Соткан из отвергаемых истин

пролог

      Мальчик никогда не перестаёт бежать, стóит едва заслышать обращение. Она же никогда не перестаёт звать его по имени своим мягким голосом в неестественно протяжной интонации, точно завлекая всё дальше, откуда уже не удастся выбраться, как ни пытайся. Над подобным не властна даже самая великая сила.       Вокруг всякий раз разворачивается иная картина. Иногда это старые кабинеты и тёмные коридоры, деревянные полы которых звучно скрипят под ногами, как бы осторожно дитя ни ступало. В другой раз совершенно непроглядная темнота без единого лучика света, где хочется упасть от усталости и отдаться рыданиям, потому что босые ноги заплетаются в сером холодном песке. В следующий момент это уже скудный лес с поникшими ветвями деревьев поблизости озера. Однажды мальчик видит бесконечную в собственных глазах ледяную пустыню, далёкий пейзаж которой занимается строем вековых сосен. Ещё когда-то это роскошные залы, увенчанные отличными друг от друга куполами, и широкие лестницы дворцов, в которых ему до сих пор не удалось побывать. Жутчайшими являются бесконечные однотонные пещеры, сопровождающие его устрашающим гулом. Другая ночь исполняется живописными пейзажами гор, их разнообразных склонов, озёр и низких деревьев. До всего нет и малого дела, сколь бы красивой ни представала обманчивая иллюзия. И в очередной раз это нескончаемая тьма. Густая, словно сжимающая его со всех сторон и притаившая щедрую долю опасностей. Ко всему мальчик приходит чужаком, отовсюду гонит заученный голос. Но он никогда не позволяет себе оглядываться.       Картинка извечно безлюдная и серая – точно лишённая всякой жизни. Никаких изысканных кушаний на столах, никакого шума бурного течения горной реки, никаких удивительных животных, встречающихся лишь на страницах книг; никакой шелестящей во власти ветра листвы... В ушах противоположно сильно шумит, будто возле его головы одновременно хлопают крыльями тысячи невидимых существ. Но ребёнок никогда не утруждает себя – не обращает должного внимания, зная, что она сможет его защитить. Должна, ему требуется лишь найти. Бежать быстрее, чтобы ухватиться за крохотный островок безопасности, заключённый в её руках. Этот голос совсем рядом – немногое, в чём мальчик нуждается, чего ему никогда не хватает где-то поблизости.       Лишь её образ исполнен самыми разными красками, хоть и она всегда предстаёт иной, будто вырванная из совершенно несовместимых друг с другом моментов своей жизни. – Мама, мама, мама.., – мальчик коленями падает к её ногам, нелепо обнимая, будто прямо сейчас она может с несвойственной лёгкостью уйти, не проронив ни слова и не удостоив маленького сына хотя бы взглядом. – Адриан, – девушка опускается на колени, осторожно выбираясь из плена маленьких рук, что мгновенно ухватываются за её рукав. Он извечно смотрит на неё с бесконечной надеждой, цепляясь за ту как за последний утешительный якорь. Большие, слишком умные для юных лет глаза ребёнка блестящим покровом застилает влага, что обращается в крохотные слезинки, которые ловят материнские пальцы.       Мальчик не всегда даже осознаёт, что не чувствует под своими ладонями грубость ткани её одежд. Знает лишь, что она извечно садится на одном расстоянии. Достаточно близко, чтобы незатейливо протянуть к его лицу свои ладони. Значительно далеко, чтобы он не мог до неё дотянуться в попытке вновь обнять. Аккуратные пальцы, что гладят его по щекам, ощущаются столь нежными... Столь непохожими на собственные. Мальчик даже не всегда может убедить себя в достаточной степени, прильнул ли он к её руке или это ветер ласкает его кожу. Её движения смелы и правильны, что, думается, он мог бы сидеть так часами, рассматривая её исполненное добротой лицо, пока неизбежно не уснул бы прямо у её ног.       Но ветра здесь нет. И мамы настолько близко тоже нет, как не было и всегда. Он лишь не желает в это верить. Девушка всякий раз зовёт по имени. Яркое знамение того, что всё это было обманом от начала и до самого конца. Собственная матерь не может знать его имени. Она вообще ничего о нём не знает. Но каждый раз он позволяет этому себя обмануть, желая ещё раз её увидеть... Почувствовать выдуманную ласку её рук и голоса. – Удивительный ребёнок, – девушка заправляет за ухо прядку его волос, упавших на исполненные надеждой детские глаза.       Той жалкой надеждой, что разбивается по-особенному звонко, потому что даже это обращение ненастоящее. Так зовёт его другая женщина. Та, что говорит с ним на северном языке, чарующе улыбается и поёт столь красиво, что мальчик никогда не устаёт слушать. Та, что иногда наливает ему любимый ягодный морс за поздним завтраком. И та, что дарит ему совершенно непослушного щенка на минувшее пятилетие. Ни в чём не похожая на девушку, что сидит сейчас перед ним. – Не уходи, – мальчик подползает на коленях ближе и, нырнув под чужую руку, обнимает свою мать так крепко, насколько способно его едва ли не тощее тело, которому совсем недавно исполнилось всего пять лет отроду. – Останься со мной, умоляю. Не оставляй нас, останься... – Адриан, мой маленький Адриан.., – она продолжает шептать его имя, не переставая осторожно гладить ребёнка по спине. – Тебе не до́лжно умолять на коленях.       Её прикосновения кажутся столь аккуратными и нежными, что мальчик мог бы сравнить это с тем, как шерсть домашнего пса льнёт к коже, или с тем, как собственные прядки волос зачастую щекочут шею. Это всегда заставляет его непроизвольно жаться ближе, сокращаясь от приятных покалываний, бегущих по всему телу. Но чем ближе он подбирается, укладывая голову на материнскую грудь, тем больше пустоты ощущает под своими руками... Ведь ребёнок не чувствует даже чужого дыхания. – Ты горишь, мальчик.       В очередной раз обжёгшись, Адриан резко отстраняется, падая на спину и стараясь отползти как можно дальше. Она всегда улыбается, словно довольствуясь его страданиями. В тёплых глазах девушки огонь пляшет знакомый смертоносный танец. Всегда слишком поздно, как бы он ни пытался изменить происходящее: держать крепче, не отпускать или вовсе пытаться увести. Неважно, что именно... Лес, тьма, горы или роскошные залы – они все горят одинаково. Ярко и столь безнадёжно, будто ему ещё до рождения было наречено истлеть вместе с ними.       Штанины уже зашлись неистовым огнём, поглощая беспощадным пламенем одежду и его целиком. Руки неизбежно жжёт сильнее прочего, что не оставляет возможности заклинать. Мальчик ощущает себя точно пустым – полностью бессильным перед, казалось бы, бесхитростной стихией. Спастись негде. Он горит. А она – его неизбежная детская слабость, уже давно исчезла, не оставив после себя ничего. Мальчик кричит, захлёбываясь собственными слезами. Так громко, как только может, пока огонь истязает его тело, не оставляя ничего, кроме обугленной плоти и пепла. Кажется, пламя своими языками слизывает даже нескончаемые слёзы.       Вот, кто она есть... Девушка, обрёкшая его гореть. И он всё ещё бежит на её голос всякий раз, стоит единожды окликнуть. Мальчик всё ещё зовёт её матерью, надеясь, что однажды она окажется настоящей. – Адриан.       Родной глубокий и властный голос заставляет глубоко вдохнуть, позволяет ускользнуть от ужасающей участи и всхлипнуть настолько звонко, насколько только позволяет сорванный криком голос. Ему не требуется повторять несколько раз. Мальчик, кажется, лежит на коленях, на которые уложили одну из его подушек. Ночная рубашка, что должна была прилипнуть к покрывшейся испариной коже, исчезла, оставив прохладному весеннему воздуху возможность щекотать его нежную кожу. Ему всякий раз нестерпимо жарко, будто горячка берёт верх над его здоровым и сильным для маленького ребёнка телом. Он не может болеть, но гореть всё ещё способен.       Адриан жмётся ближе к отцу, щуря до боли глаза и звучно плача, точно те языки пламени всё ещё лижут его руки, обжигая нестерпимой агонией. Крепкие руки, прохлада кожи которых сейчас столь необходима, поддерживают его за спину и плечи, а у самой груди противоположно тянет приятным теплом, приносящим уют и чувство безопасности. Привычный терпкий аромат украден домашним бытом. Зажатый меж двумя телами медальон, шнурок которого натянулся у шеи, царапает грудь. Мальчик бездумно прижимает ладони к себе так сильно, что, кажется, кости начинают трещать, когда его крохотное запястье обхватывают всего несколько пальцев. – Ты навредишь себе, отпусти, – голос гладкий, а слова звучат коротко и ясно словно безоблачная летняя ночь, будто у ребёнка от собственного плача не шумит в ушах. Адриан позволяет уложить свои беспокойные руки по линии тела. Он с трудом осознаёт, что прикусил шёлковую ткань чужой рубашки, мгновенно промокшей от его слёз и слюней. Дыхание успокаивается с трудом, нос не дышит, а стоит вдохнуть ртом, как тело вновь содрогается в надрывном рыдании. – Кошмар, – является тягучим женским голосом, предшественников которому не было. Ни звучных шагов по коридору, ни заурядного человеческого шума... Она всегда двигается плавно, скользит так, что мало кто способен почувствовать её присутствие или хотя бы услышать. Слово звучит не вопросом – утверждением. Женщина, как кажется, садится в кресло неподалёку.       Окружающие звуки постепенно возвращаются в реальность. Адриан загнанно ворочается в руках отца, когда собаки, притаившиеся у подножья кровати, начинают лизать его спину своими шершавыми скользкими языками, одновременно обжигая горячими частыми дыханиями. Щенку наверняка понадобилось встать передними лапами на край кровати, чтобы дотянуться. Мальчик не находит сил улыбнуться, хотя, вероятно, рассмеялся бы, произойди подобное в другое время. Возможно, собакам даже позволят сегодня забраться на его кровать.       Открывать глаза не хочется. Отец всегда смотрит с пониманием и сейчас его внутреннее ледяное умиротворение успокаивает, позволяет ухватиться за какую-то особую нить, натянутую крепко и ставшую подлинным оплотом безопасности. Адриан боится лишь того, насколько слабым он выглядит в чужих глазах. Ему не до́лжно бояться. Его отец намного реальнее, чем то, что он видит в очередном своём кошмаре. – Это истощает его, – не в первый раз заключает женщина. Наверняка её взгляд сейчас бегает по комнате, рассматривая последствия его дурных снов. – Хотя, следует сказать, выглядит поистине завораживающе. – Он перерастёт это, – звучит обманчиво безразлично, когда Адриан сворачивается точно клубочком у груди отца, подбирая под себя колени. Собаки негромко поскуливают и наверняка тычутся носами в колени мужчины, выпрашивая у своего хозяина возможность быть ближе к маленькому человеку в его руках. Но то не есть безразличие... Одно лишь смирение и понимание. Им никогда не будет легко. – Я могла бы.., – родной, в тишине ночи переливающийся голос словно становится чуть ближе, но женщина всё-таки не встаёт, обрывая себя в попытке сесть ближе и совершить задуманное. Уже давно знает, каков будет ответ. Это далеко не первый кошмар. И не последний. «Ещё рано. Пусть придёт в себя», – будь они одни – без его верного присутствия, Адриану думается, они могли бы в очередном повседневном столкновении превратить его дом в пыль. Они почти никогда не покоряются друг другу во мнениях, но пока он лежит между ними, они уступают, никогда открыто не выказывая должного уважения. – Однажды он обрушит на себя потолок во сне, и только тогда ты задумаешься, – фраза точно искрится свойственным тому осуждением. Всякий раз так, будто она истинно верит, что её слова заденут мужчину. И, пользуясь очередной возможностью, женщина никогда не сдаётся. Отрадно знать о существовании чего-то, что неспособны изломать даже бесчисленные годы существования. Адриан своей же головой чувствует, когда в груди отца зарождаются глубокие сдавленные нотки смеха. Спал ли он? Или мальчик снова всех разбудил? Сейчас, нет сомнений, поздняя ночь. Возможно, он даже различил бы звучание леса за окном, если бы не треск лампы поблизости и собственное шумное дыхание. – Ты неспособен признать, что на свете есть нечто тебе неподвластное.       Игнорируя колкие слова, мужчина с какой-то особой лёгкостью поднимает сына на руки и укладывает обратно в кровать, накрывая одеялом лишь до пояса и позволяя одной из собак улечься рядом с ребёнком. Адриан старается цепляться за потерянное чувство сонливости, но лишь протяжно выдыхает и безвольно утыкается носом в подушку, отчего дышать становится тяжелее. – Сколько лет тебе ещё потребуется? – Адриан не вслушивается в их разговор, когда к его носу подносят платок, позволяя высморкаться. Ему надлежит научиться справляться с этим самому, но сейчас он хочет лишь плотно укутаться в одеяло, несмотря на жар, и крепко заснуть, чтобы не чувствовать головной боли с утра. Голос женщины неподалёку обволакивает пеленой, с которой приходит столь необходимая безмятежность. – Я отвожу три года, – интонации их голосов для него зачастую звучат коварно, почти заговорщически и непомерно похоже друг на друга. – Это ничтожно мало, – является напряжённым смешком или даже фырканьем. И без сомнения она сейчас небрежно отмахивается рукой, точно стараясь отогнать от себя чужие дурные мечты и планы. Мальчик знает её достаточно хорошо, чтобы предполагать наверняка. – Он будет слишком юн для этой войны. – Эта, – мужчина подчёркивает с наигранным презрением, – война не определяет, кто юн, а кто стар. Она приходит и забирает, не спрашивая ничего. А после бросает вызов и выжидает, осмелишься ли ты дать ей отпор или побежишь прятаться.       Более женщина ничего не говорит, а мальчик их и вовсе не слушает. Они вдвоём, без его верного присутствия довольно часто сидят вот так – в полном гармоничном молчании, будто все слова исчезли из каждого известного им языка, а мир вокруг вторит им своей покорностью. Зачастую они понимают друг друга и стараются прислушиваться, но в остальном заурядно знают, что бранить одному другого нет смысла. Это не принесёт ничего, кроме ненужных разрушений. Мир подобными и так пронизан сполна. Вероятно, они оба способны оправиться от любых ран, но существует ли в том смысл, если один из них связан долгом – узами столь крепкими и нерушимыми?       Отец садится у изголовья кровати, опуская ладонь на затылок сына, где пальцы утопают в уже густой для юного возраста копне волос. По телу приятной, хорошо знакомой негой разливается чувство уверенности, вторящее ощущение силы и покалывающее тепло, заставляющее всё тело расслабиться, окунуться в утерянное умиротворение. Край кровати в ногах ребёнка несильно прогибается под чужим весом. Видимо, женщина всё-таки садится ближе, тому следом её ладонь опускается на ногу мальчика, несильно сжимая через одеяло в незатейливой игре. Адриан сейчас с лёгкостью может представить её изящную улыбку и лишённый любых сомнений взгляд отца. Это его настоящий оплот безопасности, спокойствия и уверенности, извечная опора и утёс, на который можно сбежать от любых проблем. А то, что мальчик извечно находит во снах, хоть и не может себе отказать в возможности лишний раз её увидеть, является лишь обманом — крохотным и незначительным для других желанием одного слишком большого детского сердца. Что в жизни бесконечно? Вселенная да человеческая жадность. Понимание того, что этому миру не нужна его доброта, придёт нескоро. Не раньше, чем он сгорит ещё раз.       В следующий момент сидящая рядом женщина затягивает песню, с первыми нотами унося юное сознание в крепкий сон, защищённый от ужасающих монстров. Адриан ещё не научился понимать язык, на котором она поёт, и не пытается разбирать протяжные слова. Он знает, что когда проснётся, отец уже вернётся к работе и, скорее всего, уедет, вернувшись лишь после обеда, чтобы заняться его обучением; а женщина будет где-то поблизости, гуляя по территории особняка. Ему не нужно бояться огня. И мечтать о чужом человеке тоже не нужно.       «Он будет ещё слишком юн», – утвердила женщина совсем недавно. Но никому не было дела, что мальчик был слишком юн, когда горел по-настоящему.