Заслуги и провинности

Эпоха Долгой радости, год второй.

      В разгар весны, в пору, когда персики на холмах вокруг столицы стояли сплошь в цвету, в серый предрассветный час из городских ворот вышел человек. Гул колокола Каннон-до догнал его, понëсся дальше, к безлюдным рисовым террассам, к синим от тумана холмам и растворился вдали. Вновь стало тихо, лишь свистели птицы и хлопали от ветра знамëна на крепостной стене.       Он был молод, но тень застарелой печали омрачала и без того резкое, обветренное лицо. Ни оружия, ни знаков отличия у него не имелось.       Он шëл неторопливо, совсем не так, как идëт, бывало, путник после долгой разлуки с домом. Путь его лежал на восток, навстречу багровеющим облакам. Селения на его пути сменяли друг друга, и все были друг на друга похожи. Те же сонные крестьяне, те же зыбкие поля, те же печальные песни. Одна и та же далëкая полоса голубых гор за спиной.       Солнце поднималось всë выше, разгоняло туман, а из тумана на дорогу выбирались люди: понукали вьючных волов, ругались и жаловались на свою долю. Белая пыль у их ног вздымалась клубами. Завидев человека в одежде без гербов, они замолкали, ниже опускали шляпы, и тогда можно было слышать грузные воловьи шаги и далëкий звон храмовых колоколов. Он проходил мимо, глядя перед собой. Ему было известно, как здесь относятся к уроженцам земли Ишу.       Долго старый генерал Сенджу бился на подступах к горам Ао, много пожëг деревень и мятежных монастырей, да только вершины гор оказались ему не по зубам — так и умер ни с чем. Дело за него закончили его сыновья. Три года уже вся Ишу была под властью Первого министра, а министр не будь дурак — взял да нанял горцев к себе на службу. Поставил над ними генеральского сына и отправил охранять границы с долиною Канто. Генеральский сын выстроил там крепость, которая звалась не по-здешнему просто и неизысканно — Конохагакуре. Народ земли Огня сокрушался: притащили дикарей из Ао на наши головы, с их грубым наречием, с их жестокими божествами, а теперь они дают нашим крепостям имена! Мало ли без них было бед: разгульный двор Первого министра, его князья, что оббирали крестьян до нитки — хоть снимай с себя исподнее да продавай, хитрый ван Узушио в море, князь Канто на востоке — всего не перечесть. Другие говорили: врага держать надо ближе к сердцу. Всë лучше, чем оставить их в горах — строить новые козни да затевать смуту.       Всë это он слышал не раз и не два. Он часто бывал в чужих селениях: приходил, чтобы унести чью-то жизнь — головы врагов княжеской власти он менял на серебро. Пока он под чужой личиной высматривал жертву, люди, не ведая, кто перед ними, простодушно делили с ним и пищу, и тепло очага, и свои мысли. В ответ он делал что-нибудь для них: рыл каналы и могилы, выжигал по осени хлопковые стерни и читал сутры, и получалось у него всë легко и невзначай. Уходил он всегда до зари, по серым сумеркам, и оставлял о себе только смутные воспоминания — то ли был, то ли не было.       На людей Огня он не злился: человек — существо косное. Страдание перемен идëт рука об руку с жизнью. Они были похожи на него самого: день ото дня печалились об ушедшем и страшились будущего.       Чем дальше на восток, тем добротнее становились дома и шире дорога — отсюда начинался уезд Сенджу. Крестьяне тут были сытые, непуганые, рисовые всходы — дружнее, голоса — звонче. Здесь его обличье уже никого не смущало: чего дивиться, когда таких, как он, тут целая прорва. Иногда ему кланялись, и он кивал в ответ, не помня ни лиц их, ни имëн. Леса, холмы, деревни и города — всë смешалось в его памяти, всë было ему чуждо. Он жил одной тоской по родным горам, по вольным долинам, камфорным рощам и узким тропам, по которым, бывало, летишь, как птица, просто потому что хочется поймать ветер рукавами.       Дорога вилась петлями по отлогим склонам, то изгибаясь горбато, то ныряя вниз, в речную долину. Блестела полноводная Нака, устремляясь к далëкому заливу. С высоты холма было видно кольца бастионных поясов, яркие крыши нижнего города, льнущие к крепости деревушки и море, бескрайнее море зелени вокруг — насколько хватало глаз. Три года назад здесь был дикий лес. Сейчас он отступил под давлением человеческой воли.       Во всей Ямато не сыскать второй такой крепости. Чертежами еë занимался Тобирама, младший сын покойного генерала. Он рос при дворе князя-Демона, и варварские науки затуманили его разум. Чудной он был, белëсый и вечно хмурый: то прививал крестьянским детям оспу по танскому обычаю, то искал лекарство, что дурманит сильнее мака. От него пахло порохом и морскою водой. В близоруких его глазах отражались крамольные грëзы о белокаменных городах. Он мало кому нравился — даже своим. Сам министр едва его терпел. Не так давно южных варваров погнали взашей — те бежали до самого Амакава в Танской империи. Участь оставшихся была незавидна: стройными рядами висели они под солнцем, раскинув руки навстречу жалящим лучам. От гнева владыки Тобираму спасало одно: все его выдумки работали отменно. Министр говаривал в сердцах: пусть хоть черти шепчут ему в уши, лишь бы был занят делом да не являлся ко двору. Тобирама из зодчих вытряс всю душу, толкуя им, что да как. Зодчие бледнели, краснели, проклинали иезуитскую науку, но строили.       Мимо, вздымая клубы пыли, пронеслись конные. Гербы у них были чужие, нездешние, но оно и неудивительно: Сенджу зазывали к себе под крыло любого дурака, который худо-бедно владел ци. Из таких и состояла когда-то добрая часть их войска: разогнанных князем-Демоном оборванцев, наëмников без рода и племени. Под покровительством Сенджу оборванцы остепенялись, расправляли плечи, доставали из-под полы свои древние гербы и клялись с пеной у рта, что в родне у них едва ли не сама богиня-Солнце. Оно и к лучшему. Больше рабочих рук — богаче уезд, больше денег в казне края — больше праздников в столице, больше надежды, что от шальной искры потешного огня займëтся пожар, а Первый министр подавится каким-нибудь заморским яством, раз уж земля Ишу так и не встала ему поперëк горла. Он прошëл вдоль оживлëнной улицы нижнего города, глядя поверх голов. Люди при виде него отводили взгляды. Он знал, что про него говорят: безумец и смутьян. Не вынес поражения и помутился рассудком. Он относился к этому по-монашески великодушно. Он сам был виноват в каждой невзгоде, которая настигала его, и нëс груз своей вины с покорностью праведника — с таким усердием, что где-то в Чистой земле его точно дожидался лотосовый бутон. Что толку печалиться о чужих словах? Он не любил ни это место, ни его жителей вместе с их чаяниями и пересудами.       Звенел кузнечный молот, бойко шла торговля, ветер путался в колокольчиках под крышами. Продавали ткани из Узушио, танские гребни, лаковую посуду из Сэйшу, ножи и огнива. В воздухе разливались запахи рыбы, овощей, масел и чëрного пороха, а над землëю стелился такой тяжëлый чад перемешанной ци, что голова шла кругом. Здесь невозможно было дышать.       Его никогда не останавливали у ворот — то был приказ джодай, коменданта крепости. Он волен был приходить и уходить, когда ему вздумается. Караульные скользнули по нему взглядами и продолжили скучать на своëм посту.       Улица за улицей, мимо цветущих садов, мимо патрульных и горожан, пеших и конных, мимо детей и собак — до ворот, расписанных двуцветным веером. Перед ними он замедлился, словно в сомнении. Когда он прошëл в них, спина его уже была прямее стрелы, а взгляд — бесстрастным.       Две дюжины домов, храм бога ветра да мастерские — вот и всë, что осталось от их былого величия. Здешние люди были неуловимо схожи с ним обличьем: те же чëрные глаза под тяжëлыми веками, те же резкие черты. Отрывистый горянский говор, резные крыши, витые шнуры на одеждах — это бередило душу. Пересмешки и остроты, споры и чинные беседы кипели вокруг, обтекали его, не касаясь.       Ни один из прохожих ему не поклонился, и он не поклонился ни одному в ответ. Он проходил мимо дальней и ближней родни, словно их здесь и не было. Они отвечали ему тем же.       Лишь одна старуха в богатом наряде заметила его, остановилась прямо перед ним:       — Явился-таки — и трëх лун не прошло!       Он тоже остановился, но смолчал, выдержал еë сердитый взгляд. Старуха вздохнула, добавила мягче:       — Мадара, — она тяжело опиралась на резной посох. Бледные, натруженные руки — руки, знающие вес оружия, прикрыты расшитыми рукавами. — Зайдëшь к нам вечером.       Дом встретил его тишиной.       Странно было возвращаться сюда после долгих месяцев странствий. Он был здесь чужим, хотя все вещи здесь были знакомые и никогда не менялись: низкий стол, разбросанные на нëм бумаги, сплошь исписанные летящим почерком, тот же почерк на свитке в нише. Флейта на подставке. Пустая чашка. Всë это принадлежало его брату. Его, Мадары, личное имущество могло уместиться в рукавах дорожной одежды, а комната его долгие луны оставалась закрытой. Он не хотел туда заходить: здесь всë несло на себе печать жизни, а там висел заупокойный дух сандала, как в усыпальнице, и было темно, пусто и чисто.       Он выложил на стол два письма. Одно было скреплено печатью с цветком кири — гербом Первого министра. Второе — обвязано шнуром, какие прежде плели мастерицы его родины.       Брата он дожидался на террасе. На дверях так и остались заполированные вмятины от выбитой щепы. Мадара коснулся их, провëл пальцами. За воротами дома шумели люди, жили свои жизни: спорили о пустом, говорили о пустом и находили в этом наслаждение. Над резными крышами, в кронах вековых деревьев, гулял ветер и тоже шумел ни о чëм. Даже отсюда виднелись червонные крыши замка Кикëо, даже сюда долетал тревожный звон кузнечного молота. Небо здесь было совсем чужое — высокое и равнодушное. Он опустился на светлые, тëплые от солнца доски, и сидел так, бездумно и бессмысленно, пока солнце не стало клониться к закату, к далëким синим горам.       Голос брата он услышал раньше, чем увидел его самого — звонкая, полная жизни речь, отравленная столичной тягучестью. Он долго прощался с кем-то у ворот, то и дело посмеиваясь. Слов его было не разобрать, но слова не нужны, чтобы понять, что он молод, и весел, и всë у него хорошо.       Тень бессонных ночей под глазами его голосу совсем не подходила. Он заметил Мадару не сразу, но улыбка, едва увядшая, вновь расцвела, едва их взгляды пересеклись. Он взлетел по ступеням, как птица, ступая так легко, будто ци в его меридианах лилась ровным и сильным потоком. Блеснул ослепительно золотой цветок кири в его волосах.       Нрава Изуна был лëгкого. Он чаще шутил, чем злился, чаще смеялся, чем печалился, и Мадара, глядя на него, дивился: как может он быть таким после всего, что с ним случилось? Он держал себя так, словно жизнь сама стелилась ему под ноги шëлковой лентой, а не была сплошной чередой потерь и унижений.       — На южной меже оползнем накрыло каналы, — рассказал он, отряхивая с подола дорожную пыль. — Поля сохнут. Три дня уже разве что не ночую там.       Глаза у него блестели от ветра и усталости. Видно, долгие часы он провëл в седле.       — Крестьяне самовольно расширили дорогу, склон посыпался на них. Видел бы ты, как ярился заучка — я думал, его разорвëт. Цена работ на завале пойдëт в нагрузку к налогу. Местные его чуть на вилы не подняли, как услышали.       — Всыпать виновным плетей, да и дело с концом, — отозвался Мадара. — Их без того ждëт непростая зима. Посевная прошла.       Изуна покачал головой, вытряхнул из рукава свиток. На свитке стояла фуин.       — Поможешь? — он перекинул его Мадаре. Мадара поймал. — Думал, придëтся ещë кого просить.       От прикосновения ци фуин вспыхнула и раскрылась с коротким щелчком. Счëтные книги рухнули на пол террасы, исходя душным облаком пыли. Изуна опустился на колени, собирая их в подол кимоно.       — Говорил я — не надо, так донесу — нет, упëрлись рогом: не положено. А, и чëрт с ними, — на миг он прикрыл глаза, потом вздохнул: — Устал?       Мадара покачал головой:       — Тебе письмо.       Брови Изуны дрогнули:       — От его светлости?       — И от твоего приятеля.       — Вот так не было печали, — Изуна скинул обувь и прошëл в дом, раздвинув дверные створки ногой. Выругался, запнувшись впотьмах. Загрохотали ссыпанные на стол свитки. Он щëлкнул огнивом, зашелестел бумагой раз, спустя время — другой. Сказал:       — Боги и будды...       Мадара окликнул с надеждой:       — Помер кто?       — Да если бы.       Он снова вышел на террасу, опустился рядом, задумчивый и бледный. Мадара не стал расспрашивать: захочет — расскажет сам.       Солнце садилось. Они долго смотрели на темнеющие кроны, на чернильные абрисы крыш. С началом второй стражи ударил колокол в главном храме. Гул его, тоскливый и сонный, разнесло над всею крепостью. Изуна сходил за огнивом и зажëг фонарь.       Молчать с ним было приятно и мирно. Словно они всë ещë были на недосягаемой высоте, там, где выше только небо — сидели и состязались в облавные шашки, а потом кто-то из них кидал другому игральным камнем в лоб. Те времена остались в далëком прошлом — времена, когда война ещë не затронула их земли, когда были живы их товарищи и братья, когда родной дом казался неприступным и несокрушимым. Когда они ещë не были знакомы со подлой натурой людей из Мияко.       — Его светлость сообщил о новом союзе, — сказал Изуна тихо. — Восточные порты открыты для судов вана. Торговый путь пойдëт через нас, в обход долины Канто.       Брови Мадары изумлëнно изогнулись.       — Он снова пустил Узушио в залив? Совсем спятил. Кто за них поручится?       — Кто может за них поручиться, кроме нашего князя.       О, их князь был горазд на сладкие, красивые речи. Он играл словами, как ему вздумается, — равных в этом ему не имелось, должно быть, во всей Ямато. Мадара знал это, как никто другой, и всë равно попадался — раз за разом. Изуна на это криво улыбнулся:       — Слово словом, а кровью скреплять дружбу — надëжнее.       — И чьей кровью хотят расплатиться на этот раз?       — Ван отдаëт княжну Узумаки.       Мадара присвистнул:       — Решил продать одну из танских монашек? Так они уже не в тех летах, чтобы идти в жëны. Он сам-то зажился на этой земле, старый пень.       Изуна молчал. Вокруг фонаря кружила мошкара, билась о крашеную бумагу и падала в огонь.       — Я не знаю, как сказать это клану, — признался он.       — А что клан? Посудачат да успокоятся. Тëплое место им дороже чести.       Должно быть, он был малодушным человеком, но осознание, что беды клана Учиха — не его забота, наполняло его покоем. Он больше ни в чëм не держал перед ними ответа.       — В одном моë счастье, — сказал Мадара, поднимаясь. — Я не служу Конохагакуре. ***       ...В минувшем году он был на востоке провинции, на взморье. В низовьях реки всë поросло лотосами и водяным каштаном, и люди там были рыбаками — каждое утро их лодки протоками выходили на раскаты. Он выходил вместе с ними, но добычей его была не рыба, а пиратские корабли Узушио. Северный морской путь держал в руках сам ван, а южный — его головорезы. Где-то здесь, на одном из островов, в зарослях тростника, был спрятан их перевалочный пункт, откуда они шли в открытое море. Береговая охрана, незадачливые отпрыски бедных самурайских семейств, не могла сделать с ними ничего. Пираты наглели и буянили в портах Огня. Из Сюйи в Мияко шли письма, полные мëда, и до поры до времени на всë это закрывали глаза.       Но в ту пору отношения Мияко и Узушио охладели. Ван удвоил торговые пошлины, министр в ответ решил закрыть свои воды для его кораблей.       Мадару направили в рыбацкую деревушку в речной дельте. При себе у него была бумага с печатью владыки. Теперь он мог наложить арест на иноземные суда, при сопротивлении — уничтожить их. Половину луны от рассвета до заката он провëл на воде: ставил сеть сигнальных фуин на островах и протоках. Руки его потемнели от солнца. Чернила плыли от жары и влаги, туманилось сознание, пот заливал глаза. Лотосовые листья хлестали его по рукам, когда он продирался сквозь заросли, огромные цветки их качались над головой. Он был весь облеплен грязью и комарами, но словно не замечал этого. Его вела вперëд — через прибрежный ил и тучи гнуса, через тростник и лотосы — сладкая мечта о мести.       Ван Узумаки был господином трëх морей, данником Танской империи и проклятым, бессовестным торгашом. Щедрой рукой раздавая золото нужным людям, он воздвиг на своих островах земной рай, и молва об этом разлетелась по всем землям Ямато. Люди в разорëнных, истерзанных вековой войной селениях рассказывали детям сказки о народе Узушио. Говорили, кровь их — гиблая, род их берëт начало от духов-бунгая, что живут на ветвях старых баньянов, топят корабли и губят скот. Говорили о несметных богатствах вана, о золотых фонтанах, о дворцовых палатах в Сюйи — сплошь в цветном стекле, о расшитых самоцветами нарядах вельмож. О том, что вану благоволит морское божество, и оттого торговля его так удачна. О семерых его жëнах и семерых дочерях говорили — что всех он в гневе сослал в танские монастыри, с глаз долой. Мадара к слухам был равнодушен. Его дело было нехитрое — убивать. Он ненавидел и вана, и весь его люд: за то, что они сделали с его землëй. Он верил, что их всех ждут муки Нараки. Вглядывался ночами в горизонт, слушая свою ци — отзовëтся ли сеть фуин, попалась ли рыбка? Листья водяных каштанов зыбко качались на мелких волнах, от воды несло гнилыми водорослями, у берега она была совсем тëплой — почти как кровь. Ночи тогда, в шестую луну, стояли знойные.       Ожидание его было недолгим.       Он застал их, когда они меняли паруса — три корабля танского обличья, две дюжины моряков. Хлопали от ветра расписные полотна в спиралях и многоножках. Они не слышали его шагов, не замечали биения его ци. Вода под его ногами была бесшумной, шла мелкой рябью, душная ночная мгла скрывала его. Он смотрел на них, стоя среди лотосовых стеблей. Смотрел на лица, загорелые до черноты, бледные от солнца брови, рыжие волосы под пëстрыми платками, вслушивался в их птичье переливчатое наречие. Они были веселы и безмятежны, пока волна ревущего пламени не прокатилась по острову и не врезалась в них. Вода у берегов закипела, жирная грязь пошла пузырями и трещинами. Тростник и лотосы осыпались пеплом.       Они боролись, застигнутые врасплох, но что может сделать обычный человек против того, кто с самого рождения жил одной лишь войной? Смола их кораблей занялась от его огня не хуже пороха. От двух дюжин осталось пятеро. Воздух пах жареным мясом и костром. Дым застилал глаза и прятал тлеющие корабельные остовы.       У береговой охраны в деревушке имелась тюрьма. В этой тюрьме, в яме, под решëткой с цепью фуин Мадара оставил их дожидаться своей участи. Министр заберëт их в столицу и там казнит — на потеху горожанам. Ему не было их жаль.       — Вас ждëт виселица, — сказал он им по-тански, стоя на краю зловонной ямы. Караульные из местных буси неловко топтались поотдаль. — И, будь моя воля, ваш ван висел бы вместе с вами.       Взгляды у них были злые и полные гордыни — дикие звери, морские сëдзë. Один из них откинул с обожжённого лба липкие от крови и пота волосы, прохрипел с насмешкой:       — Давно ли Учиха легли под Мияко?       Мадара склонил голову набок:       — Мне откуда знать?       — Ври больше — рожа твоя за тебя говорит, что ты дикарь из Ао.       — Читаешь по лицам, значит? — удивился Мадара весело. — Я тоже умею. У тебя вот на лбу написано, что ты скоро сдохнешь.       Он дал караульным знак приблизиться и добавил:       — Ты ошибся. Меня с ними не связывает ничего, кроме крови.       Минуло три дня, а на четвëртый из столицы прибыл гонец, взмыленный от спешки и зноя, и передал ему письмо от министра. Мадара развернул его и не поверил своим глазам.       — Его светлость умом повредился? — спросил он резко.       Гонец вздрогнул, но ответил с поклоном:       — Разве дурно, когда дело решается миром?       — Хороша цена мира — оставить преступление безнаказанным.       — Вы не на того изливаете свою злость, — добродушно сказал гонец, не разгибая спины. — Не в моих силах что-то изменить. Да и не в ваших тоже.       Мадара молча смял письмо в кулаке и пошëл прочь.       — Что мне передать моему господину? — крикнули ему вслед. Он обернулся.       — Что приказ будет исполнен.       За его труд платили серебром, но ван Узумаки за своих людей отдавал золото. Мадара не мог с ним тягаться. Пока с этим можно было только мириться.       — Пошли вон, — сказал он, снимая фуин с решëтки. — Ваш ван купил вам свободу.       Достойные дети своей земли, они сразу начали с ним торговаться:       — Куда нам идти, если ты сжëг наши корабли?       Мадара посмотрел на них с таким искренним презрением, что они осеклись.       — Куда угодно. К вечеру духа вашего здесь быть не должно, — он пинком отбросил решëтку в сторону и отошëл. — Вперëд.       Уходили они на север, в сторону Канто — потрëпанные, но воспрявшие духом. На прощание тот, с обожжëнным лбом, окликнул Мадару:       — Знаешь, человек из Ао, — он остановился рядом и заглянул в глаза. — Ты тоже ошибся.       И засмеялся.       Мадара остался там ещë на половину луны. Бродил по отмели среди лотосовых зарослей, проваливаясь в ил по щиколотку, бездумно обрывал коробочки с семенами. Его научили плести сети и смолить лодки. Он думал: могу ли я остаться здесь навсегда? Иметь на руках мозоли от праведного труда, а не от оружия, жить свою тихую жизнь и не думать ни о чëм, кроме мелких, не отягчающих забот. Никогда больше не видеть ни Золотого дворца, ни проклятых владык, которые сами не знали, чего хотели.       В дни юности своей он смотрел на воды Нака, бегущие с гор — всë ниже, всë дальше в долину, и мечтал последовать за ними — до самого моря, к нерестилищам рыб, туда, где гулко бьются бортами лодки, где нет смерти и голода. Теперь он был здесь, но это не дарило ему радости. Он получил всë, что хотел, но потерял куда больше.       Наконец ему пришлось уйти и отсюда.       Гион-мацури в Мияко был тогда в самом разгаре. Пока Мадара добирался до Золотого дворца, его забросали талисманами с крыш колесниц. На улицах невозможно было протолкнуться. Дворец тоже охватил дух веселья, и чем дольше он смотрел на разодетых вельмож, тем сильнее его душила ярость.       Министр пребывал в прекрасном настроении. Веер порхал в его руке, словно диковинная птица. Мадара склонился перед ним. Лицо его было бесстрастно.       — Мы довольны твоей работой, — веер щëлкнул. — Но ты, кажется, чем-то опечален?       — Его светлость на редкость внимательны, — сказал Мадара, не скрывая злости. — Что толку косить сорную траву, не выдирая корня?       — Хочешь знать, в чëм здесь толк? Подними голову, — он улыбался, старая обезьяна в не по роду роскошных одеждах. — Видим, что хочешь.       Мадара молча смотрел ему в глаза и хотел лишь одного: устроить в этом дворце такой большой пожар, чтобы всë выгорело, чтобы рухнула с грохотом крыша. Чтобы корчился и рыдал в огне Первый министр со всем своим двором в придачу.       — Мы сочли, что не твоего ума это дело, — министр прикрылся веером. — Радуйся, что не взял лишнего греха на душу. Ступай. Тебе заплатят.       Грехов на счету Мадары было столько, что ещë один его не потопил бы, но мог ли он так ответить? Он вновь поклонился, стиснув зубы так, что они заскрипели.       — Лучшее орудие, — сказали ему вслед, — то, что не ведает замысла хозяина. Ты сделал, что должно. ***       В былые времена небо являло героям милость: боги и будды дарили смельчакам искру своей силы, и искры этой хватало, чтобы прославиться в веках. Ныне небесной милости место было в стариковских сказках: то ли люди измельчали, то ли боги растеряли всю сноровку. Народы Ямато теперь молились новым владыкам: власти и серебру.       Недолго горевал клан Учиха об утраченной свободе. Деньги, звания и всë остальное, что сулила служба под знамëнами министра, вскружили им головы. Они взялись за это дело крепко, и уже через год все окрестные земли рухнули перед ними на колени. Старые столицы склонились перед мощью Мияко. Война закончилась.       Их не печалило, что могилы их отцов зарастают сорными травами, что на их полях сеют и пожинают урожай совсем другие люди, что в оставленных домах гуляют горные ветры — или, того хуже, чужаки. Теперь они вожделели власти: забраться выше, схватить больше, дай, дай ещë! Мадара, как понял это, настаивать на своëм не стал — ушëл от них подальше, ждать лучших времëн и искать правды. Теперь он не был ни гордостью их, ни надеждой. Сюда он возвращался редко и только ради Изуны. Больше его здесь ничто не держало — ни долг, ни веление сердца, ни родные, ни друзья.       Квартал дремал, улицы были безлюдны. У храма бога ветра горели огни. Старые криптомерии пронзали облака и скрипуче качались от ветра. С реки тянуло холодной сыростью, брехали вдалеке собаки. За стеною, в весëлом квартале нижнего города, среди ив, ещë звенели крики и смех — они доносились сюда, неясные и тревожащие. Там гордые воины забывали о своëм родстве с богиней-Солнце и играли друг с другом на серебро танской чеканки. Мадара не выносил этого — ни карт, отравы южных варваров, ни костей. Деньги, омытые чужой кровью, любили счëт. Будь его воля, он разогнал бы их всех: и разукрашенных девок, и пьяниц, позорящих свои гербы. Но Конохагакуре тянулась за Мияко, а в Мияко были заведены иные порядки.       Ударил колокол. Пошла третья стража. Когда гул осел и смешался с дорожной пылью, Мадара услышал звук чужих шагов.       Он вышел из-за поворота — человек с лицом пустым и бледным. Шагал он медленно и монотонно, смотрел перед собой невидящим взором. На правой руке у него было три пальца — он перебирал ими чëтки из серого камня, и губы его беззвучно шевелились. Мадара прошëл мимо, не обернувшись.       В доме старейшины Ицу ещë горел огонь. Театр теней на плотной бумаге: стол, игральная доска и старики, которые всегда лучше всех знали, как надо жить. Мадара скинул обувь и зашëл внутрь.       Старейшина Энмей курил, пуская дымные кольца. Единственный его глаз, блëклый от старости, приоткрылся. Он взял чëрный камень и переставил его с тихим щелчком. Атари. Доску заносило дымом, как бранное поле.       Людские судьбы для властителей — что игральные камешки. Не так давно в Мияко, в Золотом дворце, играл в облавные шашки Первый министр — играл и думал, как бы сподручнее натравить войска на землю Ишу. Князь Канто в своей крепости в дельте реки Эдо, верно, тоже играл и тоже думал, но уже о другом: как бы ему захватить власть в Золотом дворце. Старейшины Учиха недалеко от них ушли, но о чëм они размышляли над игрой, для Мадары было загадкой. Они уже одной ногой были не здесь — по колено в звëздной пыли Чистой земли.       В его памяти они всегда были такими, седыми и согбенными, как поломанные бурей сосны. Руки их лишились силы, не слушалась больше ци, но языки год от года становились всë злее. Он для них, верно, тоже всегда оставался прежним: своенравным ребëнком, третьим сыном своего отца, которому всегда дозволялось больше, чем остальным. Раз за разом они ждали от него невозможного, а он — он был всего лишь человек.       Они не подняли головы от доски.       — С тех пор, как здесь появились другие кланы, среди наших людей зреет недовольство, — сказала госпожа Ицу, не глядя на него. — Жалованье их меньше, чем у воинов Сенджу, а за промахи их судят строже, чем остальных.       Мадара опустился на пол между ними. Битва на доске зашла в тупик. Атака чëрных захлебнулась. Белые были мертвы.       — У вас есть глава — с ним и говорите. Причëм здесь я?       Ицу медленно подняла голову. Мадара смотрел ей в глаза и чувствовал, как его бросает назад — в далëкое, полузабытое прошлое, когда он так же до хрипоты спорил с нею о всяком. Он знал, что сейчас будет.       Она ударила ладонью по доске так, что вздрогнул пол. Камни брызнули во все стороны. Энмей выпустил дым из ноздрей, как чудовище из танской сказки. Поле брани вышло за пределы стола и расползлось по всей комнате.       — Хватит со мною шутки шутить! — закричала она. — Не хочешь думать о нас, подумай о брате!       И это всë он тоже знал — знал все их уловки, выучил их, как старых врагов, которых разумеешь лучше самого себя. Терпеливо и спокойно он повторил в сотый раз:       — Я думаю о своëм брате ежечасно. Только из-за него я возвращаюсь сюда и только ради него я ещë не плюнул министру в лицо. Что ещë я должен сделать? Лечь костьми ради тех, кто мои слова ни во что не ставит?       — Ты должен поговорить с ним, потому что слушать он будет только тебя.       — Хватит, госпожа Ицу, — Мадара поднялся на ноги. — Я не буду за них просить. Я видеть этого человека не хочу, а унижаться перед ним — тем паче.       Прошëлся из угла в угол. Ицу смотрела перед собой. Энмей лениво следил за ним, недвижимый, как замшелая скала.       — Люди недовольны? — с горькой насмешкой он смотрел на них сверху вниз. — Пусть готовятся склоняться ещë ниже. Скоро сюда приедут Узумаки, и тогда былые годы покажутся вам раем.       Старейшины переглянулись. Энмей кивнул — говори. Мадара сказал, сладко и мстительно растягивая слова:       — Земля Огня заключила с Узушио союз. Наш князь обженится на их княжне, и всем здесь будет заправлять танская девка, а по окрестным дорогам — шастать купцы вана. Нравится такое? Стосковались по старым врагам? Теперь они постучались в ваш дом.       — И что ты намерен с этим делать?       Он улыбнулся:       — Я? Ничего. Я не имею к Конохагакуре и еë тяготам никакого отношения.       Ицу покачала головой. Подняла камень, поставила его в центр доски. Пальцы у неë были узловатые.       — Всегда, с малолетства, только и делал, что бежал.       — В этом суть мастерства шиноби, — ответил Мадара тихо. — Вовремя убежать. Не вы ли учили меня этому?       Шиноби — не самурай. Смерть для него не несла ни почëта, ни славы. Проигрываешь — запомни всë, что узнал, и уноси ноги, покуда цел.       — Я дважды говорил — пора уходить. И дважды это трусливое, жадное до удовольствий стадо цеплялось за нажитое добро, прикрываясь словами о чести и верности. Зачем мне что-то говорить, если меня никто не хочет слышать?       — А мы дважды отвечали тебе, — снова вскинулась Ицу, — что от беды не спрячешься. И, будь ты внимательнее к нашим словам, всë могло бы обойтись малой кровью! Винишь людей, а сам-то далеко ли ушëл?       Энмей поднял руку, останавливая еë:       — Оставь его. Он ищет истину.       Ицу взбешëнно посмотрела на него:       — Пока он еë отыщет, мы все перегрызëмся между собой! Хватит потакать ему, наши дела плохи — половина увечные и блажные, половина — малолетние сироты!       Мадара подобрал с пола камень, подкинул его рассеянно в ладони.       — Я не знаю, что делать. Нас спасëт только чудо. Может, в Золотой дворец ударит молния. Может, под Мияко разверзнется земля. Ждите. Молитесь.       Поставил его на край доски. Он любил ловить противника в кольцо. Когда в кольцо поймали его самого, в жизни, а не в облавных шашках, он был в отчаянии. Но была ли тогда в отчаянии его родня? Едва ли. Никто, кроме них, не был виновен в том, как сложилась их жизнь. Сам он был виновен только перед одним человеком.       Уже в дверях Энмей окликнул его негромко:       — Когда ты уходишь?       — Как позовут. В землях Огня затишье. Во мне пока нет нужды.       — Помоги Изуне. Служение двум господам утомляет.       Мадара улыбнулся невесело:       — Я знаю.       Вокруг всë стихло. Мирная, прохладная ночь на исходе второй луны. В Мияко о таких ночах слагали песни. Мадара думал — ещë одна ночь в постылой тюрьме на чужбине.       Свой шаг он замедлил лишь у чужого дома, сплошь увитого зеленью. Из сада едва звучала мелодия — нежная и плавная, словно еë наигрывали не искалеченной рукой, а той, что никогда не держала оружия. Он слышал эту песню в детстве и не раз, но совсем от другого человека.       Он слушал, не решаясь ни уйти, ни остаться.       Изуна уснул прямо над счëтными книгами, не погасив огня. Рука его всë ещë сжимала кисть. Цветок кири на навершии шпильки насмешливо поблëскивал в отсветах пламени.       Мадара потушил фитиль.       Проснулся он необыкновенно поздно. Золотой свет заливал комнату, двери в сад были распахнуты. Он долго смотрел на это в каком-то странном оцепенении.       Он возвращался сюда — и жизнь замирала. Муторное, сонное отупение накрывало его здесь, и только одно чувство пробивалось сквозь него — нервный обратный отсчёт до дня, когда снова можно будет отправиться в путь, выйти за ворота и пойти куда-то далеко — где легче дышится, и думается, и живëтся.       Дом был пуст. Изуна снова отправился на южную межу — пусть ци не слушалась его теперь, но без него не выйдут на завал рабочие с земляными дзюцу, гиблые ростки сафлора не обернутся монетами, которых к зиме не досчитается казна, без его слов взбунтуются крестьяне в окрестных деревнях. Отсюда печать усталости на его лице: та цена, которую он платил за свою власть над числами и людьми.       Мадара долго смотрел на счëтные книги. Долго размышлял и спорил сам с собой. Он не хотел делать ничего, но вина перед братом лежала на нëм тяжким грузом. Образ золотого цветка в чужих волосах перевесил его гордыню.       Когда годы твои подходят к четверти века, ждëшь от себя более зрелых чувств, но почему-то многое ощущается так же остро и больно, как в юности. Люди, верно, взрослеют умом, но не сердцем.       Он не был в этом месте давно — с тех самых пор, как сменил кимоно с клановыми гербами на одеяния странника. Не так много лет прошло, но разрослись вширь молодые сливы, младенцы, рождëнные тогда, пошли своими ногами. Играли на улицах дети, никогда не поднимавшие против него меча. Зажиточное, спокойное место, сплошь засаженное деревьями сяра. Шелестели их листья: помни, помни, всë проходит. Всë бренно. Они дрожали от ветра. Один лист сорвался с ветки и упал ему на плечо. Лист был с изъяном — увядший, жухлый по краям.       Княжеский дом прятался в глубине квартала, в двух улицах от храма милосердной Каннон. Сенджу чтили еë как свою покровительницу. Каннон прощала им и кровь, и слëзы, и вытоптанные поля.       По двору торопливо шла рослая девица, знакомая лицом. Мадара поймал еë за рукав:       — Доложи обо мне.       Она вырвалась, глянула на него зло, но послушалась — забежала в дом. Он ждал. Девица вновь показалась на террасе. Дëрнула подбородком в сторону — иди.       Его всегда было проще ненавидеть издалека. Если не видишь и не слышишь, можно жить одной лишь памятью. Плоды памяти были горькими: сторожевые костры, порох и влажное дерево, вражеская армия у крепостной стены. Споры и обвинения. Выбитая щепа на створках сëдзи. Когда стоишь и смотришь ему в глаза, думать об этом сложнее. В этом была его сила: он, как и все люди, не был ни хорошим, ни дурным, но почему-то легче думалось о первом.       — Князь, — Мадара поклонился коротко.       Минувшие два года они виделись редко. Обменивались холодными кивками на улицах: один — овеянный славой и обласканный всенародной любовью герой, другой — нечто противоположное. От луны к луне он не менялся и всегда оставался неизменно приветлив с людьми вокруг. Это делало его власть крепче власти его отца. Если люди идут за тобой из страха, рано или поздно тебя зарежут на богомолье или за чайным столом. Людская приязнь была менее переменчива. Он это знал и умело этим пользовался — ради общего блага.       Хаширама отложил кисть.       — Какими ветрами в наши края?       Беседы с ним почти всегда превращались в тонкую, хитроумную игру, и уходили в такие дали, что вспомнить, с чего всë начиналось, было тяжело. Мадара больше не хотел состязаться с ним в красноречии — он был сыт этим по горло. Сразу перешëл к делу:       — Люди Учиха тревожатся. Им обещали власть и силу, а обещание не исполнили. Судят их не по закону, а награждают не по заслугам. Отчего так?       — Перед законом здесь все равны. Если им не хватает власти, пусть посмотрят на своего джодай и поразмыслят, чьей он крови.       Он всë ещë помнил их последний разговор — помнил и злился. На столе перед ним лежали письма под печатями знатных семейств провинции. На их страницах вершилась история его княжества: жизни людей, их имущество, их будущее и надежды — всë было заключено здесь, в ровных столбцах, написанных тушью.       — Жалование им назначаю не я, а его светлость. Мало — пусть просят твоего брата писать в Мияко. Это не в моей власти.       Мадара глумливо поднял брови.       — Сафлор полëг в окрестных полях — идите к джодай. Торговцы задрали цены — к джодай, сошëл обвал — тоже к джодай, — он подошëл ближе и возвышался над Хаширамой, как скала. Тот смотрел на него спокойно и внимательно. — В чëм же суть твоих забот? Заключать союзы с кем ни попадя?       — Что же, лучше враждовать?       — Лучше не верить танскому змею, который тебя продаст со всеми потрохами при первой возможности.       — Как ты несправедлив к людям, — его прохладная насмешка была такой же, как и всегда — и раздражала так же, как и всегда.       Мадара посмотрел на него с осуждением.       — Ты, верно, думаешь, что созидаешь то, что останется в веках. Но, — он бросил перед ним увядающий лист сяра, — помни, чем обратятся твои усилия.       — Всë, отвëл душу? — спросил Хаширама и взял лист в руку. От касания его ци он дрогнул, налился соком, выстрелил зелëным побегом. На вершине набух и вскрылся лепестками бутон. Он положил ветвь на стол. — Труд одного забудется. Труд многих — нет. Если знаешь, как сделать лучше, скажи. Я никогда тебя не гнал.       Корни у ветви выросли длинные. Беда в том, что никому из живущих, кроме Хаширамы, такое было не по силам — а переиграть свою смерть будет не по силам даже ему.       — Что мне сказать? Это место оставит о себе скверную память.       — Ты не сделал ничего, — сказал Хаширама тихо, — чтобы это изменить.