Всегда молчи в ответ, и откроется истина

Итачи, неверующий не то что в богов, а вообще ни в одну из мирских установок, молится целый час. Он коленопреклоненный, ладони сложены. Перед ним алтарь с зажженными палочками, белая ниточка дыма путается в его распущенных волосах. Кисаме смотрит ему в спину, облокотившись плечом о распахнутое седзи. Итачи красив в своём покаянии, в молитве, мыслях, тишине, худобе. Рядом с ним сложены: чистая одежда, наточенные кунаи и печати. Он готовится. И готовится так, будто это последнее сражение в его жизни. — Что-то ты слишком серьезен, — говорит Кисаме с усмешкой. На мгновение плечи Итачи под ситцем юкаты напрягаются, целиком выдавая его состояние. Будь Кисаме менее опытным шиноби — даже не заметил бы, или же просто не придал значения. Но сейчас ясно, как день, — грядет что-то неотвратимо серьезное, что-то такое сокрушительное, что затронет судьбы многих. — Он всего-то мальчишка, ты его прихлопнешь за две минуты, — Кисаме продолжает острить, наперекор гнетущему предчувствию трагической развязки. Да это просто смешно — полагать, что Итачи погибнет, даже если его скорый противник — тоже Учиха. Итачи оборачивается, слабо похлопывает ладонью по татами рядом с собой. Приглашает — ну надо же. Обычно Кисаме сам проявляет инициативу, всегда без спроса и намека забирается ладонями под плащ, под майку и резинку штанов — всегда становится глубже обычного и хочет откусить приличный кусок удовольствий. Даже несмотря на то, что знает — Итачи ему это позволяет не просто так. Такой человек, как он, ничего не станет делать в угоду собственного удовольствия. И этим в том числе он так нравится Кисаме. И тем, что всегда за определенной убежденностью — таится нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Палочки благовоний сгорают, да и в комнате почему-то становится темнее, хотя до сумерек еще два часа. Кисаме задвигает за собой седзи и садится ровно туда, куда показал Итачи, слишком близко к нему, колени касаются его бока. А теперь еще — и руки. Итачи отводит их от себя — без улыбки, без каких-либо эмоций на лице. Он как кусок гранита, и Кисаме в который раз ломает об него клыки. Учихи — точно проклятый клан, сложно с ними до бешенства. Все какие-то покореженные, переломанные и с глазами, способными разрушать целые деревни. Итачи в один поворот оказывается еще ближе и спускает с плеч юкату. Он забирается Кисаме на бедра, неотвратимый и гипнотизирующий черными радужками, от него теперь не отодраться, даже не отвернуть головы. И в такую ловушку ему всегда приятно попадать; приятно теперь чувствовать, как чужие губы жмутся к темно-синим губам, не боясь зазубрин-зубов, как худые, жилистые руки распахивают уже его юкату и волной стекают вниз. Кисаме смотрит на Итачи и совершенно растворяется в движениях, в изгибах и близости. В его запахе и легкой щекотке, когда кончики темных волос ссыпаются ему на плечо. Как же густо от них пахнет травами… И как только у Итачи получается перехватывать все его внимание? Становиться на короткое время всем центром и заставлять желать себя нетерпеливо и жадно. Он будто пускает кровь в воду, полную акул, и ему совершенно не страшно. Спокойное лицо, такая застывшая красота — так и хочется ее сломать, чтобы никому не доставалась. Кисаме в сексе жадный, как и в убийствах — это только в начале он расставляет акценты, выжидает, что свойственно хорошему шиноби перед боем. Уже потом можно отрываться по полной. Только в этот раз — наверное, единственный из всех, что между ними был — хочется следовать чужим правилам и полностью принимать все прикосновения Итачи. Тот подносит ладонь к его рту. Не надо озвучивать, чтобы понять, чего он хочет. Кисами густо сплевывает, чтобы через мгновение внизу живота скрутился жар. Итачи обхватывает его и свой член, притирает их друг к другу, развозит вязкую слюну, сам жмется к груди и дергает за волосы, чтобы Кисами задрал голову и подставился под бесстрашный поцелуй. Девятихвостый всех задери, только у него получается настолько искусно, правильно шариться языком в его клыкастой пасти. От такого можно быстро кончить. А Итачи не останавливается, обтекает влажной ладонью его крупный и заостряющийся к концу член, массирует так, как надо, ласкает так, как нравится, и у Кисаме в груди вскипает стон, который поднимается пожарищем в горле. Не сдержаться — низко хрипит и дышит чаще. Стоит только прикрыть глаза, как тепло и прикосновения исчезают. Итачи, явно получив, что хотел, теперь идет дальше. Отбрасывает юкату, вынимает из горлышка бутылька пробку. Запах крапивы и цедры — его любимое масло. Оно растекается по паху, по вздернутому члену. Итачи снова жмется грудью к груди, его приоткрытые губы ощущаются на щеке, на отметинах от неразвитых жабр под глазами. Узость и жар его тела захватывают член, и Кисами чуть не откусывает ему плечо в забытье. Останавливает то, что останавливало всегда — травянистый запах и мягкие губы на лице. Кисаме держит Итачи за спину и бедро, точно потом останутся синяки и не потому, что ему так хочется. Сложно рассчитывать силу; с Итачи во время секса вообще сложно хоть сколько-нибудь анализировать. — Помедленнее, — говорит Кисаме, потому что чувствует, как сковываются чужие мышцы, и что поцелуи теперь не такие частые. Итачи не слушает — ну естественно. Он обхватывает за плечи, путается пальцами в коротких волосах на затылке, дергает за них и заставляет вобрать в себя все. — Ты ебнутый, — рычит Кисаме через горячий выдох и получает в ответ мизинцем под жабру на правом бицепсе. Это одновременно ужасно больно и до слез из глаз приятно. Там, под тоненькой кожицей, слишком чувствительные нервы, и если правильно прикоснуться, погладить, то можно вышибить из головы все лишние мысли. О, как это прекрасно получается у Итачи. Он трогает, двигается — напористый, уверенный, иногда даже — жесткий. И такой обтекаемый, теплый, податливый, гладящий все слабые точки в чрезмерно обходительной манере. С ним таким разве выдержишь долго? Кисаме помогает ему двигаться, сжимает за бедро все сильнее, чтобы войти глубже и быстрее. Ему бы вообще забраться в это сухое, плавное тело и выпотрошить изнутри. Но разве можно? Нельзя ломать такую красоту. Все, что позволяет себе Кисаме — это войти на всю длину и кончить внутрь. Еще дрочить Итачи, чтобы он сжимался на члене сильнее, чтобы слюна от удовольствия текла по подбородку. Итачи кончает следом, капает на Кисаме слюной, потом, спермой. Отдает несколько сдержанных стонов на ухо и растекается по его широкой груди. Его такого, вялого, мягкого, можно в узел завязывать, но Кисаме вместо этого вытирает его губы, проталкивает в податливый рот большой палец. Итачи сразу сжимает челюсть, прокусывая кожу, и с его синей кровью становится красивее прежнего. Они растягиваются на татами. Итачи все еще не говорит ни слова. Кисаме рассматривает раны от зубов на большом пальце. — Что ты от меня хочешь? — наконец, спрашивает он. Итачи поднимается на одном локте. У него на остром подбородке разводы от синей крови, его волосы тонкими кольцами ложатся на широкую, сильную грудь. — Такие трахи просто так не бывают, — добавляет Кисаме, считывая незаданный вопрос от Итачи — “Что ты имеешь в виду?”. Итачи тянется к своим сложенным, постиранным вещам и из-под стопки достает запечатанное письмо. — Когда все закончится, пожалуйста, отправь его в Коноху. — Сам и отправишь, — огрызается Кисаме, закидывает руку за голову и отворачивает лицо. Ему должно быть все равно, что Итачи просит его о чем-то через секс. Потрахались и ладно — бывало и не раз. — Отправь его в Коноху, — повторяет Итачи. — Мог бы словами попросить, а не жопой своей. — Это не было манипуляцией, — в его голосе проскальзывает такая строгость, что Кисаме вновь смотрит на него. Садится. И снова они лицом к лицу. — А что тогда? Итачи привычно молчит, но Кисаме вдруг все понимает. Он с ним попрощался.