаса всё же верит. Они были связаны чем-то, доступным только им двоим, и у неё нет никакого желания в этом копаться. Всё это не имеет значения теперь. Значения имеет та миссия, которая у неё до сих пор осталась. — Он тебе кое-что передал, — говорит Аккерман без лишних предисловий. — Эрен? — удивляется Хистория. И морщится — так, будто может представить, что именно. Будто Йегеру действительно было, что ей оставить, что разделить. Микаса никогда не понимала их связь, даже когда стало известно о королевских генах, роле Основателя и воле Имир. Даже тогда ей казалось, что Хистория в этой истории случайно — Хистория всегда умела производить неверное впечатление. И даже если с Эреном у них была эта общность, о которой Аккерман не желает знать, записку ей передал не он. Микаса лишь качает головой. — И откуда у всех эта привычка дурная писать мне письма? — ворчит Хистория, стараясь скрыть за этим дрожь рук и голоса. Но не может сдержать тихих слёз. — Мне тоже жаль, Хистория.***
Её не должно было здесь быть. Это Микаса знала четко. Но её бессонница, беспокойство за Эрена, который с каждым днём становился все более замкнутым и далёким, вкупе с бурлящей энергией, которую в последнее время было так сложно куда-нибудь применить, заставили её всё же оказаться в этом неловком положении, между перегородкой конюшни и стогом свежего сена. Здесь Микаса почему-то пряталась от своего командира и своей королевы, не очень понимая, что мешает ей сделать шаг и обнаружить себя. Ну, то есть, помимо чувства неловкости и смутной догадки, что капитан Леви снесёт ей голову вилами, как только обнаружит её присутствие. Она бы точно снесла, если бы позволила застать себя в таком неоднозначном положении в такой интимный момент. Микаса, справедливости ради, заставать никого не планировала. Она просто была наготове: ночью по убежищу королевы могли шариться только люди с неблагими намерениями. Их-то Аккерман и собиралась раскидать по углам, эффектно появившись из своего укрытия. Но заговорщиков в конюшне не оказалось — здесь искали уединения совсем другие персонажи, которым, как назло, приспичило облюбовать отдаленный уголок фермы именно этой ночью. Впрочем, может, у них был такой ритуал. Микаса как-то не успела спросить, отступая глубже в тень, когда, наконец, поняла, что происходит. Тогда уже было поздно эффектно появляться: если бы её не убил командир, отношения с королевой точно были бы безвозвратно испорчены. На Микасу Хистория не производила впечатление всепрощающей богини даже во времена, когда звалась Кристой, а теперь за ее натужно-дружелюбным фасадом и вовсе скрывались решительная беспощадность. Пусть не жестокая и злая, но всё же едва ли прощающая ошибки. Самая странная картина открылась тогда глазам девушки, высунувшей любопытный нос из-за перегородки. Хистория вжимала капитана в стену своим тщедушным телом. Леви послушно подпирал деревянную балку, плотно обхватив девушку поперёк торса. Вторая рука его исчезла где-то под платьем, и Микасе бы не пришло в голову рассматривать, где именно — ей хватило впечатлений. Аккерман резво отвернулась, стараясь одновременно прогнать из головы увиденное и не выдать своего присутствия. Смотреть ей точно больше не хотелось, но подслушивать пришлось поневоле. И она не знала, что было хуже: жадные, сладкие, отчаянные вздохи, перемежающиеся шуршанием одежды, трением тел и влажными звуками, или внезапная тишина, последовавшая за тем, что Микаса, отказавшаяся смотреть, определила бы как мягкое падение. Голоса, когда они зазвучали в этой тишине, показались оглушающими. Они теперь доносились из другого места, не там, где Микаса потеряла капитана и королеву из вида, но будто снизу — наверное, парочка свалилась в стог сена, судя по шуршанию соломы об одежду и ужасно недовольному комментарию. — Какого черта тебя сюда понесло? — очевидно недовольный возникшей ситуацией, Леви всё же не грубил. Он спрашивал с искренним любопытством, как человек, которого пригласили отправиться в приключение. — В доме кто угодно может зайти в комнату в неподходящий момент. — Надо поставить замки, — рационально, без лишних эмоций отозвался капитан. — А ещё нас могут услышать, — попробовала возразить Хистория. — Тогда не шуми, — парировал собеседник. — Боюсь, не все умеют контролировать себя с тем стоицизмом, который отличает некоторых представителей армии, — огрызнулась Хистория, получив лишь безразличное и даже мягкое «хм» в ответ. Микаса прекрасно понимала, почему ей не ответили — ей бы в такой ситуации тоже было не до слов. Хотя никак кроме «абсурдная» Аккерман эту ситуацию не определяла. Сейчас, когда она уже перевела дыхание и постаралась осмыслить увиденное и услышанное, до неё дошло, чему она стала невольным свидетелем. Её командир нарушал устав. Чёрт бы с ним устав — закон! Её королева бесстыдствовала под носом у спящих сироток с мужчиной, который с натяжкой, но годился ей в отцы и в худшие времена едва ли бы сошёл за человека. И чёрт бы с ней с королевой — Хистория. Их Хистория, их командир. Леви, мать его, Аккерман совращал их милую маленькую Хисторию Райсс где-то на задворках приюта, который они вместе же и организовали. Или, может, всё было наоборот, и это Хистория растлевала строгого капитана в самом неподходящем для этого месте. Микасу передёрнуло. Как бы там ни было, кто бы ни был виновником этой ситуации, а страдала всё равно одна только Микаса: развидеть язык королевы во рту капитана у неё явно бы уже никогда не получилось. Как и осознать, что на самом деле творилось между двумя знакомыми ей людьми. Солома зашуршала вновь, а стон, вырвавшийся из груди Хистории, был ровно настолько приглушенным, чтобы даже Микаса, совершенно не опытная в таких делах, поняла, что рот у неё занят. Аккерман принялась отчаянно искать выход из сложившейся ситуации, но его не было: ни окна, ни возможности пробраться к воротам конюшни незамеченной. Ей предстояло быть свидетельницей этого шоу до самого его окончания, а это последнее, чего бы ей хотелось. Для неё всё выглядело неестественно, неправильно — эти люди в её голове никак не сходились в одно целое. Как они оказались вместе? Из-за какой неведомой силы? И всё же, где-то на задворках сознания, она могла понять их увлеченность друг другом, даже если только ту, свидетелем которой стала — даже если только физическую. Хистория была настолько обезоруживающей молодой девушкой, что временами Микаса ничего не могла поделать с чувством желчной ревности, когда видела Эрена в компании королевы. А капитан Леви, может, и был хмурым ублюдком, старше их всех на добрую дюжину лет (или даже больше — она никогда не уточняла его возраст), но он не просто так носил титул Сильнейшего, ему не просто так доверяли свои головы. К тому же, если подумать, последние пару лет он носился с королевой как с самым ценным, что осталось от достижений славного командора Смита, и теперь Микасе стало очевидно, что не все его волнения были служебным долгом. «Интересно, как давно они?.. Ой, нет, Микаса, не ходи туда, там мерзость, которая тебя не касается. Хотя… это даже мило, что ли. Только бы лобызаться прекратили». Девушка вдохнула поглубже, мысленно приготовившись досидеть в своём укрытии до конца. Она, в конце концов, была солдатом и переживала худшие ситуации. Или так она думала. Потому что интенсивность происходящего вдруг возросла, всего стало больше, звуков, шуршания, запахов, желания. И прибавившийся к этому шёпот окончательно вывел её из хрупкого равновесия. — Серьёзно — здесь? — таким озадаченным низкий голос начальника Микаса ещё не слышала. Зато в нём читалось хорошо знакомое отвращение. Оно неизменно появлялось в голосе Леви, когда он приказывал вытереть пыль. Или разговаривал с аристократами. — Мне нет дела, где, если с тобой, — простой и не по-королевски прямолинейный ответ отозвался даже в Микасе. С человеком, который находился с Хисторией в более близких отношениях, он, наверняка, мог творить чудеса. В эту секунду Микасе даже почудилось, что она разгадала эту загадку: каким образом Леви Аккерман, последний из тех, от кого можно было бы ожидать, попался. — Хистория, — протянул он назидательно, неодобрительно, но с таким благоговением, что хватило бы на молитву. Солома зашуршала, и вообще всё, казалось, пришло в движение. Всё это было слишком. Теперь Микаса, и без того ощущающая страшную неловкость, чувствовала, что вторгается не просто во что-то запретное, а в очень личное. Признание, которое было не для её ушей, которое вообще ни одна живая душа кроме двух, слышать не должна была. Она не имела права это тревожить, ни человеческого, ни дружеского. Поэтому она вдохнула поглубже и просто вытолкнула себя из своего укрытия, не позволяя сомневаться. Но не забыла при этом плотно зажмуриться и выставить руки на случай, если в неё полетят предметы. — Пожалуйста, стойте! — взмолилась она скороговоркой. — Я нечаянно, я не шпионила, я ничего не видела, я никому не скажу, не обращайте внимания, только дайте выбраться и делайте, что хотите. Извините. Простите, — Она никогда не говорила столько слов за одну секунду. Микаса, обычно славившаяся равнодушием, была смущена так, что пылали уши. Реакции собеседников она не видела и не слышала, выскочив из конюшни на скорости заряженного УПМ. Она бежала так, словно все демоны за ней гнались (по чести сказать, ей никогда раньше не доводилось удирать от потенциально смертельно разгневанного Леви Аккермана) и успокоилась лишь тогда, когда сладкое сопение Саши и двух приютских девочек заменили в её ушах стоны и признания. Следующие два дня при каждом взгляде капитана или королевы в её сторону она подпрыгивала на пятках. Она никогда не была трусихой, и даже авторитет Леви пугал её не так сильно при прочих обстоятельствах. Но теперь её пугала даже Хистория: она прекрасно понимала, что допустила огромный промах, что вторглась в чужое, и за это придётся расплачиваться. А мстительная натура начальника и вовсе не оставляла шансов. Самое худшее: Микаса не знала, когда ждать бури, поэтому ходила наготове 24/7. Но почему-то кары не последовало: ни на ферме, ни на обратном пути, ни в столице, ни в штаб-квартире разведотряда. Её будто просто проигнорировали, и, по-честному, такой радостной она давно не бывала. Пока не вскрылось, что её наказание просто приберегли на потом. — Эй, Аккерман, подойди, — окликнул капитан в один из рядовых дней. Микаса как раз готовила свою лошадь. — Будешь во дворце, передай королеве, — без каких-либо предисловий или признаков растерянности и смущения он всунул ей в руки письмо. Обычное, без печати командора или других обозначений военной корреспонденции. «Решил меня в качестве почтового голубя использовать?» — Если это что-то личное… — начала было Микаса, прекрасно понимающая, как сложно передать Хистории весточку. Почти вся корреспонденция либо проходила через Совет, либо была передана лично королеве из рук в руки. Но аудиенцию у неё получить было не так уж легко, во всяком случае, для рядовых. — Общее, Аккерман. Не задавай лишних вопросов, — он прищурился. Микаса прищурилась в ответ: она никогда не одобряла подковёрных игр. И даже при всём чувстве вины от своего проступка не могла позволить так нагло втягивать себя в дела Короны. Тем более — в любовную жизнь монарха. — Почему сами не отдадите? — наверняка, казалось ей, Леви мог беспрепятственно пройти во дворец и получить аудиенцию в любой момент. Может, он просто исчерпал свой лимит визитов за этот месяц, а, может, решил таким образом отыграться на подчинённой. — У меня дела, — коротко объяснил он, и на мгновение Микаса увидела на его хмуром лице то, что заставило её протянуть руку к письму. Это было раздражение, но не на неё, а, скорее, на то, что он вынужден выбирать между долгом и Хисторией. Простой возможностью передать кому-то клочок бумажки. «Наверное, там что-то важное», — решила Микаса практически с состраданием. — И я забираю Йегера из-под твоей опеки на пару дней. — Сэр… — она хотела спросить, зачем ему Эрен, что за срочные дела появились у разведки, почему она не может пойти с ними. А ещё она захотела вдруг попросить его не быть сволочью и заботиться о королеве хорошенько. И между двумя этими предложениями она не смогла выбрать более важное. — Что-то ещё? — Никак нет, капитан.***
На этот раз это никакое не письмо: без запечатанного конверта, без любого налёта приличной корреспонденции. Но всё ещё тайное послание монарху, и Микаса чувствует себя так же, как и все те разы, когда ей невольно приходилось прикидываться разносчиком почты. «Я всё ещё ваш голубь, сэр?» Записка просто свернута вдвое. Но даже так королева никак не может её развернуть. Она пытается, но ей никак не дается простое физическое действие. Дрожащие пальцы соскальзывают, не в состоянии подцепить уголок бумаги. И Микаса делает это сама: подцепляет ногтем, тянет за другой край листа, разворачивая для Хистории письмо. Буквы в нём мелкие, неровные, но без помарок, правок или грязи — легко понять, кто его писал, трудно догадаться, что этот человек был при смерти. Микаса меняла ему повязки слишком часто, поэтому белоснежный лист без единого пятнышка крови или намёка на измождённость удивляет её. Хистория не бросается читать — она вообще не может разлепить глаза, сцепленные влагой. Она просто держит лист в руках, как никогда не держала корону. И для Микасы, видевшей слишком много, это тоже личное и интимное. Она не хочет стеснять её своим присутствием. — Мне выйти? — тихо спрашивает она, очень жалея теперь об отсутствии перегородки и стога сена. Хистория вдруг вскидывает голову, вцепляется ей в одежду, будто всё тело её сводит судорога отчаянья. — Нет, останься. Я одна… не смогу. Удивительно. То, как у Хистории получается описать состояние самой Аккерман одним предложением: я одна не смогу. Это то, что она чувствует уже слишком давно. То, что ей не с кем было разделить. Микаса опускается на край кровати, берёт королеву за руку — будто старается протянуть ниточку от того, кого пару дней назад держала точно так же. Её умения утешать не хватит на слёзы Хистории, но, может, через неё Райсс ощутит то тепло, которое ещё осталось на коже Микасы.***
— Оставь, это не поможет, — Леви отмахивается от неё так, словно она не пытается остановить хлещущую из него кровь. В его жесте столько раздражения, будто она пару секунд назад не рану ему прижгла, а веером над ним машет в полуденный зной. — Не поможет, если вы будете дёргаться и не дадите мне ничего сделать. Лежите спокойно! Они пляшут над ним третий час, но те повреждения, которые латала ещё Ханджи, выглядят нечеловеческими, а те, которые он получил недавно, и вовсе не оставляют шанса. Не оставили бы, но он ведь Аккерман. Так думает даже Микаса, которая всем своим существом ощущает, как мало теперь значит эта фамилия. В её собственной крови больше не бродит как плохое вино та сила, не бурлит то желание защищать любой ценой. Возможно, ей просто больше некого, но вместе с этим она прекрасно понимает, что всё просто: всё мертво. Эрен всё убил. Вместе с Титанами и порочным кругом судьбы прихватил ещё и нечеловеческую силу Аккерманов. Наверное, Леви это тоже чувствует, потому и не хочет лишнего шума. День назад он бы, наверное, выжил. Встал бы на ноги через неделю, чем чёрт не шутит. Но теперь ощущает бессмысленность всех этих стараний. — Проклятье, Аккерман, оставь меня в покое уже. Я и так задержался, — зло кидает он, усилием отпихивая её руки. Но Микаса первый раз в жизни видит на его лице выражение «думаешь, я бы не хотел вернуться, если бы мог?» Но внутренние ощущения он никак не комментирует — это всё ещё тот капитан Леви, который плохо складывает слова в предложения. Микаса использует буквально весь свой вес и всю силу, чтобы растянуть его на постели армейского госпиталя в Марли, от которого мало что осталось. — Терпите до столицы, — рычит она, перекусывая бинт. — А там делайте, что хотите. Сами с ней объяснитесь, и в добрый путь. Нет у меня никакого желания смотреть в глаза еще одной несчастной женщине. Когда перевязка закончена, влажным полотенцем она смывает кровь, пот и грязь с пересечённого шрамом лица. Леви смотрит на неё одним неповреждённым глазом, растягивает тонкие губы в раздражении, но, наконец, скупо комментирует: — Только отвяжись. Его содействие оказывается недолгим. Ночью у него поднимается жар, он бредит. Сперва путает Микасу с матерью: подносит руку к её голове, почти что гладит волосы. Затем долго ругается на какую-то Изабель, покрывает матом Ханджи и скупо разговаривает с Эрвином. Микаса пытается сбить температуру холодным полотенцем — успокоившись, он произносит имя Хистории один-единственный раз, когда Микаса из шевельнувшейся жалости берет его руку в свою ладонь. Ей не хочется больше жертв, и так слишком много. Видимо, в её жесте достаточно нежности и сострадания, чтобы Леви принял это за знакомый, родной жест. Он сжимает её руку с той силой, что только ей способна не нанести вреда — Микаса чувствует, как перемещаются суставы и сухожилия под этой хваткой. Но в ней больше отчаянного признания, чем жестокости. Поэтому она позволяет грубым, холодным, несмотря на жар, пальцам держать себя за руку до самого рассвета и не может не задаться вопросом, как Хистория это выносит. Подобное обращения для такого нежного создания… Её маленькую, хрупкую руку эта хватка уже бы переломила. Может, она чего-то не знает и королева сильнее, чей ей кажется. Или, может, капитан это подсознательно, потому что всё-таки чувствует чужую силу даже в своем лихорадочном бреду? Может, с Хисторией он так не поступает — Микаса надеется, что не поступает. Она о нём все же лучшего мнения. С утра, когда они погружаются на корабль, Леви немного приходит в себя. Помимо всевозможных лекарств, удаётся ещё влить в него несколько стаканов воды и заставить проглотить несколько ложек каши. — Кризис миновал? — спрашивает Микаса у Армина. Тот лишь задумчиво пожимает плечами. Он не доктор, не эксперт в аккермановской физиологии. В том, что от неё осталось. Он не знает. — Вы как? — Микаса меняет Габи на посту медсестры. Леви угрожал тем, кто вздумает с ним нянчится, скорой расправой, но никого это не остановило. — Сносно. На пару дней хватит, — Леви говорит это со спокойным реализмом. Микасе противна эта мысль, но этого достаточно. Достаточно, чтобы добраться до столицы. По крайней мере, она так думает. Пока в порту Парадиза не открывается правда. По ним разве что из пушек не палят. Лишенные всякой связи с островом, они только подозревают, что некоторые жители не будут обрадованы их возвращением. Но думают все же, что у них, как обычно, получится проскользнуть, воспользоваться шумихой и неразберихой. Однако Парадиз удивительно организован, несмотря на то, что потерял все старое военное командование, а следом и верхушку йегеристов. Ничего не остается, как развернуть корабль и доплыть до ближайшего убежища. Разумеется, Хидзуру. — Так это та дыра, в которой ты сойдешь за богиню, Аккерман? — Леви выглядит не особо впечатлённым, даже учитывая, что благодаря местным технологиям и знаниям, наконец удаётся остановить кровь и сбить его высокую температуру. Впрочем, в остальном лучше ему не становится — слишком много повреждений. — Ладно, есть места и похуже, чтобы подохнуть, — с неописуемой индифферентностью добавляет он. — Мы найдём решение. Ещё чуть-чуть! — Армин кивает без всякой на то уверенности, но не выдерживает прямого и насмешливого взгляда Аккермана. Зачем-то только отдаёт честь, прежде чем исчезнуть за дверью. Леви переводит уставший взгляд на Микасу. — Не проси меня, Аккерман. Я всё ещё здесь только ради одного, — Леви не нужно говорить, что у него единственное предсмертное желание — ещё раз увидеть родное и знакомое лицо. И, может, если он достаточно везучий, в первый раз и одно новое, но уже тоже такое же родное. Микаса лучше всех понимает, что до сих пор держит его в этом мире. — Но мы оба знаем, что это невозможно теперь. Так что прекращай хвататься за глупую надежду. Лучше верь в то, что в этой череде смертей моя будет последней. В этом новом мире вам, паршивцы, больше не придётся никого хоронить. Это стоит твоей веры. А на меня не трать. Микаса не решается сказать ему, что в ней самой веры уже не осталось. Что если он умрёт здесь, то же самое случится и с Хисторией. Она не решается, потому что ей кажется, он знает. А ещё он, видимо, точно знает, кого вырастил: насколько они сильные, отважные, самостоятельные. Может, он точно знает, что им по силам пережить. Может, он верит, что их ничто не способно сломить. Но толку от его знаний, если он не расскажет их живым! — На вот, передай королеве, — прежде, чем Микаса может по-настоящему разозлиться на бывшего начальника, прежде, чем успевает разрыдаться, по-детски обхватив его руками, прежде, чем находит в себе силы поблагодарить за всякое, Леви протягивает ей лист бумаги. Тем же жестом, что и пару лет назад. И она отвечает теми же словами, только недоумение теперь поддельное. — Почему сами не передадите? Леви криво усмехается — всё ещё ей в наказание. — У меня дела. Вот теперь ей действительно придётся расплатиться за свои тайные знания.***
Вопреки её ожиданиям, Хистория читает вслух. Словно пытается разделить груз написанного и боль утраты. Словно, произнесённые вслух, эти слова становятся общими. А Микасе только остаётся ловить себя на мысли, что в каждом предложении, в каждом слове, в каждой букве звучат эти узнаваемые интонации: каждая фраза здесь настоящая, каждая — в цель, каждая удивительно лаконична, но вместе с тем красноречива. Словно всё ораторское мастерство, которого в нём было по крохам, Леви копил ради этого момента. Это крайний идиотизм, что я впервые ощутил абсолютную свободу лишь в самом центре Стен, в замке блядских Райссов (без обид). Когда-то я жил ради неё и ради неё сражался. Сейчас, если бы было возможно, я променял бы её на ещё одну встречу. Я не умею сожалеть и никогда не узнаю, сколько из сделанных мною выборов были неверными, но каждый раз после этой войны я бы делал один и тот же. Я бы всегда выбирал тебя. Ты управишься с этим чёртовым островом как никто другой. Потому что ты лучшее, что с ним случалось. Заставь их заслужить тебя, заставь их слушаться, и никогда не беги, пока ещё можешь сражаться. Потому что в тебе есть сила и величие, Хистория. Ты королева Элдии, и ты заслужила этот титул. Ты сделала свой выбор, никто не делала его за тебя, ни Эрвин, ни я — верь в него и в себя. Я теперь не имею права наставлять тебя… Потерпи, это в последний раз. Я не давал обещаний, но прости, что не сделал достаточно, чтобы выжить. Не принимай на свой счёт. Жизнь с тобой, какой бы она ни была, стоила того, чтобы её прожить. P.S. Никак не могу закончить это чёртово письмо. Это самое длинное послание, которое мне доводилось строчить. Я не слишком умело подбираю слова. И в любом случае не выйдет сделать так, чтобы ты не ревела. Может, это глупый сентиментализм человека при смерти, который никогда раньше не верил в жизнь после смерти, но мне сейчас хочется думать, что это не конец. Что мы встретимся ещё раз. В следующей жизни, в раю, в аду, в другой вселенной — мне нет дела где, если с тобой. P.P.S. Не держи прошлое. Назови её новым именем. Тишина всё ещё дышит интонациями этого человека. Микаса признаёт величие возложенной на неё мисси — признает свою ответственность и радостно возлагает её на себя. Потому что ей кажется на мгновение, пока она сжимает руку Хистории, что она принесла с собой не только боль и траур. Может, ту веру, которую Леви приказал не тратить на него — может, её тоже принесла. Микасе, во всяком случае, хочется надеяться, что теперь, взглянув в глаза Хистории при свете завтрашнего дня, она найдёт там не только боль утраты и горечь поражения. Ей хочется верить, что, однажды взглянув в зеркало, она не увидит там лишь пустую оболочку. Они сидят молча. Хистория перечитывает письмо, но уже тихо, про себя — только губами шевелит. Когда за окном начинает светать, Микаса, наконец, решается задать вопрос, который сильно её озадачивает. — Как он узнал пол ребёнка? — её шёпот заставляет Хисторию отложить письмо, перехватить руку покрепче. Она пожимает плечами. Грустная, но без горечи улыбка ложится на её губы. — Может, это просто надежда на лучшее. Из окна королевских покоев Микаса наблюдает, как встаёт солнце. Они с Хисторией сидят близко друг к другу. И, наверное, впервые чувствуют себя ещё ближе. — Поможешь мне выбрать имя? Все мои варианты недостаточно хороши для нового мира. И кое-чьих надежд, — Хистория сонно прислоняется к её плечу, она выглядит уставшей, но не разбитой. Микаса ничего не понимает в именах. Микаса больше ничего не понимает в надежде. Но она вдруг представляет, как они дадут имя этому ребёнку, которого она ещё даже не видела, и впервые за много-много дней может сделать глубокий вдох без опасности раскрошить грудную клетку изнутри взорвавшимся отчаянием. Она лишь кивает, и Хистория, уловив этот жест, сонно улыбается. Легко, еле заметно, но совершенно необходимо, чтобы на следующий день Аккерман попросила посла Хидзуру о продлении своих политических полномочий как международного представителя. А когда военное правительство спрашивает её о причинах пребывания на острове, Микаса просто говорит, что она отвечает за королевскую корреспонденцию. Девочку они называют Надей.