* * *
В следующий раз Хела увидела его год спустя. Он сел на траву рядом с ней, когда она наблюдала, как одна ворона ест другую. — Это происходит каждый год в одно и то же время, — сказала она вместо приветствия. — Они ненастоящие? — Достаточно настоящие, чтобы я сама их ела. Мясо жестковато, но мне попадалось и хуже. Нет, они как все здесь — вернутся с рассветом. Ты что, серьезно провел в этом месте год и не заметил этого? — Я в основном ходил посмотреть, где край, — оправдываясь сказал он. — Это круглый мир, знаешь? Не как Асгард. — Ну да, расскажи мне о буквально единственном месте, где я провела последние десять тысяч лет. Она продолжала наблюдать за воронами и не оглянулась на него, но краем глаза заметила, что он улыбнулся. — Я так рад, что ты попросила, сестра. Это крошечное местечко, но на удивление разнообразное — с маленькими гротами, лесами, ледяными равнинами. Я видел леопарда. — В его голосе была детская радость, будто его сводили в зверинец. Хела сотворила нож, ударила его локтем в горло, опрокинув наземь, и придавила коленом. Теперь, когда они были лицом к лицу, она видела, что в глазах у него искрится смех. — Тут есть северное сияние на, ну да, севере, что понятно. До странного много яблонь — отец никогда не отличался тонким вкусом. Мне продолжить? — Ясно, почему ты в изгнании, — сказала Хела. — Ты невыносимый зануда. — К востоку отсюда есть лес, почти весь полный медведей, — сказал мальчишка, и она нажала на нож и перерезала ему горло, просто ради удовольствия понаблюдать, как вместо слов он будет плеваться кровью. Он умирал долго, а когда, наконец, умер, она вернулась к воронам, но обнаружила, что первая уже ощипала вторую до костей. Он лишил ее спектакля. Через две минуты после того, как встало солнце, но не он, она удивилась, как закостенели у нее руки, какой тугой комок сжался внутри. Она подошла туда, где его оставила, и увидела… По-прежнему открытую рану на его горле, теперь почерневшую от времени, окруженную коркой засохшей крови; безжизненную серо-белую кожу. По-прежнему приоткрытые губы с точками красных брызг и пены от его последних прерывающихся вздохов. Отпечаток ее ногтя у него на подбородке — это она его удерживала. Но она не хотела… нет, она хотела его убить, конечно, но не хотела, чтобы он оставался мертвым. Ничто не оставалось. Она каждое утро ела на завтрак одно и то же яблоко. Она трижды себя убила, прежде чем бросила это дело. Она не думала, что… Сильнейшая боль вдруг вонзилась между лопаток, и она вскрикнула, падая лицом вперед. Перевернувшись, она увидела, что Локи стоит с усмешкой на лице и окровавленным кинжалом в руке. Он шевельнул лезвием и развеял иллюзию собственного трупа. — О нет, — сказал он безучастно. — По-моему, я только что причинил тебе ужасную боль. Какая жалость. Как я мог. Что только меня сподвигло. — Ах ты засранец, — сказала Хела и умерла.* * *
После этого они стали убивать друг друга по очереди разными изобретательными способами. — Больше меня не топи, — сказал он, подойдя на рассвете, и плюхнулся рядом, сотрясаясь от дрожи. — Мне не понравилось, и вода была леденющая. Он вытянул руку и создал перед ними веер зеленого огня. — У тебя к этому дар, — неохотно сказала Хела. — Меня учила мать. — Он сморгнул с ресниц воду, будто его посетила новая мысль: — Мать у нас с тобой тоже одна? “Я думала, что твоя мать — йотунская шлюха”, — чуть не сказала она. — Нет. Я была знакома с Фриггой совсем недолго, отец тогда за ней ухаживал. Моей матерью была его первая жена, Йорд. — Она умерла? — Родами, — коротко ответила Хела. — Похоже, мои таланты проявились очень рано. Он взглянул на нее, словно жалея, и ей захотелось затолкать его лицом в его собственный огонь, но если тот откажется его обжигать, она будет выглядеть дурой. Он сказал: — Тор всегда говорил, что меня назвали богом обмана, потому что однажды я сотворил для него поддельный снег, когда ему очень хотелось покататься на санках. Мне было шесть. Я думал, что создал нечто очень хорошее, а он обнял меня так, что, казалось, переломает ребра. Потом он бросился вниз с холма и лишился трех зубов, врезавшись в камень, потому что на ощупь снег оказался несколько менее убедителен, чем на вид. — Я бы тебя убила. — Он не убил, — сказал Локи. Он то сжимал, то разжимал пальцы перед огнем, словно никак не мог согреть руки. — Он подумал, что это была отличная шутка. — Когда закончил плеваться зубами. — Он кровожадный безмозглый болван. — Ненависть в голосе Локи была такой же обжигающей и такой же очевидно фальшивой, как огонь. — Так или иначе, он так меня назвал, по крайней мере, он так говорил. Теперь я думаю, что он просто повторял за отцом. По-видимому, я менял облик с младенчества — сам себя превратил в ложь, которую ты видишь перед собой. Так что мы с тобой два чудо-ребенка. — А Тор бог чего? — спросила Хела, поскольку сочла, что избегать вопроса больше нельзя. — Грома. — Громко топает, что ли? — Пускает молнии. — Тогда у него неподходящее название. — Я пытался ему объяснить, — сказал Локи. Он вздохнул: — Ненавижу говорить о своем брате. Даже здесь мне от него не отделаться. Хела вовсе не узнала бы о существовании Тора Одинсона, если бы Локи на рассказывал о нем при любой возможности. Мой брат то, мой брат се. Он говорил о Торе даже больше, чем они говорили об Одине, а у них были целые игры, построенные на разговорах об Одине, — игры, в которых они передвигали истории его промахов и своих обид, словно шахматные фигуры. — Как он выглядит? — спросила Хела, просто чтобы его помучить. — Наверняка красивей тебя. Локи нахмурился, но послушно призвал высокого широкоплечего мужчину с густыми золотыми волосами и улыбкой, как у особенно игривого пса. Эта улыбка стала еще шире, когда мужчина заметил Локи: он был до того откровенно счастлив его видеть, что Хелу что-то неожиданно кольнуло. Локи быстро отвернулся и одним жестом погасил брата, как свечу. Значит, это вышло ненамеренно. Бог обмана сам себя провел. Хела не умела создавать образы и даже ненадежные, почти осязаемые вещи вроде огня или влажного иллюзорного снега: только ножи и разрушение. Она могла сломать почти что угодно, но ничего не могла починить. Она могла сломать и Локи, это было бы проще всего. Она знала, где и как резать. Знала, что солгать и какую сказать правду. Все, что он не хотел слышать о своем брате, матери, отце, себе. Или, если действовать проще и грубее, могла бы распять его на земле и просто убивать каждое утро, чтобы жил лишь секунду в день и не знал ничего, кроме боли. Могла бы. Ей часто этого хотелось, особенно когда он пропадал в мыслях о своем безупречном золотом брате. “Как это жалко выглядит, — думала она, — то, что он знает, что любим, но бежит от этой любви, боком, как краб. Какой поганый трус”. “Я была любима, и лишилась этого, — хотелось ей закричать. — Я бы подарила ему все звезды и все их миры, а он расхотел то единственное, что я могла ему дать. Я не мир. Я не справедливость. Я не королева. Я смерть. А он увидел идеальную Фриггу и идеальное будущее, и захотел жизнь, и золотых сыновей, и очаровательных сироток, и будь ты проклят, Локи, я уже забывала. А ты взял и отвернулся”. Она воткнула кинжал ему в висок. По крайней мере, это дало ей день покоя, день на то, чтобы уйти от него, который превратился в день, с которого она начала его избегать. Она сходила на ледяные равнины на севере и посмотрела, как движется над ней зелено-фиолетовый свет. Девочкой она любила эти цвета, любила огоньки. Один — она знала — добавил их в ее тюрьму из-за нее, как родители украшают детскую для своего ребенка. Она не видела леопарда до прибытия брата. Возможно, это была его мягкая игрушка. Какой же у них заботливый отец. Чтобы проверить свою теорию, месяцы спустя, снова увидев Локи, она сказала: — Я убила твоего леопарда. Три раза. — Она не мой леопард, — сухо ответил Локи. — Тогда ты не будешь против, что я придумала ей кличку. — Разумеется нет. — Пушок, — сказала Хела. — По-моему, на вид она настоящий Пушок. Локи закипал почти минуту, практически бурля от ярости, после чего подробно разъяснил ей, как она неправа и как несправедливо оскорбила его драгоценную Фрейю. Потом сердито ушел прочь с огненно-красными ушами. Если он всегда так краснел, она легко могла понять, почему его дразнил брат и почему он считал это непростительным. Он был нежным и чувствительным, как роза.* * *
Они пережидали годы. Хела сделала мечи и попыталась научить его сражаться. — Я уже умею сражаться. — Если бы ты умел сражаться, то завоевал бы Мидгард и здесь вместо тебя был бы твой брат. Ты умеешь ходить вокруг, держа в руках меч. — В нынешние дни битвы обычно ведут не на мечах, — сказал Локи, но после того, как она снесла ему голову за нахальство, соизволил у нее поучиться, и она каждый день гоняла его до пота и крови, отрабатывая нападение и защиту. Ее мышцы не атрофировались в тюрьме — она, как и здешняя трава, не увядала, — но тело как будто все равно знало, что она им пренебрегала. Они согрели один из мелких купальных прудов почти до пара и нежились там, на время приглушая боль в усталых мускулах. — Когда мы перестанем? — спросил он. — Когда я тебя превзойду? — Что, извини? Когда ты превзойдешь меня? Разве я спрашиваю, когда превзойду тебя в том, чтобы говорить бессмысленными загадками и создавать замысловатые планы, которые никогда толком не срабатывают? Нет? Вот и ты не думай, что когда-нибудь победишь меня в моей игре, заносчивый сопляк. — Я не говорю загадками. Ты подумала о сфинксе. Тебя на удивление легко уязвить. — Тебя уязвляет, как только чужое внимание переключается с тебя на кого-то еще. Он посмотрел на нее своими умными, недобрыми, полными слез глазами и ничего не ответил; на следующий день он дрался как берсерк, не замечая ран, лишь бы ее зацепить. Когда она с ним закончила, он был кровавей пола в мясницкой, но, сама не зная почему, она позволила ему сломать ей левую руку взмахом палицы. Хруст его удовлетворил и завершил их схватку. Они сидели рядом на краю каменистого обрыва, свесив ноги. Еще один подарочек от отца: мол, извини, что посадил тебя в тюрьму, но, смотри, я не забыл твою любимую гору. — Может, ты права, — сказал Локи. Он не уточнил, в чем именно. — По-моему, этого понимания можно было достигнуть, не убив целый день на то, чтобы пытаться сломать мне руку, — ответила Хела. — Я умираю, истекая кровью. — Спрыгни, — сказала она. — Падение довольно быстро тебя убьет. И это самый короткий путь в долину внизу. — Мне не нравится падать. — Ты уже говорил, что не любишь тонуть. Скучно станет, если ты и дальше будешь исключать способы тебя убить. — Лучше тонуть, чем падать. Она подумала, не столкнуть ли его все равно, но не стала. Он сделал ее добрее, и за это она не могла его простить, и особенно не могла простить того, что, несмотря на свою обиду, не могла его сбросить. Что именно помогало их отцу взращивать таких верных предателей? Что именно в их семье заставляло их, даже отлученных, держаться друг за друга? На миг она позволила себе представить, что было бы, останься она под лицемерным трусливым правлением Одина. Хела, царевна мирного Асгарда. Ее дар, смерть, единственное, что было в ней живого, единственное влечение, которое открывало ей рот и раздвигало ноги, — был бы подавлен; она носила бы шелк, а не броню. Она бы тренировала валькирий, и те разделяли бы ее недовольство. Они бы дрались друг с другом, спали вместе, инакомысличали шепотом. Но утром она заплетала бы своей любовнице косу и снова шла носить корону. Катала бы на коленях своего золотоволосого братика. Она бы пошла в бой против Йотунхейма и наслаждалась плещущей на снег кровью, ругала перемирие, спорила с Одином, пока тот не пригрозил бы лишить ее права наследования. Как бы она ненавидела этого маленького поддельного аса, этот Одинов символ мира, своего совсем не брата… по крайней мере, пока тот не укусил бы ее за палец и не начал рыдать всякий раз, когда про него забывали. Эгоист всегда узнает эгоиста. “Как бы я любила тебя, брат, в другом мире. Но эта дверь давным-давно захлопнулась”. “Вот тебе загадка, сестра, — шепнул у нее в голове хорошенький мальчик-сфинкс. — Когда дверь не дверь? Когда она приоткрыта”. Будь оно все проклято. Она оттолкнулась целой рукой — вперед, с обрыва. — Хела! Зачем он падает следом за ней? Что дало ему право делать то, что ему ненавистно, ради нее?* * *
Пушок родила трех котят. — Клякса, — ткнула пальцем Хела. — Киса. Котик. — Перестань называть мои вещи, — сказал Локи, позволяя Кисе залезть ему на плечо и играть с волосами. — Можешь взять одного. — Ну и щедрость. Так и вижу, как тебя любил простой народ, пока ты был царевичем. — Мне кажется, едва ли, — фыркнул Локи. Хела выбрала Кляксу. У нее был соблазн поспорить, что ей положен второй котенок, потому что нельзя, чтобы у Локи было три питомца, а у нее только один, — справедливость тут ни при чем, справедливость ее не волновала: суть была в том, что ей должно было достаться больше, — но они были грязными тваренышами, везде оставляли шерсть и рвали ей подол, пытаясь залезть по ногам, и если ей придется отвечать за еще одного, она его, наверное, утопит в ручье. Причем в мешке с грузом, чтобы никогда не выплыл жалостливо на нее мяукать. Видимо, всем им было суждено быть оставленными отцами. Или, точнее, так казалось, пока Мурзик не напал на них ночью и со всем тщанием не убил Локи, прежде чем Хела хотя бы проснулась. — Список обновлен, — сказал Локи после рассвета, не в силах до конца сдержать дрожь. — В порядке возрастания: утонуть, упасть, быть загрызенным леопардом. Что ты с ним сделала? — Когда я заметила, что что-то происходит, он уже неплохо тебя объел, так что был сытый и довольный. Я почесала ему пузико, и он сразу заснул. — Я тебя ненавижу. — Пушок дала ему оплеуху. По-моему, так она потребовала не лезть. Судя по всему, ей он годен лишь на то, чтобы делать детей. — Она разумная леди с хорошим вкусом.* * *
Иногда они лежали без сна и смотрели на звезды. Хела показывала солнца миров, которые хотела привести под власть Асгарда, пока Один не стал слабаком и хлюпиком. Он показал ей Сол Мидгарда, о котором она почти забыла, и рассказал какую-то запутанную историю, которую она почти целиком прослушала. Что-то насчет Тора — какой сюрприз! — и его возмутительной наглости: Тору так понравилось играть с Землей, что он не дал брату играть с ней, как тому хотелось. — Я ждал, что он придет, — сказал Локи. Он шевельнул большим пальцем — наверное, заслонил Сол и всех, кто жил под его светом. — Я знал, что он не простил меня, но думал… уверен был, что он простит меня раньше, чем я его. Я же не сделал ничего лично ему. — Ты пытался отнять его трон. — Я успешно отнял трон — не его трон. Но все это быстро закончилось. Правда же, в нашей общей истории это мимолетное событие. — Пытался убить его мидгардских друзей. — Они едва друг друга знали. Помилуйте, он что, по-настоящему плачет? Она не стала смотреть. Не настолько глубоко погрузилась в семейную сентиментальность, чтобы не чувствовать отвращения. Ей следовало вырезать ему глаза в назидание за подобную слабость. Почему он был так убежден, что брат его простит, хотя творил непростительное, хотя так мало сил приложил, чтобы это исправить? О, она знала, что бы он ответил, спроси она об этом: болтал бы без конца, сбивая с толку. Но она понимала, в чем суть. В этом его ужасном отношении к матери и особенно к брату. В его понимании добра. Любви. Хела подумала: “По крайней мере, я последовательна. Я не заискиваю перед идеями, которых мне не достичь. Не говорю, как прелестны невинные, когда режу им глотки и лишаю их власти. Он поистине сын своего отца. По крайней мере, я не люблю жизнь так, как он любит честность”. — Хела, — сказал он наконец, опуская руку и возвращая Мидгарду его свет, — как думаешь, отец когда-нибудь тебя простит? — Это не в его характере. И, видимо, я не заблуждалась на его счет, раз он позволил тебе вырасти, ничего обо мне не зная. Я закрашенная картина. А он кто угодно, но не глупец. Он знает, что как только я смогу, то выйду отсюда, заберу все, что было ему дорого, и под угрозой меча присвою себе. — Когда он умрет, — сказал Локи. — Когда он умрет. Что тогда будет делать дорогой братик, задумалась она. Встанет ли плечом к плечу с ней, снова превратившись в младшего царевича, всегда второго по счету? Вернется ли к своему дорогому братику, чтобы трусливо утешаться прощением и добротой? В глубине души он предатель. Он не удостоил любви Лафея; возможно, на нее любви тоже не хватит. Умолчит ли он о том, как они поливали это место кровью друг друга, и расскажет гневливым лордам и леди Асгарда, что был образцовым заключенным, исполненным благочестия? Взглянет ли на этот фальшивый мирок и скажет, что важно было не то, что это тюрьма за закрытыми вратами, а что тут были его леопарды и ее огоньки в небе? Что здесь всегда были лишь знакомые им созвездия? Да, поняла она. Он так и будет стремиться к совершенству и надеяться, что больше не оступится. — Ты можешь тут меня убить? — спросил Локи задумчиво, и это совсем ему не шло. Он пустословил, хандрил, огрызался, но редко думал вслух. — В смысле, по-настоящему убить. “Да. Легко”. — Нет. Он ответил ей улыбкой обманщика, знавшего и любившего ложь.* * *
Яблоки, леопарды, убийства. Он научил ее магии, чуть расширив то немногое, что она успела усвоить прежде, и теперь она могла призывать смутные мерцающие иллюзии и с их помощью показала ему кое-что из истории Асгарда — до того, как Один изменился. В Локи можно было одновременно увидеть жадность, зависть и ужас. Сколько бы они ни провели времени вместе, палача из него не сделать. Теперь она это понимала. Он выиграл первый из их боев — спиной к спине со своей волшебной копией, и удар был до того странным, что он вывихнул руку. За это она утопила его в ручье. Он превратил ее в лань, и ее собственная Клякса с большим удовольствием ее задрала. Они объявили перемирие и отравили друг другу еду. Они критиковали друг друга за стиль брони. Она спела ему колыбельную, которую помнила в честь матери. Он выследил оленя и из его рогов смастерил для нее гребень. В какой-то момент, сама не запомнив когда, она осознала, что у Одина не было необходимости посылать его к ней и что это был большой риск. Дверь между ней и Асгардом ненадолго отворилась. (“Когда дверь приоткрыта”.) Слишком великая опасность, чтобы втолкнуть одного слабого цареныша, который не смог бы победить и одну валькирию, не то что всех, которого легко можно было держать в другом месте. Но Один посадил их вдвоем. Как это на него похоже, думала она, поселить их в одной комнате. Как ужасно мирно. Она думала не только об этом. Будь проклят Локи. Он изменил ее, лишил ее ясности. С таким видением ничего не достичь.* * *
Дверь открывалась медленно, почти робко, словно готова была снова захлопнуться. Но Хела не медлила. Она прошла сразу. Они были в одном из асгардских садов — старом, еще из ее времен, когда такие посадки были редки, когда асы отнимали чужие сокровища, а не создавали свои. Стены здесь были из обветренного мрамора. И Один не был мертв. Пока что. Смерть цеплялась за него крепче любовницы, смерть стала ему второй кожей. Но она еще его не забрала. Надо же, каким дряхлым стариком он стал: серолицый, с впалой грудью, слабые руки с выпирающими венами и хрупкой, тонкой, как лепесток, кожей. Он, вероятно, ждал ее. Он лучше всех знал, кто она, знал ее величайший дар. — Отец, — неуверенно произнес Локи, — отец, ты действительно нас хотел… — Он слишком слаб, чтобы говорить, идиот, — сказала Хела. Она отказалась встать на колени, но склонилась над ложем Одина, чувствуя себя неловкой, юной. Он был без своей повязки, а оставшийся глаз почти совсем помутился. Но она не опустилась до того, чтобы назвать себя. Это он открыл дверь, и это он построил для своих заблудших детей теневой мир по ту ее сторону. Он знал, кто оттуда пришел. А она знала, зачем он ее сюда привел. Она была его палачом почти так же долго, как дочерью. Он многое изменил и скрыл, он знал, что совершенное им осквернило бы его сияющий новый Асгард; знал, что за эти преступления можно заплатить только смертью. Хела положила руку ему на лоб. Она ничего не шептала. Это была не магия, но сила. Воля. Потом она зажала пальцами ему нос, твердо закрыв ладонью рот. Последние силы он потратил на то, чтобы поднять руку, и Локи, подойдя, поймал ее. Он плакал. Он всегда легко плакал. Их отец умер достойно. Вообще-то она всегда этого для него хотела. Она была рада это увидеть, а еще лучше было, что это она принесла ему смерть. После они сидели в молчании. Хела ощущала на лице мягкий ветерок живого мира и чувствовала запах цветов, которые не росли в ее тюрьме. Потом увидела, как Локи приоткрыл рот, как он встал, и сразу поняла, по одному лишь его взгляду, кто к ним присоединился. Шаги как гром. Она не отвела взгляда от Одина. “У нас одинаковые руки”, — подумала она. Она не обернулась посмотреть на их объятие. Хватило того, что она слышала, как они воссоединились — невероятно душещипательно, и смотреть не надо. По крайней мере, Один хоть и спрятал ее, но не забыл. В свой последний час он помнил о ней. Он позвал ее из изгнания, чтобы она положила конец его жизни, как и предполагалось изначально. Теперь у нее был отец. Брат ей больше не был нужен. Она могла вернуть его обратно. Незнакомая крупная рука коснулась щеки Одина. — Покойся с миром, — сказал Тор. Голос у него был грубый, потрепанный бурями, печальный, но без слез. Один умирал давно, Хела поняла это с первого взгляда. Неудивительно, что он вызвал ее. — Да восстанешь ты в Вальхалле и займешь место в ее высоких чертогах — с честью и нашей любовью. Как бесцеремонно с его стороны предлагать ее сердце вместе со своим. Но, видимо, душа Одина, великая, свирепая и жадная, именно этого и ждала, и потому только теперь его тело рассыпалось золотыми искрами, в которые они все в конце концов превратятся. Они поплыли к небу, словно чтобы стать там новым созвездием. Она выдохнула. Было в этом что-то окончательное, что ей всегда нравилось в смерти. Она понятия не имела, как в эту окончательность вплетается жизнь. Дальше они пойдут без нее. А что делать ей? Пожалуй, предположила она, можно вернуться ненадолго через врата, забрать леопардов. Сорвать с яблони последнее яблоко. Попрощаться с миром, который так долго принадлежал только ей, но который теперь она не могла вспомнить не замаранным отпечатками рук, повсюду оставленными ее семьей. Он не вернется. А она не останется, ни тут, ни там, хоть и не знала, куда отправится. Опять трудности жизни. Но: — Брат, — говорит он, и его голос теплее, чем она когда-либо слышала. Как же она его ненавидела. — Брат, — и он касается ее плеча, — ты должен познакомиться с нашей сестрой. Словно два эти слова были равны, словно их можно было произносить одинаково.