Вторая попытка

…он смеется, потягивается, заводя руки назад, по обе стороны опорного столба. Рангику смотрит — и бакудо срывается с пальцев быстрее, чем успевает оформиться мысль. Просто — руки Гина и столб между ними, и петля связывающего заклятья ложится на костлявые запястья. Гин улыбается: новая игра? Конечно, он порвет эти путы не задумываясь, если пожелает. Потому и не рвет сразу, что чувствует себя в безопасности. Рангику вскакивает, боясь упустить момент, как рыбак с сачком. Секунда — и прямо поверх заклятья ложится розовый шарф. Оборот, другой, третий — несколько слоев шелка держат надежнее каната. — Ран-тян?.. — улыбка Гина блекнет. Почуял неладное. Больше всего Рангику опасается сейчас испугаться самой себя. Поэтому не думает и не останавливается: проверяет надежность узла, отходит на шаг, любуясь картиной. Гин опирается о столб плечами, руки за головой — надо было и к столбу вдобавок прикрутить, но длины шарфа не хватает. Пусть так. Он еще не удивлен по-настоящему, еще не встревожен; на лице — дурашливая обида, мол, что же это такое, поймали-пленили, а я-то с открытым сердцем, полным доверия… — Ран-тян?! — это он уже почти серьезно хмурится, когда она молча развязывает на нем пояса. Только ничего не отвечать, думает Рангику, не вступать в разговор, иначе все пропало: заболтает, замурлыкает так, что не только решимость улетучится, а и само желание… Тяжелое, накопленное за годы, уже давно не пьянящее — мучительное, вязкое и жаркое желание, зов плоти, которому нет сил противиться. Она хочет Гина — все то время, что осознает себя женщиной, она хочет его, и никто другой не может его заменить. Она пробовала множество раз. Есть достойные мужчины, есть страстные, нежные, грубые… Всякие. Но каждый раз — нет, не то. Она уверена, что и Гин хочет ее; есть взгляды, которые не спутать ни с чем, и она не раз чувствовала спиной, как он смотрит: словно прикасаясь, лаская, раздевая глазами. От такого его взгляда каждый раз слабеют ноги и тяжелеет грудь, и только ждешь, когда подойдет и возьмет — что тут думать-то? А он не подходит. Не подходит и ничего не говорит. И так раз за разом, годами, иногда Рангику кажется, что все это она выдумала — до следующего такого взгляда. Который ни с чем не перепутаешь. Рангику сбрасывает одежду — всю сразу: тяжелой грудой опадают на пол хакама, соскальзывают с плеч косоде, лишь на мгновение зацепившись за напрягшиеся, торчащие соски. Фундоши она даже не заботится снять, только дергает в сторону. Гин молча, быстро проводит по губам языком. В глаза Рангику он не смотрит, смотрит ниже. От прямого взгляда она могла бы опешить, потерять порыв — но нет, Гин такой же мужчина, как все мужчины, и он не может противостоять зову естества. По крайней мере, в первые несколько секунд. Больше ей и не нужно. Она запускает пальцы себе в промежность, другой рукой обхватывает грудь, приподнимает, поднося сосок ко рту. Крупная грудь — не такая уж удобная штука в бою или во время бегства, но в искусстве любви это мощное оружие. Рангику облизывает сосок, делает это так, чтобы Гин видел: нарочито медленно, приоткрыв расслабленные губы. Ей самой это не приятно и не противно, она не чувствует ничего особенного, лаская собственную грудь. Это спектакль для другого, и — судя по короткому выдоху сквозь зубы — спектакль отличный. Между ног влажно, достаточно влажно для того, что она задумала сделать. — Ран-тян, зачем… — хриплый шепот звучит не гневно, скорее уж умоляюще. Как будто Гин боится чего-то. Желает страстно, но боится. Но попросить остановиться или вырваться из пут тоже не в силах. Рангику хорошо знает свои возможности. Не каждого она может соблазнить, но кого не может — чует сразу. Никогда не ошибалась. Она откидывает переднее полотнище хакама, раздвигает полы косоде, невзначай касаясь пальцами бледной кожи. Развязывает фундоши, высвобождая горячую, напряженную плоть. Гин хочет ее — в этом нет сомнений. Рангику не дает себе труда задуматься, отчего за все эти годы он так ее и не взял. Она опускается на колени, нависая над ним, прогибается в пояснице, позволяя тяжелым шарам грудей скользить по его животу снизу вверх. Приподнимается и вытягивается, соском касаясь его губ. Гин вздрагивает всем телом, и на какой-то миг кажется, что наживку он не возьмет. А затем губы неуверенно размыкаются, и Рангику невольно ахает от прикосновения языка. У нее много мужчин было, а хотела она всегда — этого. И потому его рот дарит больше наслаждения, чем чей угодно другой. Ее как будто подгоняет что-то, шепчет, что времени мало. Рангику не затягивает ласки, она опускается ниже, чувствуя, как теплая, нежная головка упирается в ее промежность. Рангику покачивает бедрами, ища самую удобную позицию, не желая помогать себе руками. И когда нужное положение найдено, она просто плавно подается навстречу, впуская Гина в себя, медленно — и до упора. Звук, который у него вырывается, — не стон удовольствия. И не крик боли. Больше всего это похоже на отчаяние. Рангику знает: то, что она делает, называется насилием. Но ей все равно. Еще она знает, что Гин мог бы одним усилием мысли порвать в клочья и ее заклятие, и ее шарф. Возможно, и ее саму заодно, но об этом она ничего знать не желает. Она начинает извиваться, приподнимает и опускает бедра, чувствуя движение внутри себя, и кусает губы, чтобы не закричать. Не от удовольствия, оно еще только подкрадывается на мягких лапах, — от счастья, что Гин ее. Наконец-то ее, с ней, в ней. Она видит бессмысленный взгляд широко распахнутых голубых глаз: разум отступил, остались только инстинкты. И ощущает легкое напряжение под собой — а потом и встречное шевеление бедер. Гин отвечает ей, с каждой секундой все увереннее. Еще минута — и они бьются на полу в древнем, для всех едином ритме, и Рангику низко стонет, когда все внутри начинает скручиваться в преддверии сладкого взрыва. А затем слышится странный звук, которому тут неоткуда взяться, и комната начинает таять, распадаться на куски, проваливаться в темноту, и Гин вместе с нею. Рангику отчаянно хватается за его плечи, чувствует под пальцами холодную толстую кожу. В окно бьют прямые солнечные лучи, с улицы доносится монотонный скрежет — кто-то правит нож, сидя на энгаве. А лейтенант Мацумото лежит на диване в штабе отряда, вцепившись обеими руками в подлокотник, между ног у нее мокро так, что запах желания волнами гуляет, наверно, по всей комнате; а глаза мокры от слез невосполнимой утраты, потому что Гина нет в живых уже полвека, а пока он был жив — так ничего между ними и не случилось. Не успели. Думали, что будут жить вечно. Стук дверной рамы застает ее врасплох, она вскидывается, зная уже, кого увидит. Нет времени привести себя в порядок, проклятье. Ее капитан стоит на пороге, и вечно хмурое выражение его лица на глазах сменяется растерянностью, а затем на светлой коже пятнами проступает отчаянный румянец. За прошедшие годы Хицугая повзрослел более чем достаточно, чтобы распознавать запах страсти и понимать, почему у женщины такой растрепанный вид, хотя в помещении никого больше нету. Вот он стоит, будто примороженный к полу собственным шикаем, и не знает, куда деваться. Уже слишком хорошо осознает, что если он выскочит сейчас наружу как есть, смеху будет на весь отряд. Ну, может, не смеху — капитана уважают и побаиваются, — но сдавленных веселых шепотков. Мало кто останется невозмутим, если случайно ворвется в комнату, где лейтенант Мацумото, к примеру, вздумала поправить белье; однако почти каждому приятно позубоскалить, если впросак попадет другой, а особенно — капитан Ледышка. Но и оставаться сейчас в штабе, делая вид, что ничего не заметил, Хицугая не может. Притворщик он никудышный, с детства и по сю пору. Впрочем, даже и не в том дело, что притворяться он не умеет, а в том, что повзрослел — во всех смыслах. Рангику уже лет двадцать не дразнит его намеренно роскошью собственной плоти: одно дело пошучивать над мальчишкой, который умом понимает суть скабрезных шуток, но телом их отвергает; но совсем другое — мучить подростка, у которого и без того мозги норовят стечь в мошонку, и не потому, что он туп и ни на что более не способен, а потому лишь, что созревающее тело его предает. И уж совсем не годится показывать, но не давать кувшин с водой умирающему от жажды, если он — мужчина, пусть очень молодой, но подлинный мужчина, сильный и отважный. А что его ведет, как пьяного, стоит ненароком оказаться слишком близко к Рангику или упереться взглядом в тугую грудь, чудом не вываливающуюся из запаха косоде, — так не его в том вина. Наверняка когда-нибудь он сломается, предложит или попросит, начнет ухаживать… а может, найдет себе другое утешение, Рангику ведь не единственная женщина в Сейрейтее. Но пока Хицугая молчит и отворачивается, краснея. Белокожие легко краснеют, вот разве что кроме Гина… Они думали, что успеют. Рангику ждала, когда он решится, а Гин, наверное, мечтал поднести ей то, за чем охотился всю жизнь, или боялся слишком ясно обозначить приязнь. Они дразнили друг друга взглядами и словами, легкими касаниями, воздержанием тогда, когда воздерживаться было едва возможно… И все это ушло в песок без смысла, и пользы, и удовольствия. Они думали, что будут жить вечно. Или хотя бы долго. Они достаточно сильны были по меркам Готея, чтобы иметь право так думать: капитан и лейтенант. — Капитан, — говорит Рангику. Голос у нее спросонья и от несхлынувшего возбуждения низкий и хрипловатый. Хицугая дергается, как от пощечины, и опускает глаза. Бежать ему стыдно, остаться — невыносимо. — Я видела сон, капитан, — продолжает Рангику, соскальзывая с дивана, и идет к Хицугае. Огибает его, слегка задев плечом, и закрывает дверь за его спиной. — Ну? — грубовато говорит Хицугая и тут же краснеет еще сильнее — даже уши пылают: по одному только этому «ну?» слышно, насколько он во власти желания. — И этот сон очень хорошо мне напомнил, — Рангику встает перед ним вплотную, — что каждый шинигами, даже очень сильный, даже самый сильный, все-таки смертен, и смертен внезапно. Хицугая вскидывает голову, потому что он теперь ростом выше нее и, глядя вниз, видит только ее грудь. Они сцепляются взглядами намертво. — И вот что я думаю, капитан, — Рангику улыбается и берет его за руку, а он замирает, словно кролик перед удавом — ее капитан, один из сильнейших в Готее, только еще очень юный, — не стоит тянуть и откладывать некоторые вещи, которые можно не успеть сделать из-за этой самой внезапности. И она кладет его ладонь себе на грудь, на обнаженную кожу, так, что сердце бьется прямо под пальцами. И еще прижимает, направляя руку под ткань косоде. — Мацумото… — беззвучно шепчет Хицугая, глаза его распахнуты, огромные, как в детстве, и она кивает: да, капитан, можно. Нужно. В следующий момент словно вихрь бросает ее на диван. Одежду они срывают друг с друга, путаясь пальцами в узлах и чужих руках, это не так легко, как во сне, но все же им удается. Рангику радуется, что сон ее был таким горячим, потому что Хицугая слишком торопится: то ли не знает, как обращаться с женщиной, то ли совсем потерялся от вожделения, и если б она не была уже полностью готова принять мужчину, пожалуй, было бы больно. Он берет ее без ласк и прелюдий, всаживает в нее свое орудие так, словно намерен проткнуть насквозь, и глаза у него безумные, неузнающие, прозрачные. Он вонзается в ее тело с размаху, раз за разом, и хотя это совсем не то, что она любит, Рангику понимает, что будет кричать, что нельзя не закричать, когда столько страсти бьет в тебя тараном. Это и близко не наслаждение, от которого теряешь голову, — это просто слишком много, больше, чем можно вытерпеть молча. Она ставит кеккай вокруг дивана — заклинание, которое она может сотворить даже на грани обморока или оргазма — и позволяет себе выпустить из глотки запертый там вопль. Чуть позже она сворачивается калачиком, не расслабленно-счастливая, но все же получив свою разрядку, а Хицугая спрашивает, сидя рядом и глядя в сторону: — Мацумото… очень плохо было? И за это Рангику прощает ему грубость и нетерпение, прощает все, что было, и еще авансом все, что будет: за смелость, за ответственность, за то, что он нашел в себе силы быть честным. — Вовсе не очень, — отвечает она и улыбается, глядя ему в глаза. — Для первой попытки так даже очень прилично. — И прежде, чем он успевает обидеться или что-то еще, уточняет: — Вторую сделаете, капитан? — А можно?! — вскидывается он совсем по-мальчишечьи, и Рангику хохочет, не в силах удержаться, а Хицугая сначала краснеет, но потом начинает смеяться тоже. И глядя на него, светлого и свободного, избавленного от многолетней пытки дурацкими приличиями и безнадежной страстью, Рангику понимает: хотя бы об этом несбывшемся плакать она уже не будет. И о сбывшемся жалеть не будет тоже. И, может быть, теперь ее перестанет мучить то, что не сбылось у них с Гином. Во второй раз она не совершила такой же ошибки. Ведь правда?..