Служа искусству, на благо ближнего живи

      — Чёрт! Слишком громкий для ночной тишины голос проносится сквозь комнатушку, исчезая в щелях и трещинах, рассеиваясь на ветру. Хенджин тихо откидывается назад на деревянном стуле, устало и раздраженно потирая глаза, выкинув небрежно кисточку обратно в баночку из-под ежевичного джема, что теперь служила ему для рисовательских нужд. Ночной воздух тихо проникает сквозь открытое окно, волнуя белоснежный тюль и муху на гардине, перебегает с тонких листов, пришпиленных к стене на грубые холсты, с засохших цветов под рамкой и в фарфоровой вазе (натура для прошлой работы) до угольных волос творца. Творца, что сейчас был готов прогрызть неудовлетворенностью глотку. У Хенджина выставка через несколько недель, сбитый режим питания и сна с навязчивыми мыслями о собственной ненужности, а краски противно не хотят ложиться нужными мазками на прогрунтованный холст, и вредная кисть не держится в измученных руках. Хван Хенджин художник и, честно говоря, он много раз жалел, что именно эта стезя ему досталась от Матушки Вселенной. Он не уверен, что был бы так же счастлив, написывая сладостные, до спазмов в животе от бури бабочек и скрежета на зубах от обилия милостей, романы, или вытачивая из податливого и ароматного дерева фигуры и надгробия, но выплескивание всей крутизны эмоций из головы на натянутые нити стоило ему пропитого горьким кофе голоса (потому что не спит ночами) и прокусанных до крови пальцев (потому что нервы ни к чёрту, тому самому, к которому он послал неродивую кисть). Если сравнить его отношения с искусством с любовью, то он определенно погряз в абьюзивной, тошнотворной среде, выкачивающей из него жизненные соки на угощение жестокой публике. Длинные тонкие пальцы путаются в волосах, оттягивая, желая вырвать вместе с потребностью снова и снова притягивать к себе мольберт и браться за кисть, мастихин, карандаш, уголь или сангину, да хоть за детский мел для школьной доски, лишь бы выплеснуть поток сводящих с ума мыслей наружу, дать им новую жизнь за пределами своего бренного и обреченного тела. Он, может, и позволил бы все же растерзать себя, бросил бы собственное «я» куском изысканной говядины на съедение голодной своры зубастых собак, или, может, вздернул бы свои попытки пробиться в высший свет на прочном канате, но останавливается каждый раз, видя пушащуюся макушку в отражении старого зеркала в деревянной оправе. Феликс тихо подкрадывается сзади, стараясь не скрипеть половицами их квартирки, что, по сути, чердак с тонкими стенами, но для них — студия творца и любца. Руками мягкими проводит по напряженным до остроты плечам, успокаивая, прижимаясь сзади и обнимая аккуратно. Объятия у Феликса — лечебные. Ни один антидепрессант или транквилизатор не может так успокоить Хенджина как феликсовы объятия со спины, за плечи и талию, во время сна и просмотра очередного документального фильма на диване. Он потемневшую от отчаяния голову остужает, забирает червивые мысли своими руками, губами, касаниями, поцелуями, сгребает истощавшее тело к себе и любит. Любит крепко, немного самоотверженно, но искренне, до порхающих бабочек. Не в животе, а прямо перед ними, в их студии. Вот одна села на палитру с засохшим акрилом, а другая норовит упасть в пучину темных волос, но отгоняется рукой прочь, к упавшим кистям и тюбикам.       — Хён, ты снова засиживаешься допоздна. Идем ложиться. Хенджин запрокидывает тяжелую (но уже не так сильно) голову, смотрит в глаза-пуговки, на дне радужки которых пенится глубокий, синий-пресиний океан, затягивающий, пугающий и исцеляющий своей пучиной. Руками тянется к светлой и взъерошенной после короткого сна макушке, перебирает пряди, сравнивая их с колосьями молодой пшеницы на дедушкином поле и набором новых карандашей, еще пахнущих деревом и фабрикой. Пересчитывает подушечками пальцев россыпь звёзд на улыбающихся щеках, соединяет в созвездия и находя новые, еще не открытые наукой, но открытые в долгие ночи любования Хенджином. Он так влюблён.       — Мне нужно закончить работу, малыш. Ты можешь идти спать, я скоро буду. Феликс появился в его жизни случайно, столкнулся с ним на выставке по велению или наваждению Матушки Вселенной, но стал для Хвана музой, дающей ему силы брать каждый раз кисть, мастихин, карандаш, уголь или сангину и творя вытворяя новый и новый сюжет на прочносотканном холсте; стал воздухом, что льется в него через дыхательные трубки прямо в лёгкие — пережми, выключи, закрой или отбери его и он тотчас умрет, не в силах выдержать утрату; и стал любовью, ради которой он навсегда готов оставить холст, мольберт, кисть и мастихин, отрезать собственные руки до локтей, даже не сожмурившись от боли, и никогда не браться больше за искусство или наоборот, сидеть днями-ночами, не смыкая загипнотизированных глаз, и творить, творить без устали, сна, музы и воздуха. Он так любит. Он — марионетка, кукла с нитками холста вместо нервов, что привязаны к кистям — его и рисовательным — и он в руках Феликса полностью. Но Ли никогда не дернет за эти нитки, он бережно резаком их отрезает, скатывая в моток и пряча в карман у сердца и в самом сердце. Ведь он тоже влюблён и тоже любит.       — Ты каждый раз говоришь, что скоро, — осторожный поцелуй в макушку, — но всё равно оставляешь свою половину кровати холодной, — за ухом, — ты не изменяешь своим привычкам, хён, — в щёку. Хёнджин перехватывает маленькие ладошки Ликса, что всё на его плечах покоились, осторожно притягивает его к себе на колени, обнимает, словно блудный кот к любезно протянутой руке тычется в теплую шею, дышит и задыхается. Ему катострофически мало младшего, до ломки в костях как при простуде или судорог в мышцах после марафона. Он сжимает его в своих объятиях, таких непохожих на феликсовы, нервно теребит края его рубашки, что служит пижамой и любимой вещью Хвана, вдыхает аромат его волос и кожи. Лаванда и печёные яблоки с мёдом, что они ели на ужин. Феликс — его муза, воздух и любовь, дефибрилятор при кратковременных остановках сердца и ингалятор при недостатке кислорода в легких. А Хёнджин для Феликса тот, ради которого он готов быть кем угодно.       — Хочешь я побуду с тобой, пока ты творишь? Феликс никогда не называл рисование рисованием. Для него Хёнджин — сотканный из лотосового шёлка тонкая и возвышенная над привычным видением мира натура, она не может просто рисовать. Она творит. И Ли за время с ним вместе без слов научился понимать, когда он нужен своему творцу, и никогда не смел уйти от него. Он нужен Хёнджину, а Хёнджин нужен ему. Они так любят. Хёнджин прячет лицо в изгибе алебастровой шеи с раскиданными поцелуями солнца и слабо кивает. Свои эгоистичные потребности в младшем он компенсировал долгими поцелуями со вкусом отчаяния и растворителя для масла, заботой в их повседневной, отрешенной от творчества жизни, и своим всепоглащающим обожанием. Феликс — как древняя китайская ваза, реликвия, которую сложно отыскать и нигде не купить, но если ты ею завладел, то сдуваешь каждую пылинку, оберегаешь от дуновений ночного ветра и долго-долго любуешься плавными изгибами.       — Я сделаю нам чай и вернусь, готовь пока кисти, там одна укатилась за мольберт. Чай ночью всегда вкуснее. Будь он с малиной, вишней, мятой, чабрецом или бергамотом (казалось, что в их квартирке-студии есть каждый вид) он становится вкуснее, если его делить ночью со своей любовью. Феликс придвигает стул к мольберту, пока Хёнджин заменяет холст (уже третий за ночь) и меняет материалы, решив взять акварель вместо привычного акрила. Ли складывает руки на спинке, поджимая под себя тощие ноги, и глазами-океанами смотрит на Хёнджина, а словно в душу, проникает в ее глубины, тормоша и оживляя. Он очень любит.       — Твори, мой художник. И он творит. Скользит мягким ворсом по влажной бумаге, плавным движением закругляет линию, окунает кисть вновь и снова скользит. Набросок — изгибы бледных плеч Феликса и древней китайской вазы — приобретает яркие свои очертания, пробивается лучом жизни сквозь волокна, встряхивается и оживает под умелыми руками мастера. Хёнджин вдыхает в творение жизнь, а в её в него вдохнул весенней встречей Феликс. Мазки не хаотичные, не месиво из клокочащих и шипящих мыслей, что ярким пятном вырваны из разума и брошены в мир, а мягкие, изящные, как изгибы тела Феликса или листья только-только распустившегося пиона. Ганза лимонная смешивается с охрой золотистой, как смешиваются чувства художника и его музы; краплак красный ложится рядом с карминовой, как каждую ночь они ложатся в обнимку на просторных простынях; странный оттенок ультрамарина и изумрудной похожи на их танцы под луной или под проливным летним дождём. Хёнджин наносит краски на холст, а Феликс каждый день вносит краски в его жизнь, что давно бы уже покрылась сепией. Ликс смотрит тихо, полюбовно, стараясь взглядом не спугнуть, не оборвать тонкую нить, соединяющую Хёнджина и вдохновение, что все же соизволило прийти в гости глубокой ночью. Феликс любит наблюдать за старшим в моменты его творения. Его глаза горят всепоглащающим огнём, сжигающим любое сомнение на своём пути, а очаг его — глубоко в сердце. Кипящая кровь бежит по венам, обжигая и толкая к новым движениям руки и кисти, новым штрихам и мазкам, новым краскам и цветам. Хенджин весь горит любовью к творчеству и, вероятно, когда-то он сгорит от этого полностью, оставив после себя горстку трескающегося пепла и пару черных головешек. Он не возродится, ведь он простой художник, раб искусства, а не феникс, но он будет рад сгореть в своей страсти и возродиться любовью. Страсти к искусству и любовью к Феликсу. Потому что любовь младшего — лечебная. Белесые утренние облака, накрывшие тонким пушистым покрывалом землю, начинали сползать к краю, к горизонту, открывая взору бледно-лазурную простынь неба, когда Хёнджин, отложив кисть, и осторожно проводит пальцами по щеке младшего, что мирно дремал на стуле. Картина закончена, ночь пролетела тёмным полотном, оставив после себя прохладу и еще не скрывшиеся звёзды, а Хёнджин полон любви (феликсовой, не сжигающей) и благодарности. Он осторожно поднимает младшего на руки, неся на просторные простыни их кровати, накрывает пушистым пледом и собой. Губы у Феликса мармеладные — сладкие, мягкие, с привкусом яблок печеных, что ели на ужин, и чая с малиной, что остался остывшей бурдой в чашках у мольберта. Хёнджин в ладони заключает заспанное лицо, касается губами каждой клеточки, каждой веснушечки и родинки, сцеловывает смущенную улыбку и трепетание темных ресниц. Он вкладывает в поцелуи то, что словами не скажешь, ибо нет таких слов, и красками на холст не выкинешь, потому что нет таких оттенков и образов, сколько не ищи. Все чувства, вся несгоревшая и наоборот пылающая нежность и любовь смешивается с обожанием в гремучий коктейль, сталкивается губами в предрассветной комнате и проникает до грудной клетки, согревая. Целовать Феликса — одна из зависимостей Хенджина. Пересчитывать пальцами ребра и выпирающие позвонки, стискивать в объятиях и перебирать отросшие пряди, считать в энный раз веснушки, оглаживая плавные изгибы плеч. Феликс — зависимость Хёнджина. И Феликс знает. Потому что от Хенджина зависим так же. От пухлых губ, ласкающих его утром, днем и вечером, от длинных пальцев в волосах и крепких объятий в грозовые ночи, которых боится младший. Они зависимы, влюблены и любят, сплетаются душами под пушистым пледом и рассветом, в глазах-океанах друг друга утопая и спасая сразу же, делят одно дыхание — рваное и плавное, прижимаясь ближе, стараясь слиться в одно пылающее, но несгораемое от любви сердце. Хёнджин потом обязательно вывернет душу на холст ярким эскизом, а Феликс принесёт чай с малиной, вишней, мятой, чабрецом или бергамотом, наблюдая за своим творцом, но сейчас в рассветной дымке Хёнджин лишь мазками-поцелуями покрывает его родное лицо, руки и плечи его музы, воздуха и любви, а Феликс плавится и отдаётся полностью, пылая, но не сгорая, залечивая все своими руками. Они этим дышат. Они так живут. Они влюблены и так любят.