пальцы

      Идия способен часами, не отрываясь, смотреть на Азула, и когда к нему впервые приходит данная мысль, он, честно говоря, немного пугается. Обычный человек настолько целиком и полностью занимает его мысли, что он забывает забрать логин-бонус в парочке игр – настоящая катастрофа. Хотя говорить «обычный» по отношению к Азулу – это, как минимум, недооценивать его, потому что, будь он игровым персонажем, он заполучил бы все SSR и фанатские сердца.       Идии непривычно, что есть кто-то, захватывающий всё свободное – и не свободное – пространство в его дурной голове, не говоря уже о том, что этот «кто-то» вряд ли осознаёт, насколько сильно он может влиять на мысли и чувства бедного игнихайдовца, вгоняя того в панику. Ещё чаще – в краску.       Как оказывается спустя восемнадцать лет ничем не примечательной жизни, в краску его вогнать довольно легко. Идия максимальный чайник в области чувств; статов, как у него, ещё поискать надо, а прокачивать их даже возможности нет... Ну, или не было. До Азула данный факт доходит удивительно быстро, и Идия никак не может определиться, к счастью это или к сожалению.       «К счастью» – потому что ощущать трепет в груди каждый раз, когда Азул касается его руки; холодок в животе и мурашки по всему телу каждый раз, когда его пальцы нежно обхватывают запястья или ловко пробегаются выше, будто играя; ком в горле из-за подступающей паники, когда Азул совершенно серьёзно и без капли насмешки оставляет нежный поцелуй на его ладони; ощущать это всё до боли невыносимо приятно. «К сожалению» – потому что Идии некуда бежать.       В большинстве случаев смысл данной фразы ощущается в далеко не метафорической стене за спиной, если они в клубной комнате, или крае кровати, если это обиталище Идии в Игнихайде.       Часто, очень часто Идии действительно хочется сбежать.       Но ещё чаще хочется никуда и никогда не двигаться – только если Азул останется с ним.       Они в очередной раз скрываются в комнате Идии, словно опасаются быть пойманными. Справедливости ради, если их найдут после отбоя, обоим может нехило так влететь, особенно учитывая их высокое положение в общежитиях – Идия чуть ли не буквально может слышать профессора Круэла и его «Какой пример вы подаёте младшим курсам?!», но ему хватает совести не беспокоится об этом. Они всё равно никуда не пойдут. Им нет нужды прятаться от других; скорее, они скрывают себя. Их двоих достаточно друг другу, так зачем же им весь остальной мир?       Кровать у Идии узкая. Не односпальная конечно, но чтобы уместиться вдвоём, приходится лежать плечом к плечу, ведь не то чтобы он предполагал при поступлении, что будет делить кровать ещё с кем-то.       Если лечь на бок, то места становится больше, а друга на друга смотреть – удобнее, что Идию полностью устраивает, ведь глаза Азула, меняющие оттенок от мягкой сероты до острой синевы, – одно из самых завораживающих зрелищ в его жизни. Азул же в таком положении любит переплетать их конечности, в первую очередь захватывая ноги Идии своими, а после и сплетая их руки.       Настоящий осьминог, любит в подобные моменты хихикать про себя Идия. Про себя – потому что боится, что Азул может и по голове надавать, а то и страшнее – отпустить его, выпустить из своей мёртвой хватки.       Хотя несмотря на грозность выражений, руки его Азул держит особенно мягко, будто самое сокровенное в его жизни, своими пальцами ощупывая и поглаживая пальцы Идии, выводя фигуры на ладони, из которых тот, по ощущениям, узнаёт имя Азула, словно невидимую метку оставил. И так приятна эта мысль, так одурманивают лёгкие касания, что игнихайдовец полностью пропускает момент, когда Азул подносит его руки ближе к своему лицу, и нежно, словно и не касаясь почти, оставляет поцелуй.       Идия чуть ли не подпрыгивает от, наверное, миллиона чувств, мгновенно ощущая, как все нервные окончания словно перемещаются к рукам, отчего прикосновения Азула кажутся в сто, нет, в тысячу раз ярче.       Тот то ли притворяется, то ли действительно не замечает состояния Идии, и продолжает осыпать поцелуями каждый миллиметр бледной кожи.       - А-Азул-ши, что ты... Ах!       Как раз когда Идия, наконец, набирается смелости задать вопрос о том, что же задумали сделать с его руками – скорее, задать риторический вопрос, но всё же, – Азул делает невероятную вещь и стопорит весь его мыслительный процесс.       Азул, чёрт возьми, обхватывает губами кончик его пальца и обводит языком.       Блять!       У Идии честно не остаётся цензурных выражений, чтобы описать свои ощущения. Да что там, нецензурных, практически, тоже. Ему вообще кажется, что он не способен описать сейчас хоть что-то; даже не вспомнить, сколько будет два плюс два или какого цвета у него волосы.       Хотя цвет волос быстро становится переменной в уравнении очевидных фактов. Азул пользуется заминкой парня – парня! – и проводит языком вдоль того же пальца, словно пытаясь сжечь Идию своим дыханием. Можно сказать, ему практически удаётся, потому как в следующий момент Идия практически буквально вспыхивает, меняя оттенок волос на красный.       Не по своей воле!       Идия обычно доволен своей работой по контролю эмоций... Ладно, контролю настолько, что окружающим они незаметны. Но то обычно, а сейчас он с Азулом, и о каком, блять, контроле может идти речь?       Он честно надеется, что глава Октавинеля остановится, что поймёт его состояние, потому что Идия сгорает – и это не только лишь метафора. Но Азул, кажется, понимает Идию лучше его самого, а потому после секундной заминки продолжает начатое с ухмылкой на лице, тут же вырывая сдавленное «Мн!» и полностью отключая способность логически мыслить.       Азул не останавливается и, кажется, даже не собирается, захватывая такие утончённые – тонкие, длинные, гибкие, холодные – пальцы в горячий плен своего рта. Выражение его лица сменяется от покорности к искренней преданности занятию, и Идия, уже будучи потерянным в ощущениях физических, начинает терять себя ментально.       Каждому пальцу уделяется одинаково много внимания, и, как будто бы этого недостаточно, Азул припадает к центру ладони губами, проводя языком и там, и Идия, явно неожидавший, что подобное может подарить какие-либо ощущения помимо щекотки, второй раз за вечер – или, возможно, за ночь – довольно громко стонет.       Удивительно, как много можно почувствовать рукой.       Азул выглядит донельзя довольным со струйкой слюны, стекающей по подбородку, и блестящими губами, так что Идия, пускай и самую малость, но только-только успокоивший сердце, вновь оказывается на грани сердечного приступа.       Становится донельзя жарко, и обоим в какой-то момент кажется, что пламя волос Идии сжигает весь кислород в комнате, и до того этот жар невыносим, до того он опаляет чувства, проникая чересчур глубоко в их души, что оба останавливаются в потрясении и смотрят друг на друга в течение секунды.       Настолько долгой, настолько бесконечной, что Идия сам не выдерживает, свободной рукой притягивая Азула ближе, собирает собравшуюся у уголков губ слюну своими губами, вызывая у Азула недовольное фырканье, из-за того, что, Идия тоже это чувствует, этого мало, ничтожно мало, а потому после впивается уже в губы, абсолютно переставая существовать. Идию раздразнили, Идию довели, а потому отвечать за начинающийся пожар целиком и полностью виновнику, который совершенно не против наказания в виде Идии, усаживающегося ему на бёдра.       Он прекрасно знает, насколько захватывающе пламя, которое нельзя контролировать.       Идия действует напористо, но осторожно, и Азул делает всё, что в его силах, чтобы не спугнуть. Несмотря на возможность совершить настолько откровенно хитрую пакость, и даже несмотря на то что у них обоих никогда не было никого ближе, подобная нагота – во всех смыслах – в их отношениях всё ещё нова. У них обоих достаточно проблем с доверием, достаточно внутренних комплексов, чтобы внезапно запаниковать и всё испортить.       Азул их тщательно скрывает за показной уверенностью. Притворяйся, будто лучше всех, если на самом деле ты гораздо хуже.       Идия же – просто скрывает, не позволяя никому заметить, увидеть, разглядеть. Никому кроме Азула.       Они проходили и через долгие беседы, и через молчаливые вечера. Пытались стать чуть лучше друг для друга, и всё ещё пытаются, потому что благодаря друг другу знают, насколько неидеальны, насколько могут неосторожно навредить, насколько не хотят, чтобы подобное произошло, ведь оба знают, насколько дороги, безумно дороги и любимы.       Так что Азул лишь легко проводит по горящей копне волос, всё ещё привыкая к странно-приятным ощущениям. Хочет подбодрить, похвалить, и даже если трудно заметить, насколько Идия нуждается в этих прикосновениях, топя Азула в поцелуях, кусая его губы, спускаясь ниже к кадыку, к ключицам…       Это всё ещё легко понять.       По тому, насколько уверенней становятся его движения, насколько нетерпеливей становится он сам, кусая, целуя и снова кусая каждый миллиметр кожи, пока его руки хватаются за пуговицы ночной рубашки Азула – кто вообще спит в рубашках, даже если они мягкие, – расстегивают, освобождают, блуждая по оголенному животу и чуть ниже, просто уничтожая Азула, который не может сдержать ни одного звука удовольствия от мягких, но напористых прикосновений холодных пальцев.       Везде, где дотрагиваются губы Идии, останутся следы. И зримые, на которые обязательно кто-то скривит нос или задумчиво хмыкнет, и незримые, которые будут гореть и напоминать о себе каждую секунду, пока Азул скучает на смене в Лаунже.       Голос Азула ощутимо срывается, затихает в практически немом крике, ибо нет сил, все уходят на то, чтобы не уплыть от реальности, когда Идия с открытым, наблюдающим взором вытворяет то, на что Азул бы не решился даже с закрытыми глазами. А Идия просто не может не смотреть – так прекрасна картина перед ним.       Он никогда не… Не допускал мысли, что может себе позволить настолько открыться перед кем-то, настолько довериться, настолько забыть обо всём и даже о самом главном. Его принимают и поддерживают, несмотря на все загоны. К нему так прикасаются, так гладят, что он уже даже не может вспомнить моменты, когда змеей шипел на любого, кто осмеливался подойти слишком близко. Азул в его жизни, кажется, чуть больше года, а Идия уже никогда не сможет вернуться к существованию до него.       Да как можно, когда от ощущений крышу сносит настолько, что Азул может только шептать мольбы о продолжении, а Идия – слушаться и повиноваться.       Он замечает, что всё ещё в любимой глупой черной майке уже после, когда оба лежат, тяжело дыша, и Азул цепляется за неё из последних сил. Идия знает, что тот её ненавидит, потому что это единственная часть гардероба парня, которая на нём, Азуле, «висит как мешок», а не «а вот это мило смотрится».       Хотя Азул смотрится сногсшибательно в чем угодно. Особенно, в одежде Идии. Особенно, когда слишком очевидно, что это одежда Идии. Особенно, когда из-за этого видны темные следы укусов острых зубов на шее, которые могут появиться только по одной причине.       Особенно, когда Круэл устраивает после пар нагоняй обоим за «пример молодому поколению».