Сотканные воспоминаниями

— Я уезжаю. От иголочки одетый в костюм черноты его души и мыслей в голове, рубашка которого лишь на одну четверть тона светлее упивается застегнутыми пуговицами в кадык, скрывая несовместимую с образом красноту. Он стоит, испепеляя её глазами серого неба, которые под стать ему обнажают приближающуюся грозу. Она любила сравнивать его с данным явлением, предзнаменовывая следующие за ней ядовитые молнии, раскаты грома злости и усиление ненавистного ветра. Только теперь гроза в его уничтожающих словах. Решение взвешенное, уверенное, подписанное всеми бумагами должностными людишками, в коррумпированных глазах читавшееся «Не возвращайся». Вещи, от которых собственностью лишь источают затхлые книги и поношенные костюмы, наспех собраны. Только кабинет — часть его — встречает министерским хламом, напоследок брошенный о важности сохранения. По крайней мере, пока так думал он. — Зачем? Тихий голос, диффузный с потоком зевак за дверью, уловим твердостью вопроса и намеренности получения чёткого ответа. Парадоксальным, каким бы родным словом между ними не казалось, сейчас была её обкусанная нижняя губа с непоколебимой заинтересованностью и уверенностью. В том, что это чисто в профессиональном плане. Это (не)объясняет снующие по кабинету глаза, боязливо обязывающие встретиться с его. Не «куда» — читка новостей, переступающих за границы Англии, приведет только к излишней мигрени в попытках отыскать и сконструировать информацию от разных стран. Не «с кем» — каллиграфически и аристократически эстетичное имя Астории Гринграсс, выведенное в глупых статьях и упоминаемое им как «стоп-сигнал», породит трудные воспоминания о «законе чистокровных», о которых любит рассказывать Джиневра. — Надо помочь Нарциссе с делами поместья и переездом. Финансы — слегка не её тематика, а эти французы слишком меркантильны. Тон обыденности и легкомыслия в голосе льда помогает на миг забыться. Представить, будто они — приятели обычного общества, обменивающиеся рутиной и стабильностью. Нет места постепенно забывшегося разделения, поперек горла надоедливой вражды и тяжелого недопонимания точек зрения, смешанного с легкой схожестью жизненных взглядов. Но есть место двум потерянным душам на перепутье, со вторым шансом над головой, постепенно угасающее сиянием. Которое в конец пропадает, разбиваясь об тускло освещенную реальность, где он, как и девять месяцев назад, исследует площадь их деятельности с воображением о её ненахождении здесь. Тишину разрезают холодные ухмылки, пробегающиеся по знакомым местам с осевшими образами её и его, и отпечатывают в памяти разнокалиберные спектры эмоций, живущих здесь. Преодолевает легкими движениями часть её пространства, — рабочего, личного — перебирая детали красно-золотого мира в попытках неизвестных ему — атрофировать их в корках мозга или укрепить. Под мелодичные звуки её тишины воспроизводит собственную параллель хаоса внешнего уголка с шелковисто вьющимися волосами, водопадом касающимися поясницы сейчас — области, выбивающее Драко. Наблюдает его перемещения с застрявшей в горле странной насмешкой. Злости в ней нет, но и процентность доброты составляет небольшое количество в противовес его игнорированию. До абсурда хочется разодрать горло и усмирить хаотичность мыслей, приходя к одному выводу — поездка лишь на пару дней. Подкожная бдительность подозрительно учащается. — Французское Министерство, кстати, поинтереснее. Снисходительнее — настоящее слово. Не забытые никем события, но зарытые в памяти обстоятельства потрошили ошметки нервной системы, презрение и Антарктидный холод шли рука об руку, но даже через толстый слой равнодушия впитывалась разрастающаяся желчь. Воспитание учтивости и уничижения были диссонансом в сущности Малфоя, из смеси выталкивая открытое пренебрежение. Диковинность в её охочих нападках поджигала внутренности, истощала Вредящим зельем мозг, выводила систему однообразности из себя. Переплетение умов и язв породило внутреннюю отдушину, позволяющее коварному одиночеству раствориться в телах друг друга. А после — изучить. Перенять. Раскрыть и захлебнуться. Оттого приторно тянет наблюдать за её обнаженностью на лице. Брови домиком, будто с рождения такие, неестественно тонкие линией губы в попытках вымолвить, а в карих — неприятное замешательство с борьбой серой увлечённости. В душнинах кабинета время теряет истинное значение. — Хочешь спросить, надолго ли я уезжаю? Ему это нравится. Видеть, как натянутым канатом расстояние издёвок сокращается, кнопка самоуничтожения порывается сработать, хрупкие плечи сгибаются под его натиском. Она лишает его жизнь воздуха, растекаясь по венам чернилами магического пера и маггловской ручки, гранью здравомыслия пересекает дозволенное и в последние секунды даёт шанс. Он тащит её на произвольное дно, меж пальцами нити души перебирая, пиком безумия ограничивает пространство и в глубинах сердечной черствости осознает достойность спасения. — Меня это не волнует. Произнесенная фраза сопровождается его смешком, в котором течет шипящее издевательство. Об него разбивалась Гермиона ещё неделями назад, отдавая свою гордость и стойкость, в которых интимно вырисовывались имена дракона и греческой принцессы. Об него разбивается и сейчас — безликость речи прогибает горловое напряжение. — Я не вернусь, Грейнджер. Раньше думала, что голос его серых глаз — тихое спокойствие с ощутимыми нотками зуда. Ошибалась. Твердость и резкость набатом стучит в ребрах, бьёт наотмашь по вискам. Душевная пустошь подобием подруги детства выпутывается из паутины иллюзий, разрастаясь смертельными клетками по всему телу. Хаотично деструктивные мысли и неопределённые действия рикошетят великолепию трезвого ума и стойкости. Нежеланная дрожь её конечностей бросает вызов его абсолютной невозмутимости. Стекло души, имевшей осколки счастья, покрывается льдом. Драко добавляет кипяток. И уходит. Лишние взгляды под видом глупых кинематографических героев, открывшиеся вместе с её хрупкой душой, утопают в отстукивании его начищенных туфель. Потеки царапин, скрытые в ровной удаляющееся спине, чертят шрамы моментов — уже воспоминаний — отпуская и вновь накатывая вихрем перед глазами. Произрастающая вера в фальшивость его бесконечных общих фраз оттоптана серьезностью намерения. Разум растворяется в водовороте мгновенной слабости смены эмоций. — Это такая месть, да? В глазах кофе и шоколада струится ураган подымающийся на дыбы злости, расторгая апокрифично равнодушный уход. Тихое хмыканье подобно извержению Кракатау, ломающее внутренности в желании забыть произошедшее. Но Грейнджер сильная. Еле уловимая дрожь губ и расцарапывание кожи меркнет в потоке бушующих фраз, подкрепленных терпким гневом. Капли отчаяния начинают плясать в воздухе. Ручка двери так и не дергается. — В смысле, т а к а я? Она ударяется об резкость вопроса, струной натягивающей раздражение, но вместе с этим и самоуверенность. Эта смесь кипела в Малфое, разгораясь с сероглазой заинтересованностью, в которой Грейнджер пропадает. Бессмысленная попытка смирения проигрывает данный бой. Спокойствие всегда шло вразрез с ними; спектр предельных эмоций колыхал в пространстве, перебрасывая с одного края на другой. Подталкивая. Истощая. Но не позволяя разбивать. Гермиона видит оковы чистокровного нутра сквозь стремление освободить закономерность данных переменных. Ведь в уравнении двух всегда присутствовал третий — так напористо тянувшийся примкнуть ко второй переменной, отбрасывая первого на иррациональную поверхность. Рикошетом, они возвращались в исходную точку. Это и есть квинтэссенция их переплетения. — Своеобразная, изощренная… Малфоевская, знаешь ли. Она ждет ответа. Собранные в мелкие паззлы моменты рассыпаются в пучине громких вздохов, облачаясь в вихрь унесенных мистерий. Самодовольная ухмылка разъедает мозг подобно яду, пока в глазах серой стали — борьба. Непризнанное утонутие в её сущности демонстрирует нынешнюю желчь в фигуре внешней незыблемости. Расстановка положений — ему не привыкать. Только привычка заезженной пластинкой вытряхивает осевший ком. Её глаза касаются нот души, когда уголки отпечатанных в памяти губ приподнимаются. Искренняя улыбка — прощальный подарок. Считывает немые сожаления, отпуская в переплет книг всевозможные [не]совершенные ошибки. В темницах потаённого изнывает львица с пристрастием к полётам. Дисфория переплетается в кусочках внутри бьющегося органа. Пока не приходит — Осознание. Это их личная юдоль скорби. — До свидания, Грейнджер. Не «пока», ведь рядом приравнивается слово другое — «друзья». Такое же иррациональное, как воздух в помещении. Повседневность в диалогах «между» и «после» растворяется с привкусом мяты, отполированной на её губах. Не «до скорого», ведь пересечение другой страны с короткими встречами омертвит красную нить, переплетенной на стыке дыр выстроенной годами стены. Но и не «прощай». И хочется пальцами в волосы зарываться, сердцем занывать — аристократическая воспитанность или простая надежда? — Просто так уйдешь? На сантиметр приоткрывается дверь в Капитолий её несбывшихся желаний и его откровенных признаний. Время было красивой обёрткой для них, но уже сейчас оно не имеет значения. Лишь падать в омут исступления кажется самым подходящим. Уйдешь? От ответа, от гниющего прошлого, пепел и пыль которого навсегда остались в районе грудной клетки, от необъяснимого рациональными понятиями настоящего и никогда не озвученного мыслями будущего, от недовзаимоотношений. От меня. — Ты всегда уходила первой, Грейнджер. Теперь моя очередь.