Колыбельная

      Мицуки ворочается в своей постели, ерзает, перекатываясь с боку на бок и все больше запутываясь в одеяле. Отчего-то он сегодня не в силах уснуть. Может, в комнате душновато. А может, еще что.       Думается ни о чем – и обо всем сразу. Где-то за очередным поворотом сознания, там, в тени, вырисовывается чей-то силуэт. Мицуки подсознательно рассматривает его. Это человек. Наги Рокуя.       Да только необычный какой-то.       Холодный.       От Наги всегда веет теплом и светом – порой даже чересчур. Он всегда улыбается, и глаза его – отражение солнечного летнего неба. Но сегодня вечером он был другим. На какие-то несколько минут его лицо стало жестким, с резко очерченными контурами и глубокими контрастными тенями. А глаза обратились в осколки синего льда, насквозь пронзающие и парализующие того, на кого обратят свой взор.       От него веяло северным холодом и пахло снегом и льдом. Мороз исходил от него и просачивался под кожу и в душу каждого, кто находился рядом.       Да, это длилось всего несколько минут. Да, Наги всего лишь не смог сдержать своей боли и злости, когда они обсуждали их украденную песню. И да, потом они все, как обычно, отшутились. Но Мицуки от пережитого тогда ощущения избавиться не мог до сих пор. И по взглядам остальных членов группы понимал, что не один остался под впечатлением.       Глупо, наверное. Да, конечно глупо! Но только Наги ведь для них всех – солнце. А когда солнце по той или иной причине вдруг так внезапно меркнет посреди бела дня, незамеченным это остаться не может. И не может не произвести впечатления.       А главное, что никто из них даже не успел сообразить, что сказать. Никто не понял, как правильно реагировать. Но Наги справился сам – уже через минуту был прежним. Почти.       Однако, какого черта?       Мицуки вновь возвращается мыслями к тому, что не может уснуть. В отчаянных попытках отринуть все мысли, он бьет по кровати ногой и вздыхает – глубоко, нервно и раздраженно.       – Мицуки? Ты не можешь уснуть?       Знакомый голос доносится от противоположной стены комнаты и заставляет сердце Мицуки пропустить удар. Он совсем забыл, что они сейчас живут в комнатах по двое и с ним сегодня ночует сам Наги! Это блондин настолько превратился в единое целое со своей кроватью и перестал подавать всякие признаки жизни, что Мицуки просто забыл о его существовании! Да уж.       – А… да, – отзывается он наконец. – Извини, если помешал спать и тебе.       – О-о, ноу проблем, май фрэнд!       Мицуки ждет какого-нибудь продолжения фразы, однако не получает его и вновь глубоко вздыхает. Ну да, у тебя на все один ответ – ноу проблем. Если бы и у других все было так же просто. Впрочем, Мицуки почти сразу же становится стыдно от этого своего глупого раздражения. Наги ведь тоже все еще не спит, а значит его тоже гложут какие-то мысли.       Но в конце концов, не может же это так продолжаться…       …всю ночь.       Мысль свою Мицуки заканчивает уже неосознанно, потому что все его внимание в миг сосредотачивается в одной точке, когда Наги начинает петь. Да, он действительно поет – тихо и мелодично, но Мицуки отчего-то не разбирает слов. Он смотрит в потолок, но не видит его, он весь обращен в слух. Ему хочется спросить что-нибудь вроде «эй, что ты делаешь?», но одновременно с этим хочется молчать. Нет, что-то заставляет его молчать, ни в коем случае не открывать рот.       Он лежит неподвижно, стараясь даже дышать неслышно, и до него наконец доходит, что поет Наги не на японском и даже не на английском языке. Похоже, он поет на своем родном, северном.       Мицуки не понимает ни слова, но не может перестать слушать. Голос у Наги просто удивительный, завораживающий. Мицуки понятия не имеет, как должен звучать этот северный язык, но зато отлично понимает, насколько Наги с этим языком един. Слова льются из его уст – чистые, не исковерканные, мелодичные. Они словно части его самого. Ничего общего с тем, когда он говорит и поет на японском или английском. Не то чтобы он был в этих языках совсем плох, нет. Просто это… это другое.       Колыбельная. Эта мысль медленно вползает в разум Мицуки, мягко топчется там и укладывается, сворачиваясь пушистым клубочком, словно кошка. Песня, которую поют далекие и сильные северные женщины своим засыпающим сыновьям и дочерям, укутанным в меха и одеяла. Но эта мелодия из морозного сурового края кажется не холодной, а наоборот – удивительно теплой.       Вьюга, стужа и мрак ночи остаются за стенами теплого дома, им никак не проникнуть сюда, как бы они не бесновались снаружи. А в самом доме пылает теплый очаг, пахнет горячим ужином и крепким травяным чаем, под ногами разостланы мягкие ковры и одеяла. В этой песне – северный уют.       Конечно, Мицуки едва ли имеет представление о жизни в таких условиях, а сам Наги в них вряд ли жил, но песня несет древнюю память о той жизни, передаваемую из поколения в поколение его народом.       Наги представляется Мицуки сейчас невероятно теплым и уютным, немного непонятным, но все-таки очень близким. Он вновь открывается ему с новой стороны, но Мицуки это уже не пугает, он готов познавать и принимать.       Он не замечает, как со всеми этими мыслями погружается в сон – плавно и мягко, так легко. Его тело и ум полностью расслаблены, а в душе растекается приятная нега. Его дыхание становится ровнее и глубже, ибо воздух в комнате словно бы посвежел от звуков песни и голоса Наги.       Последняя мысль Мицуки перед тем, как он проваливается в сон – «я хотел бы услышать эту песню еще раз».       Но на утро он едва ли вспомнит те слова и мысли, что хотел донести до Наги.       Останется лишь едва ощутимое теплое чувство покоя, что подарил ему этот загадочный северянин прошедшей ночью.