***
— Чего ты хочешь? Реборн немного раздражённо дёргает головой и проверяет револьвер — он, конечно, такое не любит, но, черт возьми, из него, в отличие от пистолета, можно сыграть в русскую рулетку и попытаться убить других аркобалено. Пуль хватит идеально. Тсуна качает худой, на удивление целой коленкой. Тень от густой листвы изрезает округлое лицо, и улыбка скрывается в ней, оставив на обозрение лишь оранжевые глаза. Реборн не был угрозой, Тсуна не была жертвой. Идилия, мать его. — Может, я хочу убить тебя? — И этим ты ничего не добьёшься. Савада спрыгивает с холодного бетона — ограждения главной лестницы — и отряхивает короткую юбку, положенную по уставу. Сегодня её ноги не были исчерчены ни шрамами, ни синяками, и потому их не нужно было прикрывать длинной юбкой и шерстянными чулками. Школа была очаровательно пуста, и Тсунаеши лениво размышляла, что была бы не против апокалипсиса. По крайней мере, подстраиваться под изменившееся критерии нужно будет только завтра. Целая прорва свободного времени, если разобраться. — Давай начистоту. Ты слишком умен и расчетлив для такого. А ещё чересчур самодоволен. Встретишь меня через неделю и удавишься от трахающей тебя гордости. Реборн лишь фыркает на эту эскападу. Он не пристрелит её, хотя бы потому, что тогда не хватит пули для малышки Юни, которая выросла в истеричную стерву. Слава деве Марии, ей недолго осталось, ведь почему-то та не менялась день ото дня. В отличие от остальных. Солнце начинает припекать — слишком сильно для весны в целом и японской глубинки в частности; Реборн не пристрелит маленькую девчонку с пытливыми глазами, хотя бы затем, чтобы завтра не пришлось выпроваживать её труп. Леон трётся мордой о подбородок, и револьвер возращается в кобуру. Солнце слепит, и он начинает ненавидить звезду, в чью честь назван тип пламени, текущий по его венам. Сегодня он не Аркобалено, не младенец, а Тсуна не наследница, не школьница. Сегодня они вне мира и системы. Сегодня они свободны. И, возможно, сегодня... — Давай не будем, а? Девчонка морщится в ответ на его мысли. На двенадцатилетнем личике, обремененном знанием сотен лет, это выглядет довольно нелепо. — Завтра ты исчезнешь, а я побегу по каким-то глупым делам, — она машет руками и прикрывает глаза ладошкой, как козырьком, — не жили красиво, не надо начинать. Реборн разворачивается и идёт обратно откуда пришёл. Савада была, конечно, права. Права. Но осознавать это новое проклятье каждый раз, было всё ещё тяжело. Револьвер будто потяжелел. Никого он из него не убьёт. Не сможет.***
Сегодня Тсуна пойдёт в школу, а завтра её поднимет взрывчатка репетитора-киллера, послезавтра она убежит на балет, а в пятницу она взломает Варию из компьютерного класса. Но каждый раз она просыпается и спускается на кухню. И каждое утро ест тосты с кофе. Но что же за глупость, на их маленькой кухне никогда не было кофе, Тсуна запивала завтрак соком, на картонной коробке которого был нарисован яркий глазастый кружок и разноцветными иероглифами было написано: "содержит только натуральные апельсины". Почему-то это всё сумасшествие замечают лишь Реборн, Тсуна и Занзас, который сегодня, в этом варианте реальности, исполняет роль её старшего брата. Его алые глаза всё так же горят ненавистью, и просто чудо, что он ещё не достал свои излюбленные пистолеты и не начал убивать всех подряд. Петля всё равно воскресит всех завтра. Хотя, может, кто-то не будет нужен, и ему придётся ждать неделю-другую. Вместо этого Занзас треплет её по голове — лапища придавливает Тсунаеши к стулу, и на жест нежности это не похоже от слова совсем — играя спектакль под названием "родственные отношения", и переходит к главному. — Думаешь, это опять Шамал развлекается? За огромными резными дверьми офицеры Варии носятся будто дети, стреляя, метая стиллеты и избивая друзей, тут же впрочем залечивая их. Кровавый цирк уродов, непонятно почему вроде бы адекватные здесь Девятый и Емицу думают,что безопасно отправлять сюда ребёнка на летние каникулы. — Сразу после снятия проклятья? Если так, то он очень сильно хочет умереть. Реборн его даже на Луне достанет, не то что в царстве мёртвых. Какое-то время они молчат. Саваду интересует наличие завтрашнего похмелья, если сегодня она напьётся со своим заклятым врагом. Ну надо же какая картина: худенькая четырнадцатилетняя девочка и огромный злой шкаф, который не так-то давно хотел её убить, чтобы взойти на трон Вонголы. Сейчас это всё бесполезно, поэтому... — Напьёмся? — Определённо.***
Однажды она просыпается, и у неё оказывается брат-близнец. Каждый четверг она просыпается в мужском теле. Через пять лет она вообще просыпаться не хочет.***
Реборн приходит на каждый седьмой день, иногда на четырнадцатый. Он оказывается то высоким худым мужчиной за пятьдесят, то младенцем с огромной канареечно-желтой соской. Он вытаскивает её за шкирку из Намимори и пихает на трон Вонголы, что существует в каждой реальности и предназначен почему-то всегда ей. Иногда она убегает, скрывается от всевидящего ока мафии и живёт спокойно, занимаясь чем-то обыденным. Иногда она рисует мангу, но чаще выбирает профессию поближе к детям — няней в детский сад, воспитательницей в приют, волонтёром. Иногда она взрывает Вонголу к чёртовой матери. Хранители меняются — психами вместо обычных школьников они становятся раз в пятнадцать чаще — то поддерживают Тсунаеши, то предают. Набор почти никогда не варьируется, только сиблинги Сасагава любят сменять друг друга на посте Солнца. Десятое поколение Вонголы то неприлично юны, как в изначальной реальности, то приходят к этим титулам через долгие годы наёмничиства и убийств. Однажды Тсунаеши становится Примо и вынуждена справляться с предками своих придурков. После этого дня она всё больше сомневается в своей адекватности. Но Реборн всегда рядом, смотрит своими невозможными чёрными глазами, как бы говоря: "знаю-знаю-знаю". Реборн приходит частенько даже тогда, когда, по хорошему, им не положено друг друга знать. Но вот между днём забитой девочки-изгоя и изнеженной дочки консильери ей снится Голос. Он говорит, что осталось совсем немного. Савада Тсунаеши, чьё сознание давным давно переступило рубеж нормальности склонна ему поверить.***
Когда Тсунаеши прячет пистолет в кобуру и готова возвращаться на базу, устроенную здешними Хранителями в чьём-то заброшенном особняке, появляется Реборн. Появляется будто так и надо. Пинает труп предателя Вонголы, обходит кровавые лужи, доходя наконец до Савады. Проклятье насмешливо разбрасывает их, не стремясь делать их встречу константой. Сегодня Реборн не младенец и не старик, даже не аркобалено. На угловатом, ещё таком юном лице читается чувства, пронесенные сквозь реальности. Хамелеон потерялся где-то вместе с шляпой, в отличие от костюма; Реборн не изменил своему вкусу даже здесь, где он всего лишь на побегушках у какой-то второсортной банды. Реборну семнадцать, Тсунаеши тридцать четыре. Они не наставник и ученица, они блядь даже познакомиться не должны были, но. С чего это тот, кто проклял их мир, решил, что они будут подчиняться его правилам? Губы Реборна впервые со вкусом шоколада. Какой вкус у Тсуны, которая на ногах вторые сутки, грязная, после миссии она знать не хочет.***
Это выбор, всегда выбор — нелинейность времени, отголосок событий, точка невозврата в виде тесной комнаты пропахшей рисом, такояки и кофе, что-то, что въедается в стены, в кирпичную кладку и навсегда остаётся в её снах. Здесь нет Реборна, не в этом варинте действительности, но вот он стоит: высокий, в костюме, с осточертевшим кофе и довольным хамелеоном, тыкающим хвостом в мужскую щёку. Он не мог не повыпендриваться, знал, что здесь не сработает проклятье, и в облике младенца появляться не обязательно. Шляпа лежит на столе, нанин передник сиротливо висит на спинке стула, а окно открыто настежь. Ветер колышет занавески; и когда Тсуна, поднявшись на цыпочки, целует горькие от сигарет губы, то понимает. Они больше никогда не будут бежать подстраиваться, догонять. Они больше никогда не будут выбирать.