Laid bare right there

Трахай меня сильнее. Текила

Существует два способа распития текилы. Серебряная текила почти не несёт в себе аромата земли — пюре текилы дважды перегоняют, и она приобретает свой грандиозный вид. Она сразу же разливается по бутылкам, запечатывается и отправляется на вечеринки, где молодые люди слизывают соль на шеях и сок лайма на пальцах. В большинстве случаев ею наслаждаются в стопках; она резкая, обжигающая и импульсивная. Соль и лайм едва ли придают ей вкуса, поскольку она содержит в себе аромат корневого растения — голубой агавы. Конечно, такое резкое и крепкое растение создаёт такое же резкое и крепкое настроение. С другой стороны, выдержанная текила — это совершенно другая история. Она отдыхает месяцами, а то и годами, в бочках из белого дуба, где она провозглашает дух дерева своим собственным и жадно впитывает его в себя. Она сложная, с богатым вкусом, и по праву дорогая; поэтому она требует должного уважения. По этой причине традиция гласит, что её следует медленно пить из специального бокала — копиты; она позволяет напитку спокойно отдыхать на её широком дне, а разнообразным ноткам его сложного аромата собираться под узкими краями бокала. Выдержанная текила имеет потрясающий цвет: богатый, тёмно-рыжий янтарный оттенок. Существует два вида текилы. Один — резкий, серебряный и разрушительный в своей скорости и силе. Другой — золотистый, богатый и привлекающий своей выдержанностью и ароматом. Киёми потребовалась всего одна ночь, чтобы понять, что один человек может содержать в себе и то, и другое.

***

Киёми ненавидит Мию Атсуму. Нет, правда, он ненавидит его. Он ненавидит, что Атсуму не убирает свои волосы из слива после душа; он ненавидит, что он может отследить, где Атсуму прошёл в комнате — он оставляет дорожку мусора за собой. Он ненавидит, что Атсуму разговаривает с Киёми с полным ртом еды. Он ненавидит, что этот парень наносит либо слишком много дезодоранта, либо недостаточно. Он ненавидит, что несмотря на всё это, он не может перестать смотреть на Атсуму. Мия Атсуму импульсивный. Он бьёт Бокуто по плечу, когда тот забивает мяч, и смеётся, когда остаются синяки. Он отходит от компании, идущей к машинам, потому что увидел кошку и просто обязан погладить её. У него всегда и на всё есть свое мнение. Например, однажды Киёми слушал, как Атсуму ругался на некачественные крышки на консервах — тирада началась с одного конкретного бренда, затем перешла на всю Японию, внезапно становясь чем-то социо-экономическим. Атсуму ненавидит джинсы с маленькими, узкими карманами, и даже не замечает, что вся команда пялится на то, как идеально его джинсы натягиваются на его ногах, пока тот пытается засунуть телефон в карман. Он ругается на людей, которые выбрасывают еду. Когда он злится на кого-то, только потому что этот человек тупой, он поджимает губы в тонкую линию и щурится. Когда он злится из-за того, что его кто-то расстроил, он немного изгибает губы вправо, приподнимает подбородок чуть выше и хмурит брови так, что они затемняют золотистый звёздный свет в его глазах. Киёми чаще, чем один раз, наблюдает, как Атсуму затевает ссору с кем-то в баре, только потому что ему не понравилось, как этот человек посмотрел на кого-то из его друзей. Киёми чаще, чем хотел бы, идёт защищать Атсуму от нападков и уводит их от обострившейся ситуации, мысленно вздыхая при этом. (Он не знает, эти вздохи направлены в сторону тупости Атсуму или относятся к его собственной неспособности оставаться в стороне, когда Атсуму создаёт себе проблемы.) Достаточно одного происшествия, чтобы Киёми узнал, что несмотря на то, что Атсуму — это сплошное пламя и гнев, он не знает как правильно бить, чтобы спасти свою жизнь, когда он пьян. Киёми хмурится каждый раз, когда они выходят на свежий, прохладный ночной воздух после стычек, и Атсуму смеётся, расстроенно и свободно, но его смех это мелодия — мелодия, которая позволяет Киёми взглянуть на весёлого и несерьёзного парня, который идёт по дороге зигзагом. Атсуму живёт, как огонь — отдавая всего себя и ещё немного. Кажется, что он только так и умеет жить. Он импульсивный — Киёми думает, что если бы кто-то поцеловал Атсуму, этот человек обжегся бы об его энергию, но быстро отбрасывает эту мысль каждый раз, когда она появляется в его голове. Атсуму быстрый; ему достаточно всего одного взгляда на что-то, чтобы объявить, что он либо ненавидит это всей душой, либо будет защищать до конца жизни, и Киёми никогда не поймёт, как он может быть так уверен в себе. Атсуму беспорядочный, точно как его любимый алкогольный напиток, стекающий по подбородку, когда он залпом допивает его, уже пьяный, но всё ещё голодный до вкуса лайма между его ловкими пальцами и соли, которую он слизывает с собственной руки. Киёми знает, что это должно вызывать у него отвращение, но то, как Атсуму сверкает во всём, что он делает, завораживает его, даже если это запивание залпом стопок текилы. Он Атсуму, горящий и влюблённый в жизнь. И в каждую её секунду. Киёми представляет, что в груди Атсуму большой костёр, горящий всеми оттенками лилового и оранжевого, и это ещё больше подчёркивает пугающую пустоту в его собственной груди. Смотреть на него, так это как смотреть на горящее произведение искусства, исчезающее под натиском пламени. Но Киёми не может отвести взгляд. Ни на секунду.

***

Несмотря на то, что Киёми продолжает наблюдать — или может просто потому что Мия Атсуму непредсказуемый, — он не ожидал этого. Он не ожидал этого, потому что он уже делил комнату с Атсуму раньше. И он точно знает, что если он будет держать свой рот закрытым и говорить только по необходимости, Атсуму создаст проблемы только для себя. Он не думал, что в этот раз будет по-другому. Идут олимпийские игры. Погода в июне в Токио чуть тёплая; ещё не до ужаса жарко, но уже и не холодно. Киёми и Атсуму заселились в комнату вместе — потому что даже при случайном выборе, обстоятельства складываются против Киёми, — и из их номера открывается вид на порт; если Киёми прищурится, он сможет разглядеть мелкие детали на огромных кораблях, проплывающих мимо. Он устало вздыхает и кладёт свою сумку на свою двухместную кровать — к счастью, Олимпийский комитет не экономил на удобствах. Они приехали вечером, около шести. Атсуму, не теряя времени зря, уже ушёл в клуб веселиться вместе с их товарищами по команде, ещё даже не разложив вещи. Что ж, всё, что Киёми планирует, так это расслабиться, принять душ, немного почитать и лечь спать. Он почти преуспевает в этом, но прежде чем он успевает приготовиться ко сну, Атсуму возвращается: с заплетающимися ногами и слабым запахом текилы, который смешивается с йодированным запахом океана, когда тот открывает окно. Затем он бросает свою спортивную сумку на пол и падает на кровать со стоном. На секунду Киёми задумался, таскал ли Атсуму сумку с собой в клуб, но решив не говорить ничего, возвращается к книге. Кажется, Атсуму вот-вот заснёт, а Киёми по собственному опыту знает, что когда Атсуму сонный, он всё равно не сможет сказать что-то внятное. И тогда они услышали это. Громкий, немного приглушенный хлопок двери, затем что-то ударяется об стену, слышится тяжёлое дыхание в перемешку со стонами. Киёми недоверчиво смотрит на стену напротив себя, гадая, послышалось ли ему это, но встречает медово-золотой взгляд, когда поворачивает голову, чтобы спросить об этом у Атсуму. Сначала они напряжённо смотрят друг на друга, а когда слышат громкий пронзительный стон, который принадлежит никому иному кроме как Хинаты Шоё, застывают в ужасе. Атсуму приподнимается на локтях — наверное, пытаясь понять что происходит. Сон мгновенно покинул его. Киёми кусает щёку изнутри. Всё становится ясно, когда они слышат приглушённый стеной знакомый голос, тот, который они оба не спутают, после месяцев совместных тренировок: «Шоё, пожалуйста, пожалуйста». Рот Атсуму приоткрывается на стон, который они только что услышали от никого иного кроме Кагеямы Тобио, и его брови недоверчиво ползут вверх. Ладно, комитет сэкономил немного. Проходит несколько тяжёлых секунд шуршания и ещё одного глухого удара об соседнюю дверь, и они слышат ещё один громкий стон. Он хриплый и сломанный, и Киёми бросает в жар от следующих слов, наполненных отчаяньем, голодом и знакомым желанием: «Сюда, Тобио, сюда...» — О боже, — шепчет с ужасом Атсуму, — Оми, что делать? — Подождём, пока не закончится, очевидно, — шепчет в ответ Киёми, пытаясь прийти в себя и держать голос ровным. — У нас завтра первые матчи. Это не продлится долго.

***

Это длится долго. Очень долго. Так долго, что через час Атсуму — всё ещё в уличной одежде, — громко вздыхает в своей кровати, используя подушки вокруг головы как наушники, чтобы не слышать октавы, которых Кагеяма достигает в другой комнате. Непонятно, может ли Атсуму дышать, но по звукам, которые он издаёт, он не очень-то и хочет. Киёми уже давно перестал притворяться, что читает. Он смотрит на стену перед собой с усталостью и закрывает книгу с глухим хлопком. Они больше не шепчутся, потому что очевидно, что последнее, о чём думает эта счастливая парочка, так это о том, что о них думают окружающие. — Что, если мы постучим в их дверь и... — Они проигнорируют тебя, — доносится голос Атсуму из-под подушек. — Как будто ты сам не знаешь. Киёми раздражённо фыркает, прижимая большой и указательный пальцы к вискам. — У тебя есть идея получше? — На самом деле — да, — отвечает Атсуму, больше не приглушенно. Киёми переводит на него взгляд и видит его сидящим на кровати и освободившимся от самодельной тюрьмы из подушек. О нет. Киёми знает этот взгляд. Он знает этот блеск в глазах Атсуму, который никогда не предвещает ничего хорошего. Он видел этот взгляд, когда Атсуму решил выпить Кока-Колу после нескольких конфеток ментоса, что привело к рвоте. Он видел этот взгляд, когда Атсуму сказал ему, что сможет перелезть с одного балкона на другой, чтобы подшутить над Бокуто, что привело к тому, что он почти сломал ногу, упав со второго этажа на газон. Он видел этот взгляд слишком много раз. Сакуса Киёми знает, что будут неприятности, когда он видит этот взгляд. И Мия Атсуму — это, наверное, само воплощение шутки «слабоумие и отвага». Несмотря на всё это, время для сна Киёми уже прошло, он устал от поездки, и ему нужен грёбаный сон перед завтрашними матчами. Поэтому он молчит. Вообще-то, он должен был предвидеть это. Позже он задаётся вопросом, шло ли всё к этому уже давно или была другая причина, по которой он не ожидал этого, несмотря на все тревожные звоночки. Атсуму наклоняет голову и зловеще ухмыляется, как будто нездорового блеска в его глазах было недостаточно, чтобы напугать Киёми. Киёми боится, что независимо от того, что скажет Атсуму, он не сможет сказать «нет». — Оми-Оми, ты слышал о том, что клин клином вышибают? Киёми нахмурился, приготовившись послать его в любую секунду, если Атсуму выдаст что-нибудь тупое, что составляет 95% от всего, что Атсуму говорит в целом. И это ещё не считая того, что он говорит во сне, о чём Киёми знает после множества долгих поездок в автобусе и неудачного соседства с ним в отелях. То, как Атсуму вздыхает и стонет во сне, занимает тревожное количество места в его памяти. Атсуму смотрит на него, встает напротив стены и издает совершенно непристойный, невероятно громкий, удовлетворённый стон. Мозг Киёми визжит в истерике. «Что...» — думает он, прерывисто дыша, — «...что ты только что сделал?» Атсуму отвечает на его недоверчивый взгляд чем-то в роде веселья, предвещающего неприятности. Снова этот блеск. Тем не менее, в наступившей тишине Киёми осознаёт, что голоса за стеной затихли. Атсуму широко улыбается ему, уверенно и победоносно, и наклоняет голову, смотря на Киёми с какой-то радостной, безжалостной энергией. — О, да, Оми-кун, сделай это снова! Боже блять. Этого просто не может быть. Когда дар речи возвращается к нему, он яростно шепчет: — Какого хрена ты делаешь? Его пальцы сжимаются на простынях, костяшки белеют, когда вся его кровь собирается на его щеках и шее, окрашивая их в ярко-красный. Атсуму издаёт вой, протяжный и такой настоящий, что Киёми знает, что никогда не сможет забыть его. Он уже чувствует, как это отпечатывается в его памяти, и как его запутанные мысли сталкиваются друг с другом. О боже. — Мия! Заткнись! — Угх, я не смогу молчать, если ты продолжишь делать это, — рычит Атсуму. Киёми чувствует, что если бы люди могли самовоспламеняться, то сейчас это бы и произошло. Всё его существо горит, его пальцы подрагивают от желания схватить что-нибудь, ударить кого-нибудь, пнуть стену. Что происходит? И как ему подавить это неосознанный порыв, которое заставляет его подвинуться к краю кровати. Тупость Атсуму не поддаётся описанию, но она работает. Звуки прекращаются, и наступает звенящая тишина. Атсуму нетерпеливо машет рукой, прося его подыграть. Киёми смотрит сначала на стену, потом на янтарные глаза Атсуму. После секунды раздумий над «за» и «против», он сжимает глаза и и издаёт смущенный, прерывистый звук, вибрирующий из его горла. И слышит вздох Атсуму. Открыв глаза, он видит Атсуму с приподнятой правой бровью и нижней губой, блестящей под зубами. Киёми смотрит ему в глаза. Время останавливается, и Атсуму стонет, смотря прямо ему в глаза, намного громче и намного убедительнее, чем Киёми. Ему становится тяжело дышать. Весь воздух в комнате внезапно заканчивается. Их зрительный контакт прерывает горячее обсуждение, начавшееся за стеной. Они не могут разобрать слова, но пронзительный голос Хинаты легко различить. Атсуму отрывает свои глаза от стены и смотрит на Киёми — который и не переставал смотреть на него, потому что как он вообще может, — и делает шаг в сторону кровати. Его голос громкий, но мягкий. — Я хотел сделать это так долго, Оми-кун. Живот Киёми горит. Его грудь сжимается, его пальцы похолодели, воздух не достигает его лёгких. Откровенно непристойный и оскорбительно напряжённый взгляд Атсуму переворачивает что-то в желудке Киёми. Он не может оторвать глаза от этого глубокого, золотистого янтаря (как будто он когда-либо мог). Он хочет спросить что происходит, или, может, у него галлюцинации — какая разница, — что происходит? Может, это сон? Может, он уже спит, а это всё ему снится? Атсуму машет рукой, возвращая его в реальность, как бы намекая: «Чёрт возьми, скажи что-нибудь!» Он слышит, как говорит против своей воли в тишине комнаты. — Я тоже... — секундная пауза. Затем он говорит громче, наклоняя голову: — Атсуму. Напряжённый взгляд Атсуму не дрогнул, когда он приподнимает одну бровь, как бы насмехаясь над недостатком убедительности в тоне Киёми. Но его слова сами по себе, кажется, работают — они оба слышат, как Хината драматично вздыхает за стеной. Комната кажется тесной, несмотря на высокие потолки, и душной, несмотря на открытое окно. Температура поднимается ещё выше, когда Атсуму делает ещё шаг к кровати, ни на секунду не отвлекаясь на Хинату. — Да? — он говорит хрипло, становясь напротив Киёми. Киёми смотрит на него, загнанный в угол и в огне. Атсуму наклоняется, пока между их лицами не остаётся едва ли один сантиметр. — Тогда докажи это. Трахни меня так, чтобы я поверил. Он протягивает руку, запутываясь пальцами в волосах Киёми, и резко дёргает. Если парочку за стеной ещё ничего не убедило, то болезненный и отчаянный звук, который издаёт Киёми, делает своё дело. Атсуму улыбается, криво и опасно. Хищно. — А это больше похоже на правду, Оми-кун, — он шепчет. Киёми сглатывает. Сильно. Через секунду он уже не может мыслить вообще, потому что Атсуму целует его. Он целует его. Что-то ломается. Это, наверное, лихорадочный сон. Должно быть. Это, наверное, лихорадочный сон, потому что последние два года Киёми наблюдал за Атсуму, так часто задаваясь вопросом, насколько яростной будет его страсть, так часто гадая, какие звуки он издаст, если кто-нибудь зажмёт его волосы в кулаке. Он никогда не думал, что скоро лично узнает всё это. Внезапно Киёми пытается вспомнить, как функционировать. У него не получается, слишком много мыслей теснят его голову, туман в его сознании слишком плотный, чтобы увидеть сквозь него. Его разум не поспевает за действиями, пытаясь осознать, что происходит прямо сейчас. Губы Атсуму тёплые, как поцелуй с огнём, и Киёми концентрируется на этом чувстве, не позволяя себе подумать о последствиях или смысле своих действий, не позволяя сомнениям затуманить его желание, и двигает свои губы по губам Атсуму. Он замечает, что они на вкус как дорогой ликёр с ноткой лайма, и с болью узнаёт крупицу соли, оставшейся на их уголке, когда слизывает её. Неистовое желание попробовать текилу прямо из рта Атсуму охватывает его, и он протягивает руки к осветленным волосам Атсуму, сгибая шею, чтобы поцеловать его ещё глубже. Киёми живёт вспышками: размытый кадр, когда Атсуму медленно целует его, второй, когда он кусает его нижнюю губу, ещё один, когда он пробует Атсуму в пылком, страстном поцелуе. Он пробует тёмный, янтарный сироп на его губах: влажных, мягких и голодных. Одним плавным движением Атсуму садится на его колени, все ещё в джинсах и рубашке, с лёгким запахом текилы исходящим от него — очень убедительный и реалистичный сон. Он наклоняется ближе, ни на секунду не отрывая губы, и целует Киёми так, будто весь воздух в комнате находится на его губах. Это кажется правильным, и почему-то Киёми боялся, что именно так и будет. Мысли о Хинате и Кагеяме исчезают, как только их тела соприкасаются, обжигая друг друга; места для мыслей или осуждения не остаётся, когда всё, что Киёми может видеть, чувствовать и вдыхать — это Атсуму. Он не может сдержать стон в поцелуй, прерывисто и рассеянно дыша; руки блуждают по их шеям, пробираются под широкую футболку Киёми, тянут за шлевки джинс Атсуму. Киёми чувствует, как мышцы напрягаются и расслабляются под его руками. Он чувствует и кое-что еще. Несмотря на жаркую комнату и тёплый океанский воздух, несмотря на их товарищей по команде за стеной, несмотря на Атсуму, целующего его... Киёми чувствует, как это зашевелилось глубоко внутри, сбивая и переворачивая всё. Он чувствует изменение. Он чувствует, что стоит на пороге, и если он перешагнёт его, то уже не сможет повернуть назад. Но когда неотвратимая катастрофа поглощает его, он позволяет этому случиться. Он позволяет втянуть себя глубоко в разгоряченные губы Атсуму, в его огрубевшие руки, в его царапающие и нетерпеливые зубы, в его жадные пальцы, оставляющие следы на коже. Он позволяет целовать себя, пока его губы не опухают, он позволяет трахать свой рот, пока слёзы не текут по его лицу, он позволяет перевернуть своё тело, как тряпичную куклу, он позволяет Атсуму нетерпеливо войти в него без должной подготовки. Он издаёт сломанный, прерывистый, болезненный стон. Атсуму кусает его шею сзади, толкаясь в него. Киёми стонет, его щеки все ещё мокрые от слез, он начинает скучать по боли, как только его тело привыкает к Атсуму. Теперь он не так много чувствует, но он не может позволить этому сну закончиться. Особенно, когда этот сон такой. — Атсуму, — выдыхает он и слышит, как Атсуму стонет в ответ. Он импульсивный и пикантный одновременно — резкий и золотой, богатый и разрушительный. Киёми не знает, как это возможно, но он знает, что ему нужно больше. — Атсуму, — он повторяет и сглатывает, его голос звучит придушенным из-за сильных толчков, — трахай меня сильнее. Атсуму не нужно повторять дважды.

***

Когда солнечные лучи начинают проникать сквозь прозрачные занавески, Атсуму просыпается от тяжести на себе. Он открывает глаза и видит запутанные чёрные кудри, лежащие на его груди, длинные бледные ноги, переплетённые с его собственными, и сильные руки, обхватывающие его талию. Он замирает, когда замечает, что тоже обнимает Киёми обеими руками, а его сонный мозг отчаянно пытается сформулировать связную мысль. Наконец он тянется к телефону Киёми на тумбочке, смотрит на время и вздыхает с облегчением, когда видит, что у них ещё есть час до завтрака. Когда Атсуму поворачивается, чтобы снова обнять Киёми (потому что почему бы и нет), он начинает двигаться, внезапно подняв голову и ударив ею подбородок Атсуму. Он издаёт болезненный стон, и этот звук заставляет Киёми проснуться и резко подняться, смотря на Атсуму с ужасом в глазах. Атсуму смотрит на него в ответ, потирая подбородок, затем расслабленно и довольно улыбается, сложив руки под головой. — Утречка, Оми. — Не говори ни слова, — шипит Киёми, почти плюясь ядом. Атсуму мычит с довольной искрой в глазах, когда Киёми проводит рукой по лицу. Они на секунду встречаются взглядами, пока Киёми пытается понять, что произошло. Он удручённо смотрит на запутанные волосы Атсуму, обнаженную грудь и довольную ухмылку. Это как наблюдать, как кто-то правильно решает математическую задачу, складывая два и два вместе, хотя выражению Киёми не хватает радости, когда он находит правильный ответ. — Этого не было. Атсуму приподнимает бровь, а его рот искривляется в ухмылке. — Ага. Объясняться перед Шоё и Тобио будешь сам. — Господи, — Киёми вздыхает, поднимая руку, чтобы прижать пальцы к вискам. Атсуму мысленно задаётся вопросом, не пересёк ли он черту или Киёми просто некомфортно в такой ситуации. Неуверенность тяжестью повисает на его плечах, и он предлагает облегчение обеим сторонам единственным способом, который знает. — Боже, это был всего лишь секс, Оми, — говорит он, поднимая бровь, когда Киёми смотрит на него. — Никто тебя не осудит за это. Киёми сжимает губы в одну линию. — Это был первый и единственный раз. — Как хочешь, — говорит Атсуму, разминая поясницу и трицепсы и зевая. — У нас завтрак через час. Если хочешь сходить в душ первым, то иди. Киёми смотрит на него, возможно, рассматривая свои шансы умереть, если прыгнет в окно, затем со вздохом поворачивается к краю кровати. Он открывает свой чемодан, все ещё голый, и Атсуму беззастенчиво смотрит на то, как мышцы его спины напрягаются, пока он копается в своих вещах. Затем Киёми поворачивается к Атсуму, чтобы спросить что-то, но вопрос исчезает на его губах: — Ты что, наблюдаешь за мной? — Ты не можешь меня винить, вид прекрасный, — отвечает Атсуму с широкой улыбкой. Киёми кусает свою нижнюю губу, как будто он снова раздумывает об окне, и несколько раз моргает с оскорблённым и недоверчивым выражением на лице. Он открывает рот, чтобы сказать что-то, затем снова медленно моргает, проглатывая слова, и закрывает рот обратно. Он смотрит на Атсуму так, будто жалеет, что взглядом нельзя убивать, и бормочет, медленно качая головой: — Это не может быть правдой. Затем он уходит в ванную, и Атсуму переворачивается на живот, чтобы достать свой телефон, широко улыбаясь, когда слышит шум воды. *** Киёми понимает, что это больше не сон, когда они вместе входят в столовую и слышат возгласы Хинаты, слышимые со столов для олимпийской сборной. Стол затихает, как только Бокуто видит их и кивает в их сторону. Это точно больше не сон, когда Хошиюми начинает смеяться, Суна и Аран тихо хихикают, и Бокуто встаёт — так быстро, что стул почти падает, — чтобы хлопнуть Атсуму по спине. Кагеяма выглядит так, будто его тут нет, пристально смотря на великий секрет, скрытый в яйцах на его тарелке, с горящими ушами. Это уже реальность, холодная и жестокая, когда Хината практически кричит: — Сакуса-сан, Атсуму-сан, я не могу поверить, что вы были вместе! Киёми открывает рот, но Атсуму опережает его с ухмылкой. — Прости, Шоё-кун, мы отвлекли тебя от чего-то? Бокуто воет от смеха, пока Аран хихикает в ладонь, а острые, как кинжал, глаза Суны метаются между Киёми и Атсуму, пока он пытается подавить дьявольскую ухмылку. Киёми тихо смотрит на Вакатоши. Вакатоши невозмутимо смотрит в ответ, его взгляд скользит вниз на воротник футболки Киёми, и его губы изгибаются в мягкой улыбке: — Поздравляю. Киёми смотрит вниз и видит пятнистую, фиолетово-красную отметину от прошлой ночи на его ключице, ещё одну ошибку, которую он заметил в душе. Он резко выдыхает и тянет воротник футболки сзади, чтобы прикрыть её. Этот синяк размером с гребаную Японию, потому что Мия Атсуму отдаёт всё и ещё немного — как же иначе, — и почему в этот раз всё должно было быть по-другому? — Ничего не было, — начинает Киёми, его самообладание вот-вот сломается. Он быстро сдаётся, когда Аран и Хината снова начинают смеяться, вздыхает и отходит от стола, чтобы взять себе напиток. Ему потребуется больше кофе, чтобы справиться с этим. — Это был первый и последний раз, — едва слышно бормочет он сам себе. Он не уверен, кого он пытается убедить.

***

Это явно был не последний раз. Это становится ясно сразу же, как только они остаются одни в комнате после успешного разгрома Латвии и Хорватии. Атсуму захлопывает дверь за собой и поворачивает усталое тело Киёми так резко, что тот почти теряет равновесие. В следующую секунду Атсуму бросает его на кровать и целует, пока в голове не остаётся ни единой мысли. Они оба уставшие, и Киёми чувствует необходимость принять душ ещё раз, несмотря на то, что он уже делал это прямо после матча. Хотя было бы бесполезно отрицать, что его кровь не бурлит в венах от мягких вздохов, которые издаёт Атсуму, или от того, как жадно он облизывает и кусает нижнюю губу Киёми. Несмотря на возбуждение, Атсуму отстраняется, как только чувствует нежелание Киёми целовать его в ответ. — Всё нормально? — спрашивает он хрипловатым голосом, и Киёми пытается сдержать возбуждение, взлетевшее от такого голоса. Он сглатывает, молча смотря на Атсуму. Атсуму немедленно отстраняется, садясь на корточки и поднимая одну бровь. — Оми, ты в порядке? — ...да, — отвечает Киёми, хотя и не может объяснить, как он себя чувствует. Он тяжело вздыхает, выдавая свои переживания своими словами. — Тот раз был последним. — Разве это имеет значение, пока нам весело? — спрашивает Атсуму, снова с блестящими озорством глазами. Он наклоняется, все ещё не касаясь Киёми. — Ты хочешь этого? Это нечестно. Нечестно спрашивать такое, когда его губы находятся на расстоянии считанных сантиметров от губ Киёми, когда Киёми знает какого это — быть сжатым этими сильными руками и отшлёпанным этими широкими ладонями. Это нечестно, потому что Киёми не может сопротивляться. — Да. Атсуму не нужно повторять дважды.

***

Целуй меня больше. Белое вино

Некоторые могут сказать, что все вина одинаковы: пресованный и ферментированный виноград. Но если так рассуждать, то и все люди тоже одинаковые, а мы знаем, что это не так. Поэтому вот другая формулировка: все вина уникальны, но существует два основных вида. Первый — это красное вино; оно уходит корнями глубоко в историю и появляется первым на сцене. Это жадный, голодный напиток; он использует все, что может — кожицу и семена винограда, мяслянистый и ореховый аромат дубовых бочек. Это смешение множества компонентов, но конечный продукт получается богатым и бархатным. И последний, второй вид — это белое вино, отличающееся от красного одним главным признаком: кожица и косточки не входят в процесс его создания. Белое вино гордится тем, что оно сделано исключительно из мякоти винограда, не затронутое ни цветом кожицы, ни вкусом косточек. Оно предпочитает сохранять свой фруктово-цветочный аромат и пикантный вкус. По этой причине белое вино хранят в чанах из нержавеющей стали, вдали от микробов и прямого доступа к воздуху, в то время, как красное вино бросается в мир, стремясь впитать в себя все, что он предлагает. Белое вино освежает, особенно в сочетании со льдом. Это действительно то, как вы предпочтете его пить: оно может оказаться сухим и резким, или же вы можете почувствовать фруктовую корзину и весну за один глоток. Говорят, что его пить легче, чем красное вино. Но реальность такова, что белое вино может быть лёгким и низкого качества, но так же оно может оказаться невероятным и меняющим жизнь, заставляющим вас запомнить его вкус. Игривая и бархатистая структура красного вина делает его популярным выбором, но белое вино содержит в себе и предлагает кое-что другое, кое-что более тихое. Это перерыв от бешеного ритма современной жизни, со льдом для охлаждения взрыва цветов и вкусов, свойственным виноградникам пыльно-розовой весны; это свежий воздух со вкусом лимона, тающим на языке. Белое вино может показаться пустым, лишенным вкуса, только потому, что оно более светлого цвета. Но всякий, кто пробовал хорошее вино, его гордость и глубокий аромат, знает, что это глупая мысль. Атсуму начинает думать, что он, кажется, глупец, раз не замечал этого раньше.

***

Атсуму вернулся в Хёго сразу после Олимпийских игр, чтобы насладиться летом с Ма и Осаму. Что на самом деле значит следующее: он много спит с людьми, не возвращаясь домой ночами, но присутствует, когда маме нужна помощь с ремонтом или когда Осаму хочет отдохнуть вместе в свои выходные. Честно говоря, приятно вернуться домой и гулять по улицам, которые он знает как свои пять пальцев. Люди тоже знакомые. Это приятно, это весело, и Атсуму точно может сказать, что он отлично проводит время, как в старые добрые. За исключением того факта, что он никак не может забыть пару тёмных, тёмных глаз, которые смотрят на него, резко контрастируя с чистыми белыми простынями под ними. Что ж, да. Красивые глаза и шикарную задницу Оми, если уж на то пошло. Атсуму подозревает, что этот парень дополнительно качает бицепсы, потому что... это просто недопустимо. Это даже не логично, что Оми настолько накачанный или что у него такие сильные руки, раз они сдаются сразу же, как только Атсуму прижимает его к кровати. В любом случае, это не то же самое, когда он спит с людьми, которых он уже знает — давние и удобные интрижки. Он уже хорошо знает их реакции; в этом нет ничего нового, нечего исследовать, и Атсуму становится скучно очень быстро. Его разум рассеивается от желания увидеть кое-кого такого сдержанного и молчаливого на людях, но совершенно безумного в кровати, даже когда он вырывает стоны из знакомых губ в спальнях, в которые он пробирался и из которых убегал в старшей школе. Что он может сказать? Атсуму любит разнообразие и новые игрушки. Ему становится скучно, когда нет волейбола и некого раздражать. Помогать Ма выбирать цвета и переносить мебель весело, и он точно скучал по старым добрым денькам, когда он мог прийти домой, упасть на диван рядом с Осаму и пожаловаться ему о своей жизни, но Атсуму чувствует себя... неспокойно. Поэтому он приветствует новый сезон с распростертыми объятиями и почти бежит из Хёго обратно в Осаку. Он убирается в своей квартире с волнением перед новым рабочим сезоном и зарабатывает себе боль в спине за два дня до первой тренировки. Он возится со своим телефоном, пытаясь подавить мучительное чувство желания, которое все ещё нервно течёт по его венам. Он уже вернулся в Осаку. Он купил всё что нужно и устроился в тишине своего дома в ожидании. В ожидании громких непрерывных ударов мяча об пол. Он закидывает ноги на диван с миской сукияки и не может избавиться от ощущения, что что-то гложет его.

***

Он понимает, чего ему не хватало всё это время, как только встречается взглядом с Киёми в раздевалке — ему не хватало возможности побесить кого-нибудь кроме Осаму. Он громко смеётся и раскрывает руки с сумкой, свисающей с одного плеча и кричит: — Оми-кун! А ты совсем не изменился! — Ты так говоришь, будто мы не виделись годами, Мия. Слышать его голос — это как успокаивающий бальзам на царапину. Атсуму игнорирует эту мысль. — Разве нельзя сказать, что каждая секунда, которую мы не виделись, не ощущается как годы? Киёми вздыхает с раздражением. Атсуму показывает на него пальцем, победно улыбаясь. — Видишь, ты не можешь так сказать! — Ты должен узнать побольше о концепции «аргумент к незнанию». — Обязательно, Оми-кун, — Атсуму проходит мимо него, специально задев плечом. Он замечает, что у него пересохло во рту, и гадает, куда же делась вся вода, которую он сегодня выпил. Он с трудом сглатывает ком в горле и пытается сказать как можно более непринуждённо, не выдавая того, как лёгкое прикосновение к Киёми действует на него. — Знаешь, не обязательно иметь высшее образование или знать замысловатые слова, чтобы читать людей. — Тогда тебе очень повезло, что ты не пытался поступить в университет, — сухо отвечает Киёми. — Только зря потратил бы время. Атсуму открывает рот, чтобы возразить, но Хината и Бокуто входят в раздевалку, и поцелованный солнцем Хината бежит к Атсуму, чтобы обнять его. Он приветствует их, совершенно отвлекшись на новую причёску Бокуто, похожую на причёску Атсуму. — Ты завидуешь мне, Боккун? — Это была идея Акааши! — отвечает Бокуто в своей обычной манере, как человек-солнышко. — Тсум-Тсум, мы теперь близнецы! — Осаму-сан будет ревновать, — театрально шепчет Хината. — Не, он будет рад, что хоть кто-то снял с него это бремя, — Атсуму смеётся. — Почему бы тебе не покрасить сбритую часть в фиолетовый, Боккун? Отвлекшись на болтовню товарищей по команде, Атсуму почти убеждает себя, что он скучал именно по своим шумным друзьям, а не по холодному взгляду одного человека, который не то чтобы друг, но и не кто-то больше. Тренироваться весело. Боже, Атсуму скучал по этому. Он скучал по мышцам, ноющим от напряжения. Он скучал по чувству усталости. Он думает, что, видимо, его беспокоила именно эта накопленная энергия. Примерно через две недели он замечает, что тренировки хоть и помогают ему расслабиться и успокоиться, и, возможно, даже быстрее засыпать, но на этом всё. Они совершенно не помогают ему избавиться от постоянных мыслей о тупых розовых губах и раздражающе глубоких тёмных глазах, пока он стоит, прислонившись лбом к холодной плитке ванной с рукой вокруг себя и стонами, вырывающимися изо рта. Ладно. Это становится проблемой. Хотя её решить просто — всё, что ему надо сделать, так это спросить Киёми, свободен ли он когда-нибудь на следующей неделе, чтобы переспать с ним. Ничего сложного. За исключением того, что это, черт возьми, сложно, потому что Киёми смотрит на него так, будто между ними никогда и ничего не было. Ещё хуже то, что, возможно, Киёми отвратительна малейшая мысль об этом. Это раздражает Атсуму, но в то же время и будоражит, потому что независимо от результата, это игра упорства. А Атсуму мастер в играх. И во вторник вечером ему приходит гениальная мысль. Он взволнованно пишет тренеру Фостеру — потому что ему нужна будет его помощь, если всё получится, — и затем засыпает беседу команды сообщениями с множеством ужасных опечаток и отвратительным количеством эмоджи. Вот так. Все приглашены в гости к Атсуму в субботу, чтобы выпить и повеселиться. Тренер заставит прийти Киёми ради сплочения команды. Атсуму ухмыляется. Не то чтобы он использует старших, чтобы побесить Киёми, нет. На что только Атсуму не пойдёт ради хорошего секса, и он мысленно гладит себя по голове, зная, что его друзья никогда не догадаются, что сплочение командного духа это только прикрытие. Два зайца одним выстрелом.

***

Бокуто стучит в дверь первым, с несколькими бутылками вина и банками пива в пакетах, которые он с Хинатой принесли. — Боккун, ты же знаешь, что мог бы не стучаться... — Я пришёл в гости, Тсум-Тсум! Было бы невежливо войти без стука, — возражает Бокуто, широко улыбаясь. — Но у меня до сих пор есть ключи от твоей квартиры, на всякий случай. — У меня от твоей тоже есть, но я не приду к тебе, пока Акааши не уедет, иначе я потеряю свой рассудок, — стонет Атсуму, вспоминая прошлый раз, когда он пришёл (без предупреждения), чтобы вместе поужинать (стащить что-нибудь из холодильника) к Бокуто и, открыв дверь, обнаружил эту парочку в... компроментирующей ситуации. На обеденом столе. С взбитыми сливками по всему телу. Бокуто смеётся, подталкивая Хинату тоже войти, и берет у него пакеты. Они проходят на кухню, чтобы разложить напитки, и Хината берет на себя ответственность разложить закуски по мискам. Они болтают, с бокалами в руках, о последних новостях. Небольшая беседа, пока остальные не приехали. Атсуму не может перестать проверять время на своём телефоне, кажется, что каждые две секунды. Каждый раз, когда кто-то приходит, он чувствует разочарование на мгновение, но быстро берёт себя в руки. Проходит пять минут, проходит десять минут. Почти вся команда в сборе, и если Киёми не притащит свою задницу сюда в течение следующих тридцати секунд, Атсуму позвонит ему и... — Оми-сан! — кричит Хината в сторону двери, и сердце Атсуму пропускает удар. Ладно. Ему надо дышать. Он не очень понимает, почему так взволнован, но у мужчины есть свои потребности, и Атсуму винит Киёми в этом. Это Киёми виноват в том, насколько он чертовски горяч с его голосом дымящихся углей, и Атсуму не берёт ответственность за это. Он натягивает убедительную улыбку и идёт к двери, где Хината радостно забирает пакет из рук Киёми. — Я уж начал думать, что ты не придёшь, Оми-кун! — он приветствует его, широко раскрыв руки, рассматривая Киёми в черных классических брюках, в чёрной рубашке, в чёрной маске. Атсуму невольно гадает, чёрное ли у него нижнее белье тоже. Возможно, он скоро это выяснит. У него пересыхает во рту. Снова. Он сглатывает ком тревожности и делает глубокий вдох, смотря на потолок. Возьми себя в руки. Возьми. Себя. В руки. Когда он снова опускает глаза, Киёми смотрит прямо на него. Атсуму растягивает улыбку по привычке. Киёми закатывает глаза в ответ. Возможно, тоже по привычке.

***

Атсуму никак не может привлечь внимание Киёми, а значит, пора прибегнуть к крайним мерам. Он не уверен, в нём ли дело, или Киёми сам пытается раствориться в воздухе. Он небрежно потягивает белое вино со льдом и смотрит какую-то викторину по телевизору, не обращая внимания на крики и смех вокруг него. Атсуму решает, что время пришло. — Итак, — он встаёт посреди гостиной, поднимая банку пива в руках, привлекая внимание друзей, сидящих на креслах и на полу, и решает не думать о волнении в собственном голосе, — время поиграть в «Я никогда не». — Наконец-то игра! — восклицает Инунаки, вскакивая во своего места одним движением. — Давайте! Бокуто смеётся, обнимая Мейана за плечи одной рукой: — Кто-то сейчас расколется. — Бокуто, если ты говоришь о той ночи... — О какой ночи? — спрашивает Хината, опуская ногу с кофейной столика. — В олимпийском комплексе, — Бокуто легко отвечает с такой широкой улыбкой, что она едва умещается на его лице. — Ночь, когда твоё удовольствие было нашим страданием. Пьяный румянец Хинаты превращается в нечто более злое, и оно заливает его уши и шею. — Мы не знали, что стены настолько тонкие! — Неважно, — Бокуто перебивает его, смеясь. — Всё нормально. Что не нормально, так это, как Мейан решил разобраться с этим, хм? Он даже не входил в олимпийскую команду. Он просто был в гостевой комнате. Мейан встал, чтобы избавиться от него, но Атсуму хватает его за руку. Атсуму широко ухмыляется ему, радуясь возможности загнать в угол своего сурового капитана, который может или не может быть влюблён в грёбаного Осаму, что делает все ещё смешнее. — Все на ковёр, мы сейчас узнаем. Мейан устало вздыхает, но Инунаки и Томас быстро тянут его на пол, где они уже растянулись. Хината поднимается на ноги, чтобы взять рюмки, и Атсуму наклоняется над диваном, говоря прямо в ухо Киёми: — Не хочешь играть, Оми-Оми? — Нет, спасибо, — Киёми отвечает, не отрывая глаз от экрана, и немного отстраняется от Атсуму. — Я бы предпочёл не терять своё уважение к товарищам по команде. — Как будто оно у тебя осталось, — Атсуму отвечает хрипловатым голосом и видит, как дрожь бежит по спине Киёми, но тому удаётся подавить её. Он ухмыляется. — Ну давай, Оми-кун. Или мне придётся объяснять тренеру, почему ты не сплочаешься с командой. Киёми резко поворачивает голову, хрустя шейными позвонками. Тёмные, тёмные глаза раздраженно смотрят на Атсуму, пока этот тупой красивый рот сжимается в тонкую линию. — Это то самое поведение, соответствующее твоему ментальному возрасту — ныть перед старшими, чтобы получить то, что хочешь. — Я умею добиваться желаемого, — Атсуму легко отвечает, не вздрагивая ни от взгляда, ни от опасной близости губ Киёми, ни от того, как цитрусовое дыхание Киёми касается его лица. Он опускает взгляд от глаз Киёми к его губам, затем поднимает обратно в глубокую тьму. — Не ломай всё веселье, давай. Затем он поднимается с дивана, поворачивается и садится на ковёр. Со вздохом и стуком бокала об кофейный столик, через несколько секунд Киёми садится напротив него. Бокуто двигается подальше, чтобы освободить место и не касаться его. Киёми кивает ему в благодарность. — Я никогда не плавал голышом, будучи пьяным, — протягивает Хината, уже порядком пьяный. Бокуто и Атсуму переглядываются и, вздохнув, залпом выпивают свои шоты. Глаза Инунаки метаются между ними: — Что за чёрт? — Задавай вопрос, когда тебя просят, — Атсуму отвечает, пытаясь подавить смех, но Бокуто не сдерживается. — Как то мы с Тсум-Тсумом пошли выпить... — начинает он, и Атсуму громко стонет. — Короче говоря, утром мы проснулись голыми на пляже, — Атсуму быстро подводит итог, пытаясь свести их позор к минимуму. Бокуто ухмыляется. Атсуму бросает на него взгляд, пока Хината пьяно хихикает. — Я никогда не... — начинает Томас, останавливаясь чтобы подумать, — ...отправлял интимку не тому человеку. Неожиданно Хината и Бокуто одновременно поднимают свои рюмки, Барнс даёт им знак подождать его, пока он наполняет свой. Они втроём опрокидывают свои рюмки, и Хината встречается взглядом с Атсуму, когда тот не перестаёт смотреть. — Ойкава-сан был последним человеком, которому я писал в Рио! — пищит он. — Это была ошибка! — Что навевает мне мысль, — начинает Мейан, прежде чем Атсуму успевает посмеяться над Хинатой. — Я никогда не влюблялся в своего связующего. — Это не честно, — начинает Бокуто, и Атсуму громко смеётся, запрокинув голову назад, желая спросить, что было бы, если бы Осаму был связующим, и слышит, как Хината поддерживает Бокуто всем сердцем. — Связующие красивые! Почему нас обвиняют? — Спасибо, Шоё, — Атсуму выдыхает между смешками. Его смех обрывается, когда он видит, как Киёми тянется к своей рюмке. — Оми-кун? — говорит он с недоверием, его желудок переворачивается от чего-то нервного и взволнованного, но Киёми только бросает на него взгляд, и выпивает свой ликёр абсолютно спокойно. Команда сходит с ума. Раздаётся голос Бокуто: — Кто это был?! Хината показывает пальцем на Киёми и кричит: — Видите! Это только доказывает наши слова! Инунаки пихает локтем в ребра Киёми, и тот закатывает глаза: — Я не собираюсь ничего объяснять. — Оми-кун, это ломает всё веселье! — возражает Бокуто, поддерживаемый кивками от Томаса и Мейана. — Ты должен сказать! — Этого нет в правилах, — спокойно отвечает Киёми. — Дальше, пожалуйста. — Угх, — драматично вздыхает Хината. — Ребята, в скольких командах он был? — Я думаю, в трёх, — отвечает Томас. — Итачияма, команда в колледже, и сейчас у нас. — Окей, подождите, — Барнс отвечает, вытаскивая телефон, — я назову имена. — Я всё ещё здесь, надеюсь, вы в курсе, — говорит Киёми. — Без разницы, — Мейан отвечает тоном, которым он говорит после поражений, как будто бы пытаясь не сделать ему ещё больнее. — От тебя пользы ноль, когда дело доходит до информации о себе. Киёми снова закатывает глаза. Атсуму приходится оторвать от него ошеломленный взгляд, когда Барнс восклицает, поворачиваясь к нему с предвкушением, все ещё кипящим в его животе: — Вот! Окей, Итачияма — Иизуна Тсукаса. Его команда в колледже... э-э-э... подождите... — Я не скажу вам, — решительно сообщает им Киёми. Все игнорируют его. — Окей, я узнаю, и тогда мы разберёмся, — объявляет Барнс. — Продолжаем игру. — Ладно, — пробормотал Атсуму, тихо наблюдая за этим расследованием. Он пытается перестать сверлить взглядом Киёми, что он делал ровно с того момента, когда этот парень выпил свой шот. Киёми отказывается встречаться с ним взглядом. — Сейчас твоя очередь, — напоминает Бокуто Барнсу. — Бля. Ладно. Ух, — Барнс отвечает, поднимая голову от телефона. — Хм-м. Я никогда не... спал с товарищем по команде. В прошлом и в настоящем. Его слова встречают множество возражений, самые громкие от Инунаки и Хинаты. Взгляд Атсуму встречается с Киёми на секунду, вызывая мурашки на руке, и Киёми отворачивается чтобы взять бутылку ликёра и наполнить свою рюмку. Атсуму пытается не зацикливаться на том факте, что он — причина, по которой Киёми собирается выпить шот текилы, из-за той ночи и из-за следующего дня, и из-за нескольких дней после. Бокуто кричит, отвлекая его от мыслей: — В смысле ты никогда не спал ни с кем из своей команды? — В смысле ты спал? — Барнс парирует с самодовольной ухмылкой на лице. — Я, может, и в меньшинстве сейчас, но это не оправдывает вас. — Мой парень был связующим, — возмущенно говорит Бокуто, что заставляет Атсуму засмеяться. — Я пришёл, чтобы хорошо провести с вами время, а вы на меня тут нападаете. — Он был не единственным человеком из твоей команды, с которым ты переспал, — Атсуму напоминает ему, хихикая. — Эй! — возмущается Бокуто, но уже слишком поздно. Хината поворачивается к нему широко раскрыв глаза: — Что?! — Слишком много информации, — бурчит Бокуто в свой стакан. — Пьём, ребят, — Инунаки напоминает им, и они все залпом выпивают свои напитки. — Оми-кун, — Бокуто начинает. — Мы все знаем, что Тсум-Тс... — Он не единственный, — Киёми перебивает его с лёгкой, нетипичной для него ухмылкой. Атсуму чувствует, как у него пересыхает во рту и желудок переворачивается от... разочарования? Ревности? Бокуто смотрит на него. Хината, кажется, застыл. В комнате становится очень, очень тихо. Наконец, Инунаки громко смеётся и снова пихает Киёми локтем под рёбра. Киёми спокойно отодвигается подальше от него, пока остальная команда пытается разузнать у него, кто, чёрт возьми, смог отвлечь Киёми от волейбола, но он просто игнорирует их всех. — Эта игра становится всё безумнее, — бормочет Атсуму, пытаясь скрыть свою реакцию беспечным комментарием. — Твоя очередь, — говорит ему Инунаки, и затем советует ему голосом мудреца: — Используй эту возможность, чтобы сделать её ещё безумнее. — Я никогда не ходил в стриптиз клуб, — говорит торопливо Атсуму, отчаянно желая сменить тему. — Ты что? — Бокуто кричит, а Барнс громко смеётся. — Почему ты мне не сказал раньше? Я бы... — Как клиент или как работник? — Киёми спрашивает так, будто спрашивает, будет ли завтра пасмурно. Команда затихает снова, второй раз за последние пять минут. Дыхание Атсуму сбивается в лёгких, и когда его рот открывается, ни слова не выходит. Вопрос для отвлечения оборачивается катастрофой. — В смысле работник? — недоверчиво спрашивает Мейан, когда видит, что Атсуму не может вымолвить ни слова. — Мой ответ зависит от уточнения, — отвечает Киёми, пожимая плечами. — Как... работник, — Атсуму наконец уточняет, когда дар речи возвращается к нему. Киёми кивает и выпивает свой шот откинув голову назад. Команда сходит с ума. Инунаки бросается на Киёми, но тот быстро отодвигается, позволяя либеро упасть лицом на ковёр. Бокуто присвыстывает, а Хината наклоняется, чтобы спросить с большими сверкающими глазами: — Ты танцевал? — Я занимался стриптизом, — Киёми поправляет его. Атсуму чувствует, что вот-вот воспламенится. Яростный румянец поднимается от его шеи к щекам, и он откашливается, пытаясь восстановить свой голос. Киёми раздевался. Для людей. Он снимал свои вещи и танцевал, и улыбался, и угождал другим людям... Томас складывает руки под подбородком и громко, не стесняясь спрашивает: — Сколько ты зарабатывал? — Зависит от ночи, — Киёми спокойно отвечает. — Но мои постоянные клиенты оставляли чаевые. Поэтому, я могу сказать, что около тридцати тысяч йен за удачную ночь. — Ты станцуешь стриптиз для нас, если мы заплатим тебе шестьдесят тысяч? — Инунаки спрашивает с блестящими глазами, приподнимаясь на локтях. Атсуму внезапно очень благодарен и очень недоволен его присутствием. Он точно хочет увидеть Киёми танцующим стриптиз, но не очень хочет делиться. Ни с кем. Киёми вздыхает, смотря на потолок. — Я поднимаю до семидесяти тысяч, — возражает Томас. — Восемьдесят. Атсуму закусывает губу от внимания, направленного к Киёми, не уверенный, эта ревность вызвана вниманием или самим парнем. — Я не буду раздеваться ни для кого из вас. — Оми-кун, — надулся Бокуто, — Научи нас. — Научить вас стриптизу? — Киёми спрашивает, поднимая брови. — Да! Я уверен, Акааши это понравилось бы! Милый, милый Бокуто. Атсуму делает мысленную заметку крепко обнять его завтра за то, что он не набросился на Киёми. Как остальные. Он бросает взгляд на Инунаки. — Мне надо спросить у Тобио, — задумчиво говорит Хината. — Но я думаю, он будет не против. Обнять Хинату тоже. — Сами учитесь, — сразу же отмахивается от них Киёми. — Есть курсы. — Почему я даже не удивлён, что самый тихий оказался самым развратным? — пробормотал Инунаки, лёжа на полу и смотря в потолок. — Я всегда знал, что у Оми-куна есть секреты. Киёми закатывает глаза. Атсуму молчит, боясь, что его голос дрогнет, если он заговорит. — Окей, моя очередь, — объявляет Инунаки, поднимаясь, чтобы сесть ровно. Он сталкивается с Киёми в процессе, который снова спокойно отодвигается ближе к Бокуто, чтобы избежать касаний, не подозревая, что Атсуму пристально смотрит на него. — Итак. Давайте что-нибудь попроще. Мне никогда не платили за секс. Наступает тишина. Затем Бокуто подносит свой стакан ко рту. — Что?! — потрясённый до глубины души, прокричал со своего места Атсуму, внезапно восстанавливая голос после откровений Киёми. — Что?! Бокуто морщится, после того как выпивает ликёр, и надувает губы: — Куроо сказал, что будет весело... — Акааши знает об этом? — спрашивает Томас, полностью пьяный, но сосредоточенный на Бокуто всем своим существом. — Он знает, — Бокуто кивает, и затем улыбается. — Но вообще-то мне очень неплохо заплатили! — Бля, — Атсуму простонал. — Я не могу в это поверить. Сколько ещё секретов ты прячешь от меня, Боккун? — Не так много, — со смехом отвечает Бокуто, облокачиваясь на руки за спиной. Они все пьяны. Ну, все, кроме одного, думает Атсуму. Он взглянул на Киёми, который слушает Бокуто, приподняв бровь. Он пытается не представлять его в определённых... позах. Вещах. Ну или не в этих вещах. Или совсем без них. — Твоя очередь, Оми, — сообщает ему Томас, прерывая безумие мыслей Атсуму. — Хм-м, — промычал Киёми, задумавшись на секунду. Они слышат негромкую музыку, звучащую из чьего-то телефона. Киёми наклоняет голову. Атсуму хочет спросить, смотрел ли он на своих клиентов так же, как он сейчас смотрит на Атсуму, но не успевает. — Я никогда не дарил никому стрёмных подарков. Он говорит это так уверенно, будто знает, что Атсуму точно делал это. Ну, что ж. Бокуто захихикал, смотря на него. Атсуму открывает свой рот яростно, после того как проглотил свой шот — слишком быстро: — Боккун, если ты о том кольце для члена, который я тебе купил, клянусь богом... Хината взрывается смехом. — Что? — кричит он, перекатываясь на спину в приступе смеха. Инунаки почти в таком же состоянии, но он, кажется, уже слишком пьян, чтобы прийти в себя и встать. Томас роняет голову на ладони, Барнс пытается утешить его лёгкими хлопками по спине. Атсуму чувствует, как дикая ухмылка растягивается на его лице, как это бывает, когда он отказывается стыдиться ситуации, а вместо этого принимает её. Он смотрит на Киёми, который смотрит на него ответ с пьяным румянцем на щеках, но с сосредоточенными глазами. — У Боккуна симпатичный член, что я могу сказать? Если тебе что-то нравится, надеваешь на это кольцо. — Боже блядь... — они слышат, как Инунаки стонет, лёжа на полу, и Томас встаёт, покачиваясь на ногах. — Я больше не вынесу эту гейскую тусовку. Где туалет? — Вторая дверь справа, — Атсуму подсказывает ему, все ещё ухмыляясь. Он оглядывается на Киёми и обнаруживает, что он смотрит на него с весельем, сияющим в тёмных, тёмных глазах.

***

Все утихает довольно быстро, особенно, когда Акааши звонит Бокуто, и Хината начинает ныть о том, как сильно он скучает по Кагеяме. Когда Бокуто возвращается, Хината лежит на коленях Атсуму, пока Мейан ждёт, когда Томас сможет потащить его домой. Бокуто смотрит на кухню, где Сакуса, кажется, убирается как настоящий правильный гость, и хватает Хинату, почти набрасывая его на своё плечо. — Тобио-кун написал мне, что я покойник, если оставлю Хинату в таком состоянии. Мы ушли. Мейан, стоя у двери туалета поворачивается к нему: — Вызови такси для нас тоже. — Мне кажется, я не выживу до утра, — Атсуму проныл, лёжа на диване и хватаясь за живот. — Кажется, я перепил. — Кто-нибудь может остаться с ним? — Мейан спрашивает, оглядываясь вокруг. Барнс взял Инунаки, у которого, кажется лёгкое алкогольное отравление, и остальные уже разбились по парам, собираясь уходить. Все, кроме одного. — Оми? Ты свободен? — Я бы очень не хотел, — отвечает Киёми из кухни, вытирая руки об полотенце. Он проходит в гостиную, оглядываясь вокруг, смотря, не оставил ли он ничего. — Мия вполне может выжить сам. — Нет, я не могу, — ноет с дивана Атсуму. — Мы будем тебе должны, — говорит Бокуто Киёми из прихожей. — Я больше не буду спрашивать про стриптиз, если это сойдёт за оплату. Киёми смотрит на Бокуто, наверное, думая, сколько резких движений потребуется, чтобы вырубить его. Бокуто смотрит на него в ответ с умоляющими глазами, и после схватки взглядами — которую Атсуму знает, что Киёми может победить и победит, если только захочет, — Киёми отводит глаза и вздыхает. Он медленно оставляет полотенце на кухонной стойке и спокойно садится на своё прежнее место на диване, явно надеясь, что сможет провести остаток ночи, не прикладывая больших усилий, чем просмотр телевизора. Атсуму пытается сдержать своё злорадство, кипящее в груди.

***

Всё время, пока гости собираются и уходят, громко, шёпотом или пьяно прощаясь, Киёми сидит на своём краю дивана, смотря какое-то бесконечное шоу по телевизору. Атсуму ждёт немного, просто чтобы убедиться... он не знает, в чём. Просто в том, что он не уйдёт сейчас же, думает он. Затем он с нетерпением плюхается рядом с Киёми, но пытается держать свой голос ровным. — Насладился вечером, Оми-Оми? — Я бы насладился им ещё больше, если бы я мог воспользоваться чистым туалетом, — Киёми отвечает скучающим тоном, делая ещё один глоток вина, — и не нянчился с тобой. — Ты можешь воспользоваться моим, — говорит Атсуму, едва скрывая волнение в голосе, и указывает на свою спальню. — У меня есть отдельный туалет. — И что гарантирует мне, что твоя личная ванная чище? — незаинтересованно спрашивает Киёми, все ещё смотря на экран. — Я приготовил её для тебя, — отвечает Атсуму, ухмыляясь и закидывая руки на спинку дивана. — Хлорка и всё такое. Тебе понравится. Киёми поворачивает голову и несколько секунд внимательно рассматривает Атсуму. — Ты не пьян, — наконец объявляет он с лёгкой ноткой гнева в голосе, прищуриваясь. Атсуму ухмыляется ещё шире. — Да, я не пьян. Киёми бурчит что-то себе под нос, и двигается, чтобы встать и уйти. Атсуму незамедлительно хватает его запястье, от прикосновения покалывают кончики пальцев. Киёми поворачивается, чтобы посмотреть на него глубокими, раздраженными, тёмными глазами. — Отпусти, Мия. Вместо этого Атсуму тянет его к себе, заставляя Киёми оказаться лицом к лицу с ним. Всего лишь эта близость пробуждает все его чувства разом, но он старается говорить тихо и хрипло: — Ты правда хочешь, чтобы я тебя отпустил? — Всем сердцем, — отвечает Киёми, не дрогнув взглядом. Атсуму разочарованно отпускает его руку. Киёми поворачивается, чтобы взять свой телефон с кофейного столика, оставляя Атсуму с неожиданной тяжестью в груди, становящейся все глубже, пока он наблюдает как Киёми собирается. Атсуму спрашивает первое, что приходит ему в голову, в панике, которую он никогда не признает даже себе: — Сколько денег надо, чтобы ты разделся для меня? Киёми останавливается. — Ты не сможешь выдержать этого. — Эй! — Атсуму возмущается, обрадовавшись ответу. — У меня есть деньги! — Дело не в деньгах, — Киёми поворачивается к нему с той же странной ухмылкой на губах. Атсуму чувствует, как кровь кипит в его венах от желания вжать это выражение лица в матрас, и его волнение усиливается под хищным взглядом Киёми. Он сглатывает скопившуюся во рту слюну. Киёми наклоняет голову, и объясняет так, будто говорит с пятилетним ребёнком, что почему-то делает его ещё чертовски привлекательнее: — Существует запрет на прикосновения. Ты не выдержишь этого. Бровь Атсуму поднимается с явным раздражением, за мгновение ока его отчаяние затмевается пьяной отвагой. Он наклоняется спиной на диван, с вызовом приподнимая подбородок. — Рискни. — И что я за это получу? — спрашивает Киёми тем же скучающим тоном. Он проходит к прихожей, и Атсуму поднимается на ноги за ним. — Ну, тогда в отеле, — говорит Атсуму, опираясь на стену с скрещенными на груди руками и самодовольной ухмылкой на губах, — тебе нравилось то, что я делал с тобой. — Это был первый и последний раз, — Киёми спокойно возражает, беря в руки куртку. — Ты не можешь так говорить, когда это уже произошло дважды за двадцать четыре часа, Оми-кун, и ещё несколько раз после, — говорит Атсуму через улыбку. Это должно сработать, иначе Атсуму скинется с балкона. — Даже не знаю, стоит ли это моего времени, — незаинтересованно отвечает Киёми, немного приглушенно из-за того, что он наклонился, чтобы зашнуровать свою обувь. Атсуму чувствует, как ранее проигнорированное отчаяние и волнение снова овладевают им. Он двигается быстро. Это то, ради чего всё это было запланировано, и он не собирается упускать свой шанс. Он встаёт за Киёми, засовывая пальцы в шлевки его брюк, и одним резким движением тянет его назад. Дыхание Киёми срывается сквозь сжатые зубы со слышимым шипением, и руки Атсуму медленно проникают под его рубашку, обвиваясь вокруг его крепкого, тёплого торса; от касания электричество пробирает его от кончиков пальцев до самых ног. Наклонившись над спиной Киёми, Атсуму выдыхает ему прямо в ухо, на этот раз чувствуя дрожь, пробегающую по его спине с тёмным чувством триумфа. — Потому что я скучал по тебе, и я знаю, что ты скучал по мне. Киёми медленно выпрямляется и делает глубокий вдох. Атсуму повторяет за ним, пытаясь понять, согласие это или отказ, не уверенный, Киёми оттолкнет его или, что ещё хуже — проигнорирует. Надеется, что ни то, ни другое. — Ты уже нарушил запрет на прикосновения, — наконец говорит Киёми, медленно поворачиваясь к нему лицом. Дыхание Атсуму сбивается в горле, но он не опускает руки, обнимающие его голую кожу, все ещё неуверенный в ответе. Он неосознанно прикусывает губу, делая глубокий вдох через нос, и смотрит на губы Киёми. Киёми поднимает одну руку, хватает его подбородок с обеих сторон и грубо проводит большим пальцем по нижней губе, освобождая её. Атсуму почти отшатывается от удивления, пытаясь осознать неожиданное доминирование от Киёми в сочетании с резким желанием подчиниться ему. Он подыграет ему. Всё, что угодно, только чтобы переспать с ним ещё раз. — Запрет на прикосновения отменится, если мы оба разденемся? — спрашивает он намного более резким голосом, чем хотел, надеясь, что Киёми не уловит нотки отчаяния в голосе. Призрачная ухмылка Киёми возвращается снова, вспыхивая на секунду, а затем исчезает. Киёми, возможно, даже не подозревает о влиянии, которое она оказывает на Атсуму. — Сначала тебе надо заслужить это. — Я буду хорошим для тебя, — Атсуму выдыхает, не задумываясь, приподнимая подбородок и желая быть ещё ближе, хотя между ними едва ли сантиметр. Он игнорирует всплеск эмоций и нетерпения в себе, слегка беспокоясь, слышно ли его бешеное сердцебиение. Уголки губ Киёми приподнимаются. — Я знаю, — заявляет он пугающе спокойно и удручающе самодовольно. Затем он неожиданно впечатывает Атсуму в дверь шкафа, сотрясая его, и целует так сильно, что Атсуму думает, что его колени могут подкоситься от напора и страсти. Когда он отходит от шока, от «чёрт возьми это сработало и он целует меня он целует меня он целует меня», он фокусируется на губах Киёми, пытаясь насладиться ими сполна. Он чувствует сухие, пикантные нотки вина на языке Киёми, что-то цитрусовое, что Атсуму не может точно назвать. Что-то терпкое, и, несмотря на то, что Атсуму не фанат белого вина, ему хочется ещё. Он облизывает рот Киёми, слегка посасывая его язык, и проскальзывает руками обратно под черную рубашку, мягко царапая по рёбрам загрубевшими подушечками пальцев. Он мгновенно вознаграждается стоном в губы и чувствует, как рука вцепляется в его волосы. И в этот момент он замечает, что всё его беспокойство за последние месяцы исчезло без следа. Поцелуй с Сакусой Киёми успокаивает, как будто он раскрыл какую-то тайну, о которой никто больше не знает — даже он сам, — или может, как будто он отпустил большой секрет, который он хранил с тех самых пор, как переспал с этим мужчиной в первый раз. Поцелуй настолько насыщенный, что он может почувствовать абстрактный, горький привкус присутствия Киёми во рту и на обкусанных поцелуями губах, и это кажется правильным. Всё так, как должно быть: кровь, горящая в жилах, покалывающие кончики пальцев, кожа, ноющая от желания быть зацелованной и отмеченной синяками. Это то, что он безуспешно искал всё лето. Он скулит, когда Киёми просовывает руки в задние карманы его джинс и тянет его бёдра вперёд навстречу своим. Атсуму опрокидывает голову назад, чтобы вздохнуть сквозь дразнящее трение, и Киёми не теряет ни секунды, прежде чем опуститься к его шее, целуя и кусая нежную кожу на ней, и она расцветает ноющими синяками. Атсуму знает, что его член уже смущающе быстро встал, но он не против — он тоже чувствует Киёми через безумно хорошо сидящие на нём штаны. Они не перестают целоваться, пока Атсуму не уводит его из прихожей. Киёми торопливо скидывает обувь и толкает Атсуму обратно на диван. В его глазах блестит голод и злоба, Атсуму чувствует, как его член возбужденно дёргается под его тёмным, тёмным взглядом. Киёми медленно садится на его колени, оседлав Атсуму в этих проклятых брюках, и смотрит вниз. Его голос холодный, почти скучающий. — Слишком узкие джинсы, я так полагаю. — В них неудобно, не хочешь помочь мне их снять? — предлагает Атсуму, улыбаясь опухшими губами. — Не совсем. Мне нравится смотреть, как ты страдаешь, — мурлычет Киёми. У Атсуму сбивается дыхание от этих слов, и он чувствует, как мурашки пробегают по коже на затылке. Киёми ухмыляется и наклоняется, чтобы поцеловать его ещё раз. Атсуму обнаруживает свои руки запутавшимися в его волосах, пытаясь притянуть мужчину ближе. Киёми продолжает безжалостно прижиматься к нему, вырывая из него прерывистые стоны и непроизвольные всхлипы, иногда отвлекаясь, чтобы оставить больше следов на коже Атсуму, иногда фокусируясь на поцелуе, пока его мысли не начинают расплываться. — Оми, — ноет Атсуму через несколько минут, когда трение уже становится мучительным, граничащим с пыткой. Киёми мычит ему в шею, где он оставляет более глубокие синяки, жадно кусая и посасывая кожу, будто он никак не может насытиться вкусом Атсуму. — Оми, если... если ты не... мне надо... — Я знаю, что тебе надо, — легко отвечает Киёми, целуя его ключицу с неожиданной нежностью. Он поднимает голову, едва задев ухо Атсуму, и вызывает табун мурашек на его коже. — Я дам тебе это, когда сочту нужным. Атсуму стонет от боли и удовольствия, внезапный разряд электричества, пробегает прямо по его члену, когда он опрокидывает голову на спинку дивана. Его руки сжимают талию Киёми, будто от этого зависит вся его жизнь, и если бы не этот заземляющий физический контакт, он бы уже растаял. Киёми прижимается к нему ещё сильнее, чем раньше, с пугающей гибкостью, и стонет прямо ему в ухо, говоря после влажного звука раскрывшихся губ: — Думаешь ты заслуживаешь быть выебанным, Атсуму? Атсуму сжимает кулаки, когда отчаянье и животное желание охватывает его. Он безрезультатно царапает бледную кожу Киёми, не способный сделать ничего, кроме как издать кривой стон. Новообретённые грани Киёми завораживают его, нет, завораживают, мягко говоря. Он никогда никому не подчинялся, но неожиданно обнаруживает себя борющимся с желанием услышать в свой адрес «хороший» и, на самом деле, «какой хороший мальчик» или, может, «мой хороший мальчик», чего ещё никогда не было — это всё в новинку. И всё из-за его проклятого голоса — его хриплого, глубокого, угольного голоса, вибрирующего через всего Атсуму, такого требовательного, берущего то, что он хочет, силой. Неожиданное любопытство о том, сколько людей слышали его таким пробегает в его голове, но Атсуму слишком занят отчаянным желанием быть выебанным, поэтому он не замечает его. — Я буду хорошим для тебя, — повторяет Атсуму, и слышит, как Киёми усмехается ему в шею, низко и хрипло. — Так докажи это, — говорит Киёми, поднимая голову. Тёмные, тёмные глаза. Жестокие. Испытывающие. — Моли меня об этом и убеди меня. Атсуму прикусывает губу, абсолютно не в состоянии понять, как унижение, прожигая его изнутри, возбуждает его ещё больше. Он чувствует, как его член становится до невозможного крепче под Киёми, и он смотрит на него с отчаянием и спешкой, и слова вылетают изо рта: — Пожалуйста, Оми, пожалуйста, я сделаю всё, что ты хочешь, я буду хорошим... Киёми промычал, глазами изучая лицо Атсуму. Атсуму не знает, что оно выражает, но Киёми поджимает губы, когда Атсуму шепчет прерывистое «пожалуйста», после тяжёлой полминуты разглядывания глаз друг друга. — Я поверю тебе на слово, — он отвечает задумчиво, с этой самодовольной и опасной почти-ухмылкой на лице. — Будем надеяться, ты сдержишь его. Он встаёт, небрежно направляясь к спальне Атсуму, и поворачивается к нему, чтобы посмотреть не него порочным, бессердечным выражением. — Ты собираешься и дальше сидеть тут и пропустить всё веселье, Атсуму? Атсуму с трудом поднимается на ноги, следуя за ним с бешеным стояком и без единой связной мысли в голове. — Перед кроватью, — приказывает ему Киёми, разглядывая спальню. Атсуму встаёт с дрожащими пальцами, и смотрит на него. Киёми ухмыляется. Он встаёт напротив Атсуму, его руки танцуют на изгибах его плеч и вдоль его пресса, наконец останавливаясь на бёдрах. Каждая секунда контакта — это смешение пытки и облегчения для Атсуму. Киёми медленно расстёгивает его джинсы и одним небрежным движением руки толкает Атсуму на кровать, чтобы стянуть их с него. Атсуму падает, затаив дыхание, его эрекция теперь до боли очевидна под его боксерами. — Футболку. Снимай. Атсуму выгибает спину с кровати, чтобы послушно снять футболку, и он оказывается совершенно неподготовленным, когда обнаруживает Киёми над собой, как только футболка улетает на пол. Киёми кусает его нижнюю губу, затем позволяет своему языку танцевать на нёбе Атсуму, прежде чем нежно засосать его нижнюю губу ещё раз. Атсуму издаёт громкий полустон-полувздох. Теперь это точно звучит как мольба. И он не чувствует ни единой клетки своего тела, стыдящейся этого. Но он чувствует, как каждая клетка его тела до последней электризуется, как только Киёми касается его левого соска, и он рычит, запрокидывая голову назад. — Чувствительный, — мурлычет Киёми, как будто он наблюдает за объектом в научном эксперименте, и наклоняется, чтобы взять этот сосок в рот. Если так будет продолжаться, Атсуму кончит нетронутым, и это будет чертовски стыдно. Атсуму стонет, царапая плечо Киёми, а другой рукой сжимая его чёрные кудри, и издаёт несдержанный, громкий стон, когда чувствует, как Киёми кусает его. — Звучит лучше, когда ты не притворяешься, — говорит Киёми, улыбаясь в его кожу. — Что ты... я всегда... — В отеле, — Киёми перебивает, глазами вжимая Атсуму в матрас, лениво перекатывая его сосок пережду пальцев. — Я думал, что эти неестественные стоны самые прекрасные звуки, которые ты можешь издать, но ты доказал, что я не прав. Атсуму не знает, как ответить на это. Правильнее сказать, Атсуму не знает, как вообще говорить, но он всё равно пытается сложить слова в связное предложение. Его попытки резко обрываются, когда Киёми накрывает его ладонью через тонкую ткань нижнего белья. Он чувствует, как отчаянье овладевает им, его голос ломается местами, но он слишком напряжен, чтобы хоть на секунду переживать об этом. — Оми... Оми... пожалуйста... — На четвереньки, — бесцеремонно объявляет Киёми, глядя на тумбочку, прежде чем открыть ящики. Он успешно достаёт оттуда наполовину пустой тюбик лубриканта и ленту презервативов и отрывает одну. Атсуму трясётся. Его тело готово, он ждёт на коленях и локтях, кровь течёт по венам, полностью в огне. Да, он надеялся повеселиться, но это превышает все его ожидания — это не послушный Оми, к которому он привык — ну, он успел привыкнуть к этому за один день секса, — но Киёми берёт контроль в свои руки и делает это так непоколебимо, что всё, что Атсуму остаётся, это подчиниться. Он думал, что это будет ещё один хороший секс, ещё одна ночь, где Киёми позволит ему разрушить себя, но это — это слишком, слишком хорошо, слишком близко. Он чувствует мурашки, бегущие вниз по его рукам и ногам, его костяшки белеют от того, как он сжимает простыню, и он признаёт в секундном перерыве, что это не то, чего он ожидал от этой ночи. Или возможно, это не то, чего он ожидал от Киёми. Но, что ж, он ещё никогда не был так рад оказаться неправым. Подушечки пальцев Киёми мягко проглаживают по его талии, прежде чем проскользнуть под резинку боксеров, затем он тянет их вниз. Атсуму прикусывает губу, услышав грубый голос, разбавленный ухмылкой. — Красиво. Атсуму громко вздыхает, ощущая, как похвала жалит его кожу, будто осы. Он знает, что сжимается вокруг пустоты, но он не может сдержать это — он открывает рот, чтобы снова начать молить, но слышит знакомый щелчок тюбика со смазкой, а затем чувствует палец, мягко поглаживающий его края. Он сдаётся, зарывается лицом в одеяло и громко стонет. Проходит не так много времени, и Киёми уже растягивает его пальцами, мучительно медленно, сначала двумя пальцами, потом тремя. Несмотря на неспешный темп, Атсуму уже потерял возможность связно мыслить, и сперма капает жемчужными каплями на кровать. Он видит искры, когда Киёми сгибает свои чертовски длинные пальцы и задевает простату Атсуму, и он едва держится, чтобы не кончить прямо здесь и сейчас. — Оми, пожалуйста... Он слышит, как Киёми расстегивает свои брюки, и поворачивает голову к нему, чтобы увидеть, как парень распределяет смазку по себе несколькими влажными движениями. Он не действует мягко, грубо проводя руку по своей эрекции, но, честно говоря, Атсуму не ищет нежности — всё, чего он сейчас хочет, так это быть жёстко вдолблённым в матрас и забыть своё собственное имя. Но всё равно звук, который он издаёт, когда Киёми входит в него одним плавным, жёстким движением, больше животный, чем человеческий. Он слышит стон Киёми, и его член дёргается от внезапной наполненности и удовлетворения, пронизывающей его. Затем ещё одно желание, ещё одна неприкрытая, безжалостная нужда появляется в его голове, а Атсуму слишком слаб; он не способен бороться с ней, не может удержать воздвигнутые стены, не может сохранить своё достоинство. — Оми... — М-м-м? — спрашивает Киёми, вытаскивая, чтобы ещё раз толкнуться в него. — Оми, поцелуй меня, целуй меня больше... — это прерывистый, искажённый полустон, полувсхлип с требованием. Его лицо горит от стыда и возбуждения, зарытое в одеяло. Он чувствует, как бёдра Киёми задрожали, и он сам выдыхает. Киёми резко выходит и хватает Атсуму, чтобы перевернуть его на матрасе. Он наклоняется над ним, пока тот вдыхает свежий воздух большими глотками, и приподнимается на локте, левой рукой направляя себя обратно. Он толкается внутрь, одновременно встречая его губы своими, и Атсуму может поклясться, что видит фейерверки за веками — это чувство ничем не описать, кроме как взрыв цветов и огненных, шипящих огней. Киёми целует его, как будто завтра не существует — чёрт, это так приятно, — и благодаря своему телосложению, толкается в него через каждый рывок за волосы и царапины от ногтей на своей коже. Атсуму чувствует головокружительный жар, обволакивающий его, угрожающий оргазмом, но он не хочет, чтобы это закончилось прямо сейчас... — Атсуму, — Киёми мурлычет ему в губы, и немного тянет зубами его нижнюю губу, прежде чем отпустить и продолжить. — Я хочу увидеть, как ты кончаешь для меня. Атсуму гортанно рычит, его внутренности переворачиваются от просьбы, и он сжимается вокруг Киёми. Он слышит вздох и распахивает глаза, затем, подняв руку, облизывает ладонь, смотря прямо в эти тёмные, тёмные глаза. Он опускает руку и дрожит, когда касается своего давно забытого члена. Его глаза закатываются, когда толчок Киёми идеально совпадает с движением его руки в первый раз. Проходит смущающе мало времени, прежде чем Атсуму начинает стонать, без остановки повторяя имя Киёми, и всхлипывать одновременно от боли и удовольствия. — Посмотри на меня, — мягко приказывает Киёми, и Атсуму открывает глаза, чувствуя шокирующую и ослепляющую страстью быстроту своего сердцебиения. Киёми улыбается ему улыбкой, похожей на весну или на землетрясение — Атсуму не знает, — и затем голос Киёми выходит напряжённым и... обожающим: — Потрясающий. На этот раз похвала чувствуется как удар под рёбра — она не мягкая и не приятная, она только усиливает головокружительную, тошнотворную силу охвативших его чувств, — и безжалостно кидает Атсуму через край, вызывая животный стон. Его глаза закатываются, когда он кончает разрушительными, головокружительными волнами, и Киёми продолжает трахать его на протяжении всего оргазма. Он сжимается вокруг толстого члена и слышит, как дыхание Киёми сбивается, а его бёдра срываются с темпа. — Оми-кун, — он выдыхает, когда снова обретает контроль над собственными глазами, его взгляд сияет страстью и обожанием. Киёми смотрит на него, рот слегка приоткрыт, его бёдра двигаются в безжалостном темпе. Атсуму тянет его вниз, чтобы поцеловать, и прикусывает его губу, царапая его бёдра. Киёми громко стонет ему в рот, как животное, и толкается ещё три, четыре раза, прежде чем упасть на Атсуму, выдыхая горячий, влажный воздух на его ключицу. После долгого молчания, Атсуму начинает смеяться, сотрясая усталое тело Киёми вибрациями: — Что ж, это было весело.

***

После долгой ночи ленивых поцелуев и объятий — больше, чем Атсуму ожидал от Киёми, — Атсуму просыпается в пустой постели. Он проходит на кухню и обнаруживает её тоже пустой, берёт свой телефон и видит сообщение от него. Оми-кун [8:12 АМ] Это было только потому, что я хотел быть сверху. Первый и последний раз. Атсуму ухмыляется. Киёми не умеет врать.

Двигайся медленнее. Виски

Первое, что замечает любой, кто делает глоток виски, это то, что оно обжигает. Тогда пьющий должен сделать выбор. Либо он оставляет напиток и старается избавиться от обжигающего вкуса, либо наслаждается им. Первое — это естественный выбор большинства, поскольку вкус неприятный и агрессивный — для неопытного пьющего неизведанный аромат может просто не стоить этого. Однако второе — это выбор самоконтроля и, наверное, проклятого любопытства; если кто-то выберет противостоять обжигающему первому впечатлению, то сможет почувствовать скрытые нотки ликёра через считанные секунды, когда утихнет жар. Виски, как лиса — и цветом, и характером: богатый каштановый цвет является ещё одним доказательством его земных корней, а его характер — это то, о чём стоит поговорить отдельно. Виски — это соотношение цены и результата, но одно ясно: если вы выбираете его, то вы выбираете окончательный путь, проложенный перед вами. Виски — это надёжный выбор, непоколебимый; это тяжёлый, терпеливый, но требовательный напиток, не мимолетный коктейль, которым можно щегольнуть, или что-то лёгкое, что можно бездумно попивать. Чтобы по-настоящему оценить его, требуются усилия и изысканный вкус. Он требует времени; иначе, если вы выпьете его слишком быстро, вы увидите, что он легко уничтожит вас и оставит за собой безжалостные руины. Он потенциально смертоносный, заслуженно уверенный в себе, и, без всяких сомнений, дерзкий. Если вы выбираете его как своего спутника, потом будет почти невозможно найти что-то, достойное заменить его. Тот, кто привыкнет к непревзойдённой жгучести и шипению виски, не сможет легко переключиться на что-то другое. Честно говоря, это ловушка, но очень, очень достойная. И Киёми знает, что это ловушка, задолго до того, как попадает в неё. Но в любом случае, это не заставило его поколебаться ни на шаг.

***

Неохотно, и без особого осознания этого, они попадают в рутину. Она основана на расписании их тренировок, но она работает. Они встречаются минимум раз в неделю, а после побед и поражений ещё чаще. Эта рутина ощущается как удобное лезвие кинжала — она стабильная, надёжная, хотя и всё ещё немного тревожащая. Киёми наблюдает. Со смягченным сердцем он наблюдает, как Атсуму привыкает к комфорту их рутины, пока осенние листья уступают пылающей, обжигающей холодной погоде с метелями. Он наблюдает со злым удовлетворением, как гордый, большой рот Атсуму изгибается в нежном «ох», как только Киёми касается его тёплой кожи кончиками пальцев. Он наблюдает с радостью, как со временем Атсуму расслабляется, и его губы, прижатые к Киёми, становятся мягкими, ленивыми, обожающими. Он молча наблюдает, как Атсуму тихо плачет от разочарования после поражения Адлерам, и отвечает с равной яростью, когда Атсуму впечатывает его в стену под горячей струёй душа, чтобы слепо поцеловать. Он наблюдает с тёмным удовлетворением, зарождающимся в животе, когда Атсуму выдёргивает ремень, намереваясь причинить ему боль. Он наблюдает за Атсуму с нежностью, пока тот раскладывает тарелки для ужина, который он часто приносит, прежде чем они предадутся более плотским удовольствиям. Он наблюдает, с ещё не опознанным чувством, как Атсуму мягко улыбается ему, когда Киёми благодарит его, и он обнаруживает себя экспериментирующим, чтобы выяснить, что позволит ему увидеть это выражение снова и снова. Он наблюдает со смирением, когда Атсуму ругается на него после тяжёлых поражений, крича на него о том, что они оба могли сделать лучше, и хлопая дверьми, когда уходит — Киёми потребовалось время, чтобы понять, как один на один справляться с потерпевшим поражение Атсуму. Он наблюдает, со сладостной горечью в сердце, как Атсуму появляется на пороге с пробормоченными извинениями и умэбоши. Он замечает, что наблюдал, возможно, слишком долго, только когда смотрит на капли, стекающие с волос и рукавов Атсуму, когда тот появляется вечером пятницы перед дверью Киёми, держа в руках котёнка. — Что это? — спрашивает Киёми с удивлением в голосе. — Она дрожала под дождём, — объясняет Атсуму, выпятив губу. — Я заберу её домой, но она может остаться тут, пока я не вернусь? Киёми молча отходит в сторону, позволяя Атсуму войти. Атсуму протягивает белого, грязного котенка; она выглядит растрёпанной, с мокрой шерстью, яростно торчащей в разные стороны, очень напуганная и действительно дрожащая. — У тебя есть лишняя коробка? Она будет чувствовать себя спокойнее в ней. Киёми кивает и уходит, чтобы найти что-нибудь подходящее, и появляется с коробкой, после недолгих поисков в своей аккуратно организованной кладовке. Атсуму ярко улыбается и осторожно кладёт котёнка в коробку. Затем он лезет в карман, чтобы достать оттуда... кошачий корм. — Я ношу с собой корм на случай, если увижу голодного кота, — бездумно отвечает он на удивлённый взгляд Киёми, и Киёми делает глубокий вдох, пытаясь подавить непрошенное чувство тепла, расцветающее в груди так сильно, что на секунду становится больно. Он берёт пластиковую упаковку из рук Атсуму и говорит тоном, не требующим возражений: — Иди в душ. А то простудишься. Атсуму рассеянно кивает и снимает свою обувь, оставляя мокрые следы на полу, пока идёт к ванной и закрывает дверь за собой. Киёми слышит, как зашумела вода, и, нежным взглядом окинув до смерти напуганного котёнка в коробке, проходит в кухню, чтобы найти лишнюю миску. Он пытается игнорировать сильную тёплую боль в груди. Видеть, какой Атсуму невероятный, всегда было больно. Нет причин отрицать это сейчас. Они сидят на диване Киёми, слушая шуршание, исходящее из картонной коробки, пока котёнок привыкает к незнакомому запаху маленького пледа, который Киёми пожертвовал для него. Атсуму внезапно поворачивается к нему, оставляя миску с раменом. — Итак, я кое-что запланировал для нас на сегодня. Киёми приподнимает бровь, сохраняя как можно более бесстрастное выражение лица, пока у него в голове пролетают тысячи вариантов возможных сюрпризов, и жестом подталкивает его продолжить. — Я покажу тебе, чему я научился за последние три месяца, — гордо говорит Атсуму. — Я буду танцевать стриптиз для тебя, Оми-кун. — Оу? — только и говорит Киёми — не спрашивает почему, — и с любопытством и облегчением устраивается поудобнее на диване, тоже поставив свою миску. Атсуму широко улыбается ему и встаёт. Киёми оценивает ситуацию, рассматривая позаимствованные футболку и спортивные штаны, в которые Атсуму одет — решительно довольно несексуальные. Что Атсуму надеется получить с этого? Они уже регулярно занимаются сексом. Его губы непроизвольно изгибаются вверх, когда Атсуму наступает на собственную ногу, пока идёт к середине комнаты. Атсуму двигает коробку подальше в угол комнаты — наверное, чтобы защитить тонкую чувствительность и невинность котенка, — и Киёми чувствует нежность, поднимающуюся в груди, но сразу же отбрасывает это чувство. Он пытается отвлечься, гадая, как же Атсуму учился, рассеяно задаваясь вопросом, следовало ли ему самому научить Атсуму, чтобы спасти их обоих от предстоящей неловкости, раз это, наверное, первый раз для Атсуму — иначе он бы хвастался этим без остановки. В воздухе витает запах рамена, и Атсуму наконец оставляет коробку в покое неловкими движениями, ещё раз подтверждая, что это его дебютное выступление. — Музыка, — говорит он, и его щёки неожиданно покрываются очаровательным румянцем, который захватывает взгляд Киёми слишком надолго. Атсуму вытаскивает телефон и, выбрав песню, сразу кладёт его обратно — явно выбранная заранее, учитывая скорость, с которой он её нашёл. Это что-то слишком быстрое для кого-то неопытного, но Киёми решает не комментировать, с нетерпением ожидая. Атсуму торопливо подходит к двери, выключая свет, чтобы оставить их в тусклом тёпло-жёлтом свете лампы, стоящей в углу комнаты. Он смотрит на Киёми, Киёми смотрит в ответ, наклонив голову с любопытством и интересом. Атсуму закрывает глаза и делает шаг назад. Он начинает, раскачивая бёдра под музыку, потом опрокидывает голову назад и проводит пальцами по шее и вниз по торсу, очертания которого едва видны под широкой футболкой. Когда он вытягивает руки над головой, медленно-медленно обнажает живот, где тонкая линия тёмных волос восхитительно спускается под штаны. Киёми несколько раз сжимает и расслабляет ладонь, не зная, что ещё делать с волной возбуждения, накрывшей его от вида Атсуму, теряющего себя в музыке и позволяющего своему телу расслабиться. Внезапно он хочет позвать Атсуму сесть ему на колени и отдать ему всего себя и больше, как он это всегда делает, но вместо этого выбирает дальше смотреть, как спортивное, крепкое тело Атсуму изгибается и двигается под музыку; его разум охватывают похоть и голод, практически не оставляя места для критики техники. Киёми думает, что, возможно, то безумное количество денег, которое ему платили клиенты, было оправданным, если все они чувствовали себя так же, как он сейчас. Атсуму неожиданно снимает свою футболку и крутит её в воздухе, с закрытыми глазами двигаясь под музыку. «Ты торопишься», — Киёми хочет предупредить его, — «так же, как и во всём в твоей жизни». Но не успевает, потому что Атсуму бросает футболку на него, которая попадает прямо ему на лицо. Он слышит, как Атсуму удивительно мило хихикает, и подавляет изгиб собственных губ, убирая с лица футболку. Всё идёт неплохо. Честно говоря, всё идёт удивительно хорошо для смешного, энергичного, неуклюжего Атсуму, и вопреки самому себе, Киёми находит это впечатляющим — Атсуму гибкий, он знает это, но он никогда не видел, чтобы он демонстрировал свою гибкость в чём-то кроме волейбола и секса. (Киёми понимает, что смотреть, как кто-то танцует, это всё равно, что снимать ещё один слой, видеть ещё один обнажённый участок кожи.) Но следующее — это настоящее испытание, и Киёми знает на собственном опыте, что снимать штаны под ритм музыки и сохранять при этом сексуальность — это немалое достижение; это на самом деле одна из сложнейших деталей, которая поднимает работу на высший уровень. Он поднимает бровь, когда Атсуму наклоняется, его крепкое тело сгибается почти пополам, пока одна нога легко выходит из серых хлопковых штанов, хоть и немного неуклюже; но другая нога — другая великолепно мускулистая нога, — застревает, как и ожидалось. Киёми видит, как глаза Атсуму расширяются, паника и страх разрушить момент явно видны на его лице, и ему приходится неловко подпрыгнуть, чтобы не упасть. Киёми сжалился над ним, смягчился, наверное, потому что Атсуму позволяет себе быть уязвимым перед ним, наверное, потому что он делает это для Киёми, не получая никакой выгоды. Его голос звучит мягко: — Не торопи шоу для меня. Атсуму фыркает, все ещё борясь с штанами, и губы Киёми сгибаются в полуулыбке. — Двигайся медленнее, Атсуму. — Это сложнее, чем кажется, Оми... — стонет Атсуму, полностью ломая магию момента. Прежде, чем Киёми успевает сказать ему, что он знает, как это сложно, Атсуму полностью теряет равновесие и одним катастрофическим движением падает на колени Киёми. Ожидающие руки Киёми вовремя ловят его, с губ срывается смешок, и Атсуму поднимает смущённое лицо с покрасневшими ушами, с дивана. — Я больше никогда не буду этого делать. Киёми не может сдержать смех, потому что боже блять, он такой горячий и тупой. — Притормози и позволь мне показать тебе, как делать это правильно. Глаза Атсуму загораются в ответ на его слова, и он поднимает свои неловко согнутые перед диваном ноги, чтобы сесть на колени Киёми. — Могу я поцеловать тебя сначала? Перед запретом на прикосновения? — Я думаю, запрет снимется, если я тоже разденусь, — Киёми отвечает с едва заметной ноткой юмора в голосе, хотя его сердце подпрыгивает в груди, как и всегда, когда Атсуму делает что-то подобное — просит поцеловать его, готовит ему, приносит перепуганного котёнка, потому что ему было холодно на улице. Атсуму ярко улыбается и наклоняется, чтобы прижать свои губы к Киёми. Киёми был прав. Он был прав, когда думал, что поцелуй с Атсуму, наверное, настолько насыщенный, что он может обжечь горло. Это немного напоминает ему глоток виски — поцелуй обжигает так агрессивно и всеобъемлюще, но ты не можешь оторваться от него. У Киёми кружится голова от всего этого жара и страсти, заключённого в поцелуй, и он знает, что за последние три месяца он почти стал зависимым от этого. Он пылко целует Атсуму в ответ, языком пробуя домашний рамен у него во рту, но пытаясь найти собственный вкус Атсуму, который всегда скрывается на дне. На вкус он как солнце, лимонные деревья и какой-то оранжевый аромат, который Киёми не может точно назвать. Киёми хочет целовать его, пока не сможет назвать, а потом поцеловать ещё раз. Просто чтобы убедиться, что он прав. Неловкая и очаровательно глупая атмосфера стриптиза уступает место страстному, горячему, влажному дыханию, пока Атсуму стонет ему в рот и трётся об него, сидя на его коленях. Киёми впивается ногтями в спину Атсуму, именно так, как он знает, что ему нравится, и слышит стон Атсуму, пока осыпает его ленивыми влажными поцелуями по линии челюсти. — Хочешь выпить? Виски? — неожиданно спрашивает Киёми хриплым голосом, желая использовать возможность сравнить вкус напитка с поцелуем с Атсуму. Это поспешная мысль, импульсивная, как будто он под заклятием, которое действует с той самой ночи на олимпиаде. (Киёми не спрашивает, почему.) Атсуму отстраняется с заинтересованным выражением лица, но они застывают, когда слышат слабый писк, доносящийся с другого конца комнаты. Атсуму поворачивается, чтобы определить, откуда идёт звук, и Киёми следует его взгляду. Коробка зашуршала, и котёнок замяукал невероятно тонким и сердитым голосом. — Оми-кун, повтори, что ты сказал, — прошептал Атсуму. — Что? — прошептал в ответ Киёми. — Она ответила тебе, — торопливо сказал Атсуму, — скажи то, что ты сказал. Киёми приподнимает бровь от тупости этой идеи, но после нескольких секунд раздумий он откашливается — потому что он знает, что Атсуму не перестанет просить его, или, может, потому что он просто не знает, как говорить «нет» Атсуму — и говорит в сторону коробки: — Ты хочешь виски? Котёнок снова запищал, яростно раскачивая сторону картонной коробки. Атсуму смотрит на Киёми с яркой радостью и любопытством, и Киёми чувствует, как в груди снова расцветает тепло, но он откладывает это чувство на потом, сосредоточившись на открытии, которое сделал Атсуму. Атсуму встаёт, тихо подходит к коробке и присаживается на корточки. — Виски? Котёнок мяукает, раздражённо и жалобно. — Это твоё имя? Виски? — умилённо спрашивает Атсуму и берёт котёнка на руки, чтобы приласкать его. Котёнок начинает урчать почти сразу, с удивительно сильной вибрацией для его размеров, и начинает тереться о шею Атсуму. — Оми-ку-у-у-н, — выдыхает Атсуму, нахмурив брови от переполняющего его умиления, — её зовут Виски. Котёнок издаёт довольное тонкое «мяу», и Атсуму выпячивает нижнюю губу со сверкающими глазами. Киёми шокированно смеётся, а его сердце делает что-то по-настоящему смешное, то, что он не может понять. Он чувствует себя тепло, уютно и спокойно. — Да, — отвечает неожиданно Атсуму. Киёми переводит взгляд от котёнка на золотые, сверкающие глаза Атсуму. — Я бы хотел выпить виски, — говорит он. — Хорошо. Это похоже на антракт: когда Киёми уходит, чтобы принести стаканы с виски и добавить в них льда. Перерыв в шоу, минутка, чтобы отдышаться. Когда он возвращается, Атсуму все ещё сидит с обнажённой грудью и тихо наблюдает за проливным дождём, а котёнок лежит на диване, накрытом пледом. Киёми ставит один стакан перед ним и сам садится на противоположной стороне дивана. Он слишком поздно осознаёт, что в тишине своей гостиной, под мерцающим золотым светом лампы и под шум капель дождя, бьющих по оконному стеклу, он не может не смотреть на Атсуму. Он не должен смотреть, как Атсуму смотрит на дождь. Верно. Но с первым же глотком напитка шквал эмоций утихает и всё становится на свои места. Он закрывает глаза, чувствуя сладостное жжение знакомого вкуса, напоминающее мужчину, сидящего напротив него. Сравнение действительно оказывается точным, и Киёми слегка улыбается в стакан, убедившись в этом. Ровный, успокаивающий звук дождя в сочетании с мягкими урчанием котёнка на диване создают для них спокойный фоновый шум, и бешеное сердцебиение Киёми начинает успокаиваться. Здесь время замедляется. Атсуму смотрит в окно, наблюдая за бушующим ливнем. Время от времени он потягивает виски, и в какой-то момент отрывается от окна и смотрит на Киёми. Киёми смотрит в ответ, когда замечает. Они не двигаются, не улыбаются, не разговаривают. Они просто смотрят друг на друга и чувствуют жжение виски в горле. Может, тоскуют немного. Киёми не знает, по чему. Он не смеет спросить. Киёми допивает свой стакан первым. Он тихо ставит его на кофейный столик рядом с собой и кладёт голову на кулак, чтобы продолжить смотреть. Атсуму улыбается ему, прежде чем вернуться к наблюдению за дождем, поменяв выражение лица в первый раз с тех пор, как они начали пить. — Я не особо люблю виски, — пробормотал он, обводя пальцем края стакана. Киёми наблюдает за этим деликатным, ленивым движением четыре полных круга, слушая шум дождя и урчание, чувствуя такое далёкое и одновременно интимное присутствие Атсуму. — Он слишком сильно обжигает. — Это неожиданно, — Киёми слышит свой голос, слишком погружённый в свои мысли, чтобы уловить собственные слова. Атсуму медленно наклоняет голову в сторону, переводя взгляд на Киёми: — Почему это? И правда, почему? Может, это потому, что иногда Атсуму ощущается, как тлеющие угли под его руками. Может, дело в том, как Атсуму требует непрерывного внимания в любой комнате, в которую входит, как будто невольно не забирает на себя всё внимание Киёми. Может, дело в том, что Киёми хочет у него спросить, недостаточно ли ему внимания, которым он одаривает Атсуму. Может, дело в том, как Атсуму ворвался в жизнь Киёми, пустил корни и заставил всё выглядеть так, будто он всегда был тут. Может, дело в том, как неожиданный поцелуй в раздевалке электризует всё его тело. Может, дело в способности Атсуму разбудить чувства Киёми и рассеять туман, когда целует его. Киёми понимает, что на это слишком много причин. — Я не знаю, — отвечает он тихо. Атсуму кивает в ответ, делая ещё один глоток и оставляя небольшое количество виски в стакане. Некоторое время он покачивает жидкость по стакану. — Хотя этот мне понравился. Киёми не позволяет себе спросить почему, до крови прикусив язык. Он наблюдает за стаканом виски, ощущая, как сильные, непоколебимые стебли плюща неожиданно обвиваются вокруг его груди, сжимая его сильным чувством... нахождения здесь. Нахождения здесь, твёрдо, с Атсуму, под дождём, с тёплым котёнком, жжением ликёра, оставшимся на нёбе. Он ошеломленно осознаёт, что жизнь была бы легче, если бы он был стаканом виски в руках Атсуму. Он поднимает глаза, отрывая их от стакана, которому завидует. Атсуму тихо смотрит на дождь, затем допивает оставшуюся жидкость. Он поворачивается и небрежно ставит стакан на кофейный столик с громким лязгом. «Осторожно», — хочет предупредить Киёми, — «ты сломаешь его». «Ты только что сказал, что он тебе нравится. Ты сломаешь его». Киёми тихо ведёт Атсуму в спальню. Только тусклый свет тёпло-оранжевой лампы на столе мягко освещает комнату. Атсуму встаёт посередине комнаты, молча и покачиваясь на пятках. Киёми медленно делает вдох через нос, пока его губы оставляют мягкий поцелуй на правом плече Атсуму. Он проводит линию нежных, долгих поцелуев и лёгких, как пух, прикосновений губами от плеча Атсуму по его ключице, по шее, по его челюсти, вниз по мягким волосам, прямо посередине груди. Его руки поглаживают затылок Атсуму, боясь сломать его, спугнуть дикую, раненную птицу в Атсуму — самом себе, — и чувствует руки Атсуму на собственной коже, проникающие под его футболку и двигающиеся вдоль спины. Киёми хочет двигаться медленнее. Медленнее, медленнее. Настолько медленно, насколько возможно, чтобы насладиться этим, чтобы целовать ключицу Атсуму бесконечное количество времени. Может быть, если он сделает это правильно, контакт отпечатается на коже Атсуму. Но Киёми не знает, как целовать его правильно, как трогать его так, чтобы это было значимо, как заставить Атсуму почувствовать то, что течёт по его венам. Не знает, как сделать призраки своих поцелуев вечными. Поэтому он выбирает целовать его кожу так долго, как только сможет; он проводит кончиками пальцев по ключицам, опускает губы к груди Атсуму, чувствует линии его тела ладонями. Он медленно опускается на колени, держа Атсуму с обеих сторон его бёдер, и кладёт свой лоб на живот Атсуму. Он прерывисто вдыхает, прежде чем поднять подбородок и оставить невинный, обожающий поцелуй на коже, и слышит вздох Атсуму. Его пульс снова бушует, но на этот раз по-другому. Он обжигает его изнутри, так, как если бы вместо его крови по венам текло спиртное; все его мышцы шипят и покалывают теплом. Он весь горит, когда Атсуму тянет его вверх, наклоняясь, чтобы поцеловать, и ведёт его к кровати, чтобы сесть на его колени. Он весь горит, когда Атсуму делает паузу, когда они оба тяжело дышат; уголок его губ немного приподнимается вправо, брови нахмуренны так, что они затемняют золотой звёздный свет в глазах. Киёми знает, что это ловушка. Он видит, что золотые ворота закроются за ним, как только он войдёт в них. И затем он замечает, что он скорее нарушил бы все свои правила, чем жил бы, гадая, что же находится внутри. Пламя становится невыносимым, когда Атсуму начинает мучительно медленно подниматься и опускаться на его члене. Киёми громко стонет и вздыхает от удовольствия каждый раз, когда Атсуму наклоняется к нему, чтобы поцеловать снова и снова, не гонясь за немедленным оргазмом, не торопясь вперёд. Это перерыв. Тёмный, тихий, тёплый перерыв от привычного темпа, внимательная пауза от их старой рутины; большая, тяжёлая остановка, чтобы начать заново, но медленнее. Это больно, во всей её тяжести и значении. Замедлиться. Здесь, прямо здесь, в этой комнате, в этой постели, в друг друге. Это не звучит, как объявление пожизненного заключения. Это звучит подозрительно и удивительно, как тёплый приём. Как дом. Это звучит как облегчение.

Держи меня дольше. Сакэ

Сакэ отличается от множества других спиртных напитков интересным фактом: её исходный материал — рис, — перед ферментацией необходимо отполировать. Странно, что для того, чтобы выпить напиток, его сырьё должно быть сначала отполированно, но взамен секэ предлагает несколько личностей: сострадательную спутницу, когда вам понадобится, или безрассудную и шумную подругу, если это то, что вы ищете. Она может тепло обнять вас и сказать, что вы друзья, или она может сбить вас с ног и смеяться, пока вы пытаетесь встать. Она хамелеон. По традиции её пьют после того, как её слегка нагревают, и у тёплой сакэ неповторимый характер: она ощущается как мягкое, тёплое сострадание, скользящее вниз и согревающее ваше тело в любовном объятии. Она не предлагает особого вкуса; она про тепло и расслабление, больше как мягкий массаж, нежная улыбка или прикосновение пальцев к щеке. Охлажденная сакэ, с другой стороны, буйная. Она полна решимости показать свой вкус, проскользнуть вниз по вашему горлу со своей шелковистой текстурой так гладко, чтобы заставить вас задуматься, как спиртное можно так легко проглотить. Она кружит вокруг, с лёгким юмором и радостью в голосе, и затягивает на танцпол, держа вас тёплыми пальцами. В некотором роде сакэ на вкус, как сухое белое вино, но в ней есть более землянистый элемент, что-то более приземлённое, чего нельзя точно назвать. Может быть, это потому, что рис родом из Японии, или, возможно, всё наоборот, но она чувствуется, как дом. Даже если кто-то описывает сакэ как «похожую на этот напиток», каждый внимательно пьющий чувствует все нюансы, которые делают её собой. Если они не чувствуют, то они не уделяют достаточно внимания. Сакэ не рассказывает все свои секреты сразу после знакомства; на деле, она никогда прямо не говорит всю правду. Вы слышите её звонкие ароматы и шелковистость водопада, но это фоновый шум, если вы невнимательны и ненаблюдательны; вы можете прожить всю жизнь, так и не услышав, что она хочет сказать. Только если вы закроете глаза, прислушиваясь к ней, если вы рискнете задать ей правильные вопросы, если вы сможете прочитать между строк, тогда вы действительно сможете достичь сути. Сакэ откроется вам, только если вы добьётесь и примете её с чистым сердцем. Она совсем не одно или другое. Она действительно такая, какая есть: сакэ. Нет никакого способа обойти это. Она такая, какая есть. И Атсуму потребовалось слишком много времени, чтобы принять это.

***

Атсуму думает, что он никогда ещё не встречал никого похожего на Киёми; мысль рассеивается, когда он поднимает глаза на весенние цветы вишнёвого дерева за окном, на каштан у дороги, предлагающий конусовидные цветы прохожим. Весна захватывает город с полной силой, так же, как мысли о Киёми захватывают Атсуму. Это клише, но это правда. Это также странно, потому что Атсуму не может дать название тому, что он чувствует, что они делают, или, наверное, тому, чего они не делают. Например, Киёми больше не торопится в душ сразу после секса. Он позволяет их рукам и ногам переплестись, а груди вздыматься в попытках отдышаться. Он задерживается, как запах цветущей сакуры. Он позволяет Атсуму целовать себя дольше, не сбегая от нежных прикосновений, ради оргазмов. Он не требует постоянного доминирования над Атсуму, явно наслаждаясь тем, что тот любит делать с ним. Он по-прежнему мало говорит о своём прошлом, или о том, что имеет значение — он немного говорит, на самом деле. Но он и не уходит от разговора. Он больше не пытается сбежать от того, что они делают. Атсуму не совсем понимает, что его беспокоит, до одного изнурительного матча, который они с трудом выиграли. Это пятница, их обычный день встречи в игровом сезоне. Он не встречает никакого сопротивления от самого себя от идеи встретиться с Киёми наедине после утомительного дня и тяжёлой победы. Он всё равно хочет заглянуть к нему, просто чтобы убедиться, что с его плечом всё в порядке, поскольку Киёми упомянул лёгкую боль после матча. Он отправляется домой, принимает душ, следит за тем, чтобы у Виски была вода и еда, и ласково гладит её. Затем уходит к Киёми, не видя причины оставаться в своей квартире дольше, чем необходимо. Первое, что замечает Атсуму, это то, что они оба молчат; тишина тянется с момента, когда Киёми безмолвно открывает ему дверь, и продолжается во время ужина, который они едят из коробок навынос, которые Атсуму принёс из ресторана. Атсуму привык к тишине, когда дело касается Киёми, но не настолько — это странно. Кажется, что что-то не так. Киёми вздыхает, разминая плечо каждые несколько минут, пока они едят. Атсуму украдкой бросает на него взгляды и оценивает его состояние. Наконец он откладывает свои палочки. — Тебе нужен массаж? — Хм? — Киёми поворачивает к нему голову, очевидно, витающий в своих мыслях, и фокусируется на Атсуму. — Тебе поможет массаж? — повторяет Атсуму, чувствуя тревожную необходимость объяснить, почему не тактильный человек должен позволить ему трогать себя в течение долгих, долгих минут. — Я не профессионал в этом, но Саму нравится, как я это делаю. Говорит, что снимает боль после матчей. Киёми снова вздыхает. — Ты уверен, что это не сделает только хуже? — Я остановлюсь как только ты скажешь, — говорит Атсуму с оборонительной улыбкой, не позволяя собственному лицу выдать нервозность. — Виски всё равно не позволит мне сделать тебе больно. Один болезненный звук, и она вцепится в меня своими маленькими коготками, чтобы защитить тебя. Знаешь, это немного бесит, учитывая, что это я ее одинокий отец, но она предпочитает тебя. Киёми закатывает глаза со спрятаной улыбкой. Атсуму подавляет желание улыбнуться ещё шире, на этот раз искренне.

***

Киёми лежит на кровати на животе. Атсуму берёт немного кокосового масла из миски и растапливает его между ладонями. — Могу я сесть на тебя? Киёми кивает, искоса глядя на него, лёжа щекой на кровати. Атсуму чувствует сладостно-горькое тепло в груди при виде очевидного доверия Киёми; чувство, очень похожее на глоток тёплого сакэ в кругу друзей. Видеть, что Сакуса Киёми из всех людей позволяет трогать себя больше, чем строго необходимо, будоражит. И хотя у них было уже много поцелуев и всё более продолжительных объятий, Атсуму не может избавиться от чувства, что он переступает личные границы Киёми. Или может, что он переходит черту, откуда потом сложно вернуться. Это как рассматривать скульптуру — великолепное тело Киёми, вытянутое перед ним, гладкое, бледное, чёткое, прохладное. Атсуму осторожно прикусывает губу, покачивая головой, чтобы сосредоточиться на задаче, и медленно двигается, чтобы сесть на поясницу Киёми. Его руки слегка трясутся, когда он входит на неоднозначную территорию «Касаться-Сакусу-Киёми-По-Причинам-Не-Связанным-С-Сексом» и делает глубокий вдох. — Скажи, если будет больно, — бормочет он и кладёт обе ладони между лопатками Киёми, ожидая, когда тот закричит или убежит. Киёми не делает ни того, ни другого. Он только кивает. Сначала Атсуму распределяет масло маленькими неуверенными движениями, затем прикладывает немного давления кончиками пальцев, медленно рассеивая напряжение из трапецевидных мышц Киёми. Он перекатывает руки между его шеей и лопатками. Он наблюдает, как плечи Киёми напрягаются, и через секунду расслабляются обратно в матрас, и эти движения вызывают волнение в животе Атсуму. Лёгкий стон срывается с губ Киёми. Атсуму почти выдыхает с облегчением, переключаясь на большой палец, чтобы покрыть меньшую область большим давлением, и медленно, нежно разминает мышцу и её узлы. Киёми дёргается, когда большой палец Атсуму нажимает на определённый узел, и Атсуму хмурится: — Ты как? — Мхм, — говорит сонно Киёми, — так хорошо. Атсуму с облегчением кивает и убеждается в том, что все узлы расслабленны, прежде чем набрать ещё масла. Он мягко надавливает пальцами на шею и мягкие изгибы, тянущиеся к его плечам. Он несколько раз мягко проводит по мышцам, и тепло его рук расслабляет напряжённые места. Он слышит, как Киёми удовлетворенно стонет, и чувствует, как его улыбка медленно расстягивается на лице. — Так хорошо? Киёми издаёт одобрительный звук, и Атсуму чувствует, как руки Киёми сжимаются вокруг его голеней, где они лежат по бокам бёдер Киёми. Он рисует ленивые, случайные узоры на его коже. Пальцы перестают двигаться, когда Атсуму надавливает на мышцы, вызывая у Киёми стоны и вздохи. Но они снова начинают рисовать, когда Атсуму возвращается к нормальному давлению. Атсуму держит бледную, лебединую шею, нежно вырисовывая вертикальные линии своими ловкими пальцами, чтобы облегчить боль и напряжение в усталом теле Киёми. Он кладёт одну руку на плечо и мягко разминает шею с обеих сторон большим и указательным пальцами, вверх и вниз. Глаза Киёми уже закрыты, поэтому Атсуму может свободно рассматривать его — острую, как нож, линию подбородка, его красивые родинки, его оскорбительно длинные ресницы. Он проводит пальцами немного глубже в линию роста волос и надавливает на напряжённые связки. Затем он оставляет шею Киёми, растапливая ещё масла между ладонями, и осторожно касается правого плеча мужчины. — Скажи мне, где будет больно. Киёми лениво кивает. Атсуму видит, что он медленно засыпает, и надеется, что никакая боль уже не разбудит его. Он начинает медленно распределять масло по плечу, фокусируясь на трёх основных мышцах, которые легко распознать на накаченном теле Киёми. Атсуму начинает медленно, осторожно надавливать и проводить пальцами по каждому мускулу, пока Киёми не издаёт болезненный звук. — Здесь? — Да. — Хорошо, — отвечает Атсуму и снова проводит большим пальцем по этой области с самым лёгким прикосновением, на который он способен. Он даёт время телу и мышцам Киёми привыкнуть к давлению, и медленно увеличивает силу своего прикосновения к коже, но не переступая границы. Он слышит маленькие болезненные «ах», но Киёми не говорит ему остановиться. Атсуму снова прикусывает губу, пытаясь быть достаточно мягким, чтобы не сделать ему больно, и достаточно сильным, чтобы исцелить его. Он немного поворачивается на спине Киёми, чуть наклоняясь вперёд для лучшего контроля. Он не хочет навредить мышце, поэтому сосредотачивается на ней несколько минут, а затем переходит на окружающие ткани. Сила снова возвращается в его пальцы, которые глубоко надавливают и снимают боль. Он переключается на другое плечо, где нет видимой травмы; тут он не сдерживается и интенсивно массирует мышцы, пока Киёми счастливо мычит. Он набирает еще немного масла в руки, чтобы пройтись по мышцам спины ещё раз, и, когда он убеждается в том, что напряженных точек больше не осталось, наконец возвращается к больному плечу. Он пробно нажимает большой палец на место, где Киёми было больнее всего. — Как ощущения? — Намного лучше, — сонно отвечает Киёми с урчанием в голосе. Атсуму тепло улыбается, так же, как он улыбается, когда видит, как Киёми засыпает. Есть в этом что-то уязвимое, что-то мягкое, беззащитное. Завораживает смотреть, как Киёми достаточно доверяет ему, чтобы засыпать рядом с ним. Они раньше уже жили в одном номере в отелях, но это другое. Это выбор. Поэтому Атсуму не раздумывая наклоняется ещё немного и мягко целует Киёми в щеку, и логичный вопрос о том, что он только что сделал, настигает его, как только он выпрямляется. Он старается, чтобы его голос не дрожал от «что я чёрт возьми только что сделал» и чтобы он не выдал «я точно сделал это специально». — Я рад. Он мягко потирает больное место и затем проводит подушечками ладоней по мышцам, выстилающим позвоночник Киёми, пытаясь отвлечь себя от очень не-дружеского и не-сексуального поцелуя, который он оставил, молясь, что Киёми не заметил этого в блаженстве. Он чувствует, как мужчина вздыхает с облегчением снова, и поднимается на колени, чтобы отнести миску на кухню и помыть дрожащие руки. — Тсуму, — Киёми бормочет с кровати, теперь его руки под подушкой. — Да? — отвечает Атсуму, двигаясь со спины Киёми на кровать, молясь всем божествам, которых он знает, чтобы Киёми не спросил его, почему, черт возьми он поцеловал его в щёку без причины, но Киёми не спрашивает этого... — Держи меня подольше, — сонно говорит Киёми, разводя плечи назад и вздыхая с облегчением. Атсуму останавливается на коленях, тепло охватывает и покалывает его руки и ноги. Он не отвечает, может, потому, что не может, и позволяет Киёми мягко погрузиться в царство сна, пока он сидит на кровати, ошеломлённо глядя на мягкие, сонные черты лица — беззащитные, но всё ещё желающие, чтобы их держали. Он прикусывает нижнюю губу в широкой улыбке, не способный сдержать обожание к Киёми, пока тот спит, слегка приподняв уголки губ. Он качает головой, внутренне смеясь над собой из-за того, как переживал о чём-то, когда он с ним, и идёт на кухню. Вернувшись в спальню, он облокачивается к дверному косяку, смотря на промасленную, блестящую спину Киёми, которая размеренно поднимается и опускается. Просьба, звенящая в его ушах, похожа на момент, когда Киёми поцеловал его все эти месяцы назад, на фруктовый вкус белого вина на его языке, на его сильную хватку, удерживающую Атсуму. Но так ли это? Потому что теперь Атсуму касается Киёми по другим причинам. Теперь им движет не грубая похоть; его прикосновение теперь скрывает другие миры внутри. Вкус, который Киёми оставляет у него во рту, теперь другой. Хоть и всё ещё очень похожий на вкус первого поцелуя после вечеринки, но теперь глубже, как шелковистый вкус сакэ, как мягкое касание пальцев Атсуму к скользкой спине Киёми, как мычание Киёми в ответ на контакт, как неизбегание касаний. Держи меня дольше. Это чувствуется как... что-то. Что-то, что Атсуму не может назвать. Это не похоже ни на что, что он испытывал раньше, поэтому он решает, что это новое, неизведанное чувство, нечто неповторимое, тёплое и счастливое. Это то, что есть, и этому нет названия. Ещё. Ну, мы не спешим его давать. Он мягко укладывается в постель, и глаза Киёми слегка открываются. Он одаривает Атсуму ленивой, удовлетворённой улыбкой, совершенно забывшись в удовольствии, и двигается поближе к нему. Атсуму нежно кладёт одну руку на его плечо, переплетает свою ногу с расслабленными ногами Киёми и закрывает глаза, слушая ровное дыхание Киёми и тоже погружаясь в сон.

Останься со мной. Ракы

Ракы — это интересный дух. Почти невозможно объяснить его вкус кому-то, кто никогда не пробовал его: это спиртное часто изготавливается из винограда и обычно приправляется анисом. Вкус и запах невероятно своеобразны из-за аниса, а дух слишком резок, чтобы пить его в чистом виде. Поэтому обычно его наливают в стакан для ракы до одинарной или двойной линии, затем в прозрачный ликёр добавляют холодную воду, превращая его в напиток молочно-белого цвета. Из-за цвета его часто называют львиным молоком. В Турции, на родине этого напитка, существует древняя пословица: «Пьющий должен знать способы ракы». Первое и самое главное, ракы нужно пить медленно. Если вы не уважаете традицию и выпьете его быстро, утром вся вода из вашего тела будет осушена, и у вас начнется головная боль, от которой расколется череп. Есть причина, по которой традиция призывает пить неспешно. Во-вторых, традиция предлагает стол «мезе» или морепродукты вместе с ракы. Мезе — это несколько тарелок холодных и горячих блюд, которые не являются полноценными блюдами сами по себе, но вместе становятся богатым столом вкусов. Главное назначение мезе — это собрать широкий спектр вариантов, но он теряет своё значение без ракы. Стол обретает смысл с сидящими за ним людьми и их напитками, и, что самое главное, с разговорами, идущими за ним. Это приводит нас к главному правилу: ракы надо пить с друзьями. Это единственное неоспоримое требование — вы не можете просить кого-то купить вам бутылочку, если не предлагаете выпить вместе, например. Ракы просит делиться. Это напиток не одинокой, уединённой ночи, какой виски может быть; он принадлежит шумному застолью, ликующим друзьям, историям про разбитые сердца, сближению. Это искренний дух; он призывает к дружбе, открытости и теплу. Эта концепция воплощена в поговорке на турецком языке. Фраза произносится, когда бокалы ракы звенят для тоста: «Cam cama değil, can cana» Это значит «не стакан к стакану, а жизнь к жизни». Стаканы резонируют вибрациями и соединяют жизни вместе. Ракы — это интимный напиток. Это про касания, про части одного большого целого, про счастье и горе. Прежде всего, это про общение. Киёми думает, что, наверное, это то, чего ему не хватало все это время.

***

Год проходит медленно, сквозь страшные метели зимы, тяжёлые ливни весны, и, наконец, наступает нежное тепло позднего Мая. Последние матчи сезона быстро приближаются, и, как и ожидалось, тренер Фостер просит их собраться после утомительной тренировки. — Сначала мы летим в Киото, потом в Токио, — говорит он, раздавая им скреплённые листы бумаги, содержащие детали, — через две недели пройдут финальные матчи, и ровно через четыре недели сезон будет завершён. Отдохните хорошенько. Вы заслужили. Киёми аккуратно складывает бумаги, игнорируя шумных товарищей по команде, обсуждающих соседство по комнате в отеле, особенно того, с кем его поселили — конечно, снова он, как и всегда. После душа он тихо собирает свои вещи и уходит первым, вдыхая свежий, нежный запах поздней сакуры. Май в Осаке всегда прекрасен, несмотря на то, как сильно Киёми пытается не привязываться к городу, но сегодня он чувствует себя довольно меланхолично, поэтому красота поздней весны свободно овладевает им. Гулять по улице в это время освежает, цветы сакуры до сих пор покачиваются на ветру, лепестки танцуют в воздухе, прежде чем грациозно опуститься на землю. Он тихо доходит до машины, думая о том, как всё было раньше, до Олимпийских игр. Атсуму стал частью его жизни, и больше не в смысле «Я вижу его каждый день и как-то терплю» — теперь Киёми ждёт пятниц с нетерпением. Недели, когда они не могут встретиться, тянутся дольше, а недели, когда один из них неожиданно оказывается в квартире другого, чаще всего светлые. Он задумчиво мычит, осторожно шагая между оградительными камнями на тротуаре. Это ясно: он привязался. Он всегда был обречён слишком хорошо понимать себя. На самом деле, он должен был предвидеть это, учитывая, что он вошёл в эту связь, ожидая подобный исход, но также... Внезапная мысль о том, чтобы попросить Атсуму остаться с ним на лето, пролетает в голове. Затем она возвращается с новой силой и несколько раз бьёт его об грудь. Киёми почти останавливается на полушаге, поднимая глаза на пыльно-розовые цветы с недоверием. Подождите. Чёрт. Он делает глубокий вдох через нос, пытаясь отогнать эту мысль. Это не работает. Паника начинает охватывать его грудь от нелепых, нереалистичных фантазий, на которых настаивают его мысли. Они начали эти отношения, это соглашение, потому что оно было удобным, и теперь Киёми обнаруживает, что просит изменить условия, чтобы продолжить...? И? Потом что? Он ругает свои мысли, пытаясь вбить каплю здравого смысла в них. Дело в том, что Киёми не дурак. Очевидно. Он был свидетелем всех событий. Он смотрел, как сам плавно впадал в рутину. Он смотрел, как он находил в ней комфорт. Но он не ожидал этого желания большего. Хотя сейчас, размышляя об этом, ему следовало. Это шокирует — на самом деле, достичь точки, когда он ловит мысль в голове, которая выдаёт его, несмотря на всё его старание убедить себя, что это чувство так и останется только привязанностью и не превратится в... это. С самой первой встречи с Атсуму он знал, что его пугающе легко любить. Он предсказал, что поцелуй с ним будет как поцелуй с лесным пожаром, он предугадал, что от прикосновений к нему пробежит заряд электричества. Он знал, что смотреть на Атсуму, это как смотреть смотреть на грандиозную фигуру, двигающуюся вперёд на параде, когда ты сам просто зритель, но он не знал, каково это — быть унесённым шумом, роскошью, волнением от всего события. Киёми привык быть обычным незнакомцем в жизни Атсуму, просто восхищаясь тем, как этот мужчина живёт, но теперь... теперь это не всё. Он обнаруживает, что просит большего и это. Не может. Закончиться. Хорошо. Привязанность — это нормально; он давно принял тот факт, что смотреть на Атсуму, терять себя в том, как Атсуму живёт эту жизнь, это привычка, это нормально, это неважно. В любом случае, это непоправимо. Внимание Киёми приковано к нему несмотря ни на что, а часть него всегда тянулась к нему, и Киёми уже давно это принял. Нет, правда. Он принял это со стиснутыми зубами. Но сейчас, с этим изменением, с этим банальным, жадным желанием большего, всё по-другому, и Киёми не знает, что с этим делать. Он тихо задаётся вопросом, что в Атсуму заставляет Киёми хотеть быть с ним. Или должен он удивляться вообще? Или он должен просто греться в лучах этого чувства? Должен ли он проанализировать это? Чувствовать это? Позволить этому поглотить его? Пытается ли он контролировать это, или просто пытается ужиться с этим чувством? Ранее он принял свою ситуацию. Даже радостью. Но он замечает, что теперь он спит, ест, живёт с ней. Это похоже на непрерывный, беспощадный фоновый шум: Атсуму, Атсуму, Атсуму. Это его глаза, то, как ветер треплет его грязно-блондинистую чёлку, то, что Киёми может поклясться, что он выглядит как поэма под лунным светом. Он не может объяснить это, и он не уверен, что посмеет попробовать в любом случае. Но в то же время, что это за хрень? Почему это чувство не отпускает Киёми? Почему оно свило себе гнездо в его волосах и не перестаёт петь? Киёми педантичный и методичный; он не действует по прихоти и не делает импульсивных поступков. Или по крайней мере... он не делал этого раньше. Он помнит, как он наблюдал за Атсуму, пока тот пил виски, или как всё его тело наэлектризировалось, когда Атсуму попросил поцеловать его, пока Киёми втрахивал его в беспамятство в ту ночь вечеринки, или как он проснулся в нежном объятии Атсуму после того, как тот сделал ему массаж. Он не знает, какие у него были принципы до того, как они все были нарушены, и всё же, до того как он может это выяснить, в центре всего — роковая ухмылка, явный акцент, ребяческое фырканье. Это больно. Любить Атсуму больно. Он должен был знать, не так ли? Это давно известный факт; быть с ним на расстоянии вытянутой руки, но не иметь возможности касаться его по-настоящему, так, чтобы это имело значение. Быть ближе к нему больнее, и теперь идеально понятно почему, а любое изменение в этой ситуации принесёт ему больше боли, чем Киёми предполагал, он это знает. Просьба о большем разрушит этот хрупкий баланс, который они установили. Просьба о большем неминуемо приведёт к разрушению, и Киёми не хочет возвращаться к старым привычками — к одиноким вечерам пятницы, к отсутствию огня на его языке, к одному стакану виски в раковине. И всё же, даже зная, к чему это его приведёт, он не может думать ни о чём другом. Больше. Больше того, что у них есть. Больше того, что они могут иметь. Он думает о том, сможет ли он игнорировать эту мысль сейчас, хотя уже знает ответ. Он глубоко вдыхает, пытаясь позволить нежному весеннему воздуху успокоить его, но его грудь сжимается, и приближение неминуемого будущего давит на него. Ещё раз взглянув на усыпанное цветами небо, он решительно поджимает губы. Ладно. Это случилось. Он может нести это внутри. Он может быть один в отношениях двоих, молчать о своих желаниях, пока он не задохнется и всё не закончится. Не то чтобы он не знаком с этим чувством и таким возможным путём. У него не получается. Должно быть дело в том, как Атсуму смотрит на него в кровати. Они лежат в обнимку после третьего раунда секса, через который они жадно прошли, и Киёми по-настоящему устал — им обоим понадобилось больше часа, чтобы кончить в этот последний раз. Он чувствует боль в суставах и костях. У них завтра тренировка. Рука Атсуму лежит на груди Киёми. И Киёми хочет... большего. Как может человек стереть память о себе у другого? Киёми лениво задаётся вопросом, каково это было, если бы он мог вернуться в то время, когда он ещё не знал, как прикосновения Атсуму ощущаются, не знал, какие его губы на вкус. Это неведение и благословенное незнание причинили бы меньше боли, но Киёми не может найти в себе силы пожелать им этого. Он бы предпочёл воспоминания и страдания, сопутствующие им, чему-либо другому — какая-то ненормальная, мазохисткая мысль. Единственная мысль, которую он знал всю жизнь. Он знает, что ему никогда не нравилось играть с огнём, потому всегда сложнее вылечить сожжённое, чем исправить сломанное. И всё же он здесь, позволяет мужчине огня обжигать его, пока он не превратится в горстку пепла. Атсуму медленно потягивается — совершенно без понятия, — и убирает руку с груди Киёми. Он встаёт и уходит в ванную, вставая под душ. Киёми смотрит на потолок, лежа на спине, кончиками пальцев лениво обводя следы укусов на своей коже. Сегодня вторник. Атсуму просто появился у его двери и впечатал его в стену, как только Киёми встретился с ним взглядом, и вот теперь они здесь. Это ожидаемый поворот событий, учитывая, что они не много разговаривают во время их встреч; все сказаные слова касаются их действий, и ничего больше, ничего, выходящего за рамки их статуса-кво. Сегодняшний день тоже ничем не отличался, за исключением случайных: «Ты всё ещё хочешь продолжить, Оми-Оми?» Он вспоминает и нелепый смех перед: «Боже, Оми, ты ненасытный», — звенящее в его ушах. Не то чтобы Киёми хочет говорить. Он хочет трахать или быть оттраханым пока не забудет, как вообще говорить, и последнее — это то, что он получил за последние пару часов, но сейчас... Сейчас тишина опрокидывает его мир в сторону, и его чувства гнетут его без устали. Он не может остановить навязчивый фоновый шум в голове, повторяющий одно имя, которое он бормочет в постели. «Перестань», — он хочет прокричать, прижимая ладони к вискам. — «Перестань. Остановись. Уйди». Он не двигается, чувствуя, как семя на груди высыхает и становится липким. Он мог бы присоединиться к Атсуму в душе, что они делают нередко, но сейчас... сейчас это за гранью. Сейчас больно быть так близко к нему без отвлечения на секс, сейчас больно думать о нём, сейчас больно замечать каждую малейшую деталь — Атсуму не зовёт его с собой в ванную, Атсуму не целует его после секса, Атсуму не задерживается, как он обычно раздражающе долго остаётся. Киёми прикусывает язык, пока не чувствует вкус крови в попытке не закричать и не заплакать. Он обнажил себя прямо здесь, на своих собственных белых простынях, между когтями, приняв риск быть разорванным ими одним движением. Надо ли ему двигаться вперёд? Надо ли ему позволить этой связи — связи, за которой он наблюдал, как она переходит от несуществующей к привычной, а теперь ставшей желанной, — погрузить его глубже в это чувство? Надо ли ему попытаться отступить? Что ж. Теперь бессмысленно думать о невозможном. Он либо остаётся там, где стоит и ждёт, пока поток неминуемо поглотит его глубже, либо позволяет себе идти и быть унесённым ещё быстрее. Дыхание Киёми свинцово тяжёлое, в груди давит, слёзы угрожают выжечь его глаза. Не сейчас. Но если не сейчас, то когда? Мысли в его голове так громко сталкиваются, что он думает, что оглохнет. Он, наверное, надеется на это. Атсуму возвращается в комнату с полотенцем, небрежно обмотанным вокруг талии, и протирает волосы другим. Киёми не смотрит на него. Сейчас от этого тоже больно. — Это был грандиозный забег, — выдыхает Атсуму, хмыкая, пока собирает свои вещи, откуда они были сброшены. — Следам на моей спине потребуется время, чтобы зажить, Оми. Киёми не отвечает, но это, кажется, не смущает Атсуму. Он находит свою футболку, бормочет что-то о разошедшемся шве, затем садится на край кровати и надевает носки. Он берёт свои штаны и прыгает в них — слишком узкие джинсы, — и садится на кровать. Когда он заканчивает возиться со своими вещами, он не двигается, чтобы встать. Киёми наконец позволяет своему взгляду проскользнуть на него, и видит, что Атсуму смотрит на стену напротив, уперевшись локтями на колени. — Оми, — говорит Атсуму, медленно поворачиваясь к нему. Последующая тишина удушает. Нервирует. Напрягает. Лезвие кинжала угрожает вертикально прорезать кожу Киёми в тёплой, наполненной ванне. «Не спрашивай. Пожалуйста, не спрашивай, потому что я не знаю что я...» — Всё нормально? — Атсуму смотрит на него яркими золотистыми глазами. Киёми слышит, как внутри него разбивается фарфор. Его горло сжимается. Оно удерживает его голос от крика. Его руки под подушкой, и он внезапно чувствует себя таким уязвимым — таким ужасающе обнажённым, прямо здесь, чтобы Атсуму мог поразить его любым словом, любым взглядом. Он хочет свернуться клубочком, накрыться слоями и слоями одеял, чтобы больше не видеть дневного света. Тёплое влажное дыхание в темноте. Он опускает руки к бёдрам, но это не помогает. Не в силах отогнать чувство тревожной уязвимости, он садится на кровати, прислонившись спиной к изголовью, немного притянув к себе колени. Так лучше. Всё это время он отказывается встречаться взглядом с Атсуму, потому что теперь это кажется опасно близким к переломной точке. Цветы сакуры напоминают ему о том, что он хочет забыть; о том, как он позволил Атсуму поцеловать себя год назад; о том, как они начали эту преследующую рутину через несколько месяцев; о том, как он подписался на своё собственное уничтожение. Но сейчас слишком поздно. Было поздно уже давно. — Оми, — повторяет Атсуму непривычно мягким голосом. Киёми не поднимает глаз на него. Когда все эндорфины и адреналин ушли, он чувствует себя опустошённым. Пустота угрожает снова поглотить его, как только Атсуму выйдет за эту дверь. Он слышит шорох, и затем кровать прогибается рядом с ним. Он слегка поворачивает голову вправо, чтобы увидеть Атсуму сидящим на корточках, и смотрящим на него с волнением. Золотые искры. — Я сделал тебе больно? — мягко спрашивает Атсуму. «Не будь сострадательным сейчас», — хочет сказать Киёми. — «Ты думаешь, ты только начал?» Или может: «Почему ты спрашиваешь только сейчас?» Но Киёми никогда не спрашивал, почему, и нет ни одной причины начинать сегодня. Или, возможно: «Нет, всё в порядке. А что?» Честно говоря, даже простого «нет» было бы достаточно. Но Атсуму смотрит на него, золотой и тёплый. Уязвимый. Притихший. Это напомнило Киёми о ночах, когда он просыпался рядом с Атсуму и смотрел на него под лунным светом, заливающим комнату. Он смотрел на мягкие черты этого парня, бормочащего и пускающего слюни на подушку, такого неспокойного даже во сне. А сейчас — сейчас Атсуму украл мягкость ночи, его собственное выражение излучает лунный свет, внезапно заставляя Киёми чувствовать себя ещё более обнаженным. Его уши почти не улавливают собственные слова. — Когда? — его голос грозит рухнуть. — Когда? — Атсуму повторяет, растерявшись от этого вопроса, искреннее беспокойство мерцает в его глазах. — Когда я сделал тебе больно? Киёми моргает один раз. Второй раз. «Как ты можешь не знать?» Он отсчитывает восемь вдохов. Не отводит глаз от золотой лавы в глазах Атсуму. Он вспоминает стаканы виски. Он не знает, что его лицо показывает, но Атсуму глубоко вздыхает, брови нахмурены от сомнений и беспокойства. Ему не идёт отсутствие самоуверенной глупости на лице. Киёми ловит себя на мысли, что хочет, чтобы оно вернулось обратно к норме. Но что такое норма? Та, что была до Олимпиады, или та, что была до цветущей вишни? Он знает, что он олень в свете фар. Он знает, что он сбит насмерть. Но ради собственной жизни он не может открыть рот и притворяться сейчас. Не сейчас. Не здесь. Не так. — Время от времени, — бормочет он, остатками своего самосохранения пытаясь минимизировать ущерб. Может быть, он ожидает ехидного смешка, замечания о том, какой он хрупкий, как он не может справиться даже с парой пощёчин, потому что Атсуму такой. Потому что мир кружится вокруг Атсуму, и змея, которая его не кусает, может прожить тысячу лет, а Киёми — это бледно-голубая точка в необъятном космосе Атсуму. Но губы Атсуму изгибаются вниз, и он тянется к руке Киёми, только чтобы с неохотой сжать ладонь в воздухе и вернуть её на свое колено. — Как я могу это исправить? — Он слышит, как Атсуму спрашивает, неловко, встревоженно. Искренне. Пугающе. Киёми снова поднимает глаза на него, и в первый раз за этот год, который они провели, вытрахивая друг из друга оставшиеся крохи сознательности, он смотрит на Атсуму, пытаясь не заполнить оглушающую тишину белым шумом, а чтобы действительно прислушаться. «Почему это причиняет больше боли сейчас?» «Как это причиняет больше боли сейчас?» Его золотистый взгляд осторожен, направлен на Киёми. Тихо. Открыто. Красиво. И внезапно это одно из тех качеств, которые делают его таким любимым. Это одно из тех качеств, которые делают его таким невыносимо, безжалостно любимым. И тогда Киёми в мгновение ока решает, что — может быть, всего лишь может быть, — стать навсегда отмеченным и изменённым этим, это то, чего ему не хватало всё это время. Он протягивает руку, слабо хватая край футболки Атсуму, и Атсуму продолжает молчать. Киёми поднимает глаза с футболки на глаза Атсуму, его взгляд такой неуверенный и мерцающий. — Атсуму, — он говорит мягко, боясь сломаться, голос дрожащий, несмотря на все усилия подавить это. Всё, что он может сказать, не сняв свою эмоциональную броню полностью, всё, что он может сказать, не сломавшись это: — Останься со мной. Атсуму глубоко выдыхает и его плечи опускаются с... облегчением? Разочарованием? Глаза Киёми мелькают между глазами Атсуму, пытаясь понять, проклиная недостаток контроля, проклиная эмоции, ненавидя себя больше и ненавидя... — Думал, ты никогда не попросишь, Оми-кун, — говорит Атсуму наконец с мягкой улыбкой на губах. Киёми отпускает дыхание, которое — он и не заметил как, — задержал в своих лёгких. Атсуму прислоняется к нему, кладёт одну осторожную руку на лоб, а другую — на руку Киёми, которая всё ещё на его футболке, и Киёми в этот раз признаёт, как быстро прикосновение успокаивает его, когда глаза неосознанно закрываются. — Конечно я останусь, — с нежностью говорит Атсуму, его медовый взгляд искренний и любящий. Киёми обнаруживает себя отражающим это выражение на своём лице, когда он открывает глаза. Тепло тает и наполняет его грудную клетку.

Люби меня. Пиво

У пива длинная история, которая тянется на тысячи лет в прошлое. Это один из самых древних напитков в истории человечества, появившийся примерно в то же время, когда люди впервые пожали зерновые. С тех самых пор люди использовали его в ритуалах, фестивалях и в повседневной жизни. Это самый популярный напиток в мире, иногда недооцениваемый из-за его широкой доступности — вы можете найти его где угодно, если поищете. Оно существовало до того, как люди дали ему имя, так же, как и большинство эмоций. Пиво использовалось в создании Великих Пирамид в Гизе, примерно в 3000 году до нашей эры в Египте. Рабочие находились в тяжёлых условиях жары и интенсивного физического труда, им платили пивом для освежения, и, конечно, в качестве питания. Это вкусный напиток, но что более важно, питательный; люди жили на нём, и он помогал им выжить. Интересный исторический факт: обычно пиво варилось женщинами, которых звали содержательницами, в основном в Месопотамии с тех самых пор, как оно появилось. У этой традиции глубокие корни, и она продолжалась до самой Чёрной Смерти, хотя некоторые пронесли её в будущее сквозь эпидемию. Содержательницы весной проводили фестивали, чтобы отпраздновать урожай, который был выражением любви природы в ответ на то, что они сажали семена в землю и кормили их водой. Они варили пиво и вешали на двери цветущие ветки деревьев, чтобы объявить о свежем пиве и пригласить всех попробовать его. Пиво, если взглянуть на его историю, всегда было и будет богатым и питательным. Оно праздничное, чтобы приветствовать весну. Оно ритуальное, чтобы совершать жертвоприношения. Оно незатейливое и доступное, чтобы кормить строителей пирамид. Оно спокойное, знакомое, дешёвое и безопасное; своим присутствием оно вселяет чувство спокойствия и братства. Если вам просто нравится его вкус, тогда оно позволит вам наслаждаться им некоторое время без вреда для вас. Но если вы хотите опьянеть на нём, оно потребует ваших усилий и преданности. Этот приветливый напиток будет просить от вас своего, только если вы захотите этого. И когда оно просит, вы отдадите ему всё, что имеете.

***

— Здесь бардак. — Такой благодарный, Оми– ай, за чт... Киёми опускает рулон журнала, которым он ударил Атсуму по голове, и оглядывается вокруг ещё раз, чтобы полностью разглядеть абсолютный хаос, в котором живёт Атсуму. Он практически чувствует раздражающие крошки, впивающиеся в кожу, от одного только взгляда на диван, бока которого поцарапаны и потрёпаны кошкой — Виски, сидящей на его спинке. Что, конечно, объясняет количество шерсти, лежащей по всей квартире: на пыльном столе, на креслах, на ковре. Киёми прищуривается, чтобы убедиться, что он видит комок шерсти в углу. Картина на стене настолько криво висит, что с таким же успехом её можно повесить вертикально, а не горизонтально. Он поворачивается к Атсуму, когда ему удаётся оторвать взгляд от горы посуды в раковине. — Это грёбаная катастрофа, Мия. — Ну, может я и пропустил последнюю генеральную уборку, — признаёт Атсуму с той же кривой ухмылкой на лице. Киёми громко осуждает его одним только взглядом и ни секунду не сожалеет об этом. — Ладно. Я пропустил несколько. — Я не сяду никуда, пока ты не уберёшься тут, — решительно объявляет Киёми. — И если тут не будет чисто через, — он смотрит на часы, — три часа, я ухожу к Бокуто. Атсуму вскидывает руки с раздражённым фырком: — Слушай, это не я пришёл незваным в случайный день... — У меня прорвало трубу, Мия. — И ты скорее будешь тут, чем в залитой ванной, поэтому заткнись, — едко отвечает Атсуму. — Я серьёзно думаю вернуться. — Помоги хотя бы, — требует Атсуму, полностью игнорируя последнее заявление. — Я никак не смогу справиться с этим за три часа. — Ладно, но я убираюсь только в гостиной. Ты моешь посуду. Я не собираюсь это трогать. — Ладно. Наступает тишина, пока Киёми поворачивается, чтобы определить, с чего ему следует начать. Пропылесосить диван, кресла и ковёр звучит как хорошая идея. Виски смотрит на него человеческими глазами, ярко-зелёными и пугающими. Киёми сдерживает себя, чтобы не скорчить ей гримасу. — Дай мне пылесос. — Найти бы его сначала... — он слышит, как Атсуму бормочет и уходит в комнату. Раздаются лязгающие и шаркающие звуки, и Киёми делает глубокий вдох. Это займёт больше, чем три часа.

***

Виски шипит и убегает, чтобы спрятаться где-нибудь, когда Киёми спокойно включает пылесос и аккуратно проходится по дивану и другим тканевым поверхностям в гостиной. Ну, это с натяжкой можно назвать «спокойно», когда Киёми с ужасом обнаруживает несколько фантиков от шоколада, крышки пива и множество другого мусора, плотно спрятанного между подушками. Потребовалось немало усилий, чтобы очистить диван и ковёр от шерсти и ещё бог знает чего, но у Киёми наконец получается, и он со вздохом садится на наименее потрёпанное кресло. Атсуму закончил сражаться с посудой, и теперь из спальни слышно музыку и мычание. Киёми думает проверить, как у него там дела, но сегодняшний день был и так слишком тяжёлым, чтобы видеть катастрофу, происходящую там. Киёми не привык просыпаться в ужасно пахнущем доме, и ему потребовалось всё его самообладание, чтобы не сбежать сразу же, как только он увидел, в каком состоянии его ванная. Он сделал то, что каждый ответственный взрослый должен делать в такой ситуации: позвонил, чтобы трубу починили, и сейчас, оставшись без комфорта своей чистой, безопасной, обычно незатопленной квартиры, он обнаруживает себя... здесь. Он смутно задаётся вопросом, правильно ли он поступил, прийдя к Атсуму — он уверен, что это было логично, но Атсуму уезжает в Хёго через несколько дней, и Киёми чувствует неожиданную тревогу из-за того, что стал обузой для него в последнюю минуту. Кстати говоря, сезон только закончился, и Киёми надо бы позвонить родителям и сказать, что он не приедет. Он думает, действительно ли ему стоит оставаться в Осаке. Но в чём он точно уверен, так это в том, что он не вынесет встречи с родителями в своём психическом состоянии — уязвимом и поэтому слишком незащищённом от их постоянной критики. Поездка к ним сделает всё только хуже. Он глубоко вздыхает. Атсуму входит в гостиную в одних только штанах, а его торс блестит от пота. — Ты закончил пылесосить? — Да, — отвечает Киёми, — я больше не помогу тебе ни с чем. — Ты уже дал это понять, сидя на кресле весь такой красивый и изящный, как будто оно тебе задницу откусит, — бормочет Атсуму, пытаясь вытащить шнур пылесоса из розетки. — Эту квартиру надо классифицировать как зону опасности четвёртого уровня, — уверенно объявляет Киёми, смотря как мышцы спины и плеч Атсуму напрягаются и отблескивают потом, и чувствует, как его желудок скручивает с предвкушением от представленного ему вида. — Ты не можешь ожидать, что мне будет комфортно в помойке. Атсуму поворачивается чтобы огрызнуться в ответ, но вместо этого ловит его долгий взгляд на себе. — Ты что, наблюдаешь за мной? — спрашивает он с хитрой ухмылкой на губах, совершенно забыв, о чём он там хотел спросить. Киёми слегка приподнимает подбородок, но затем ухмыляется в ответ, решая подыграть ему: — Прекрасный вид. Ты не можешь винить меня. Атсуму бросает кабель на пол и медленно подходит к нему. Киёми выпрямляется в кресле, внезапно становясь клубком нервов, но как только Атсуму протягивает руку и касается его щеки кончиками пальцев, спокойствие поселяется в его груди. Атсуму боком садится на его колени и приподнимает подбородок Киёми указательным пальцем, нагибаясь, чтобы поцеловать его, вызывая ещё одну вспышку волнения, на этот раз такую желанную и головокружительную. Атсуму нависает над его губами, мягко хмыкая, когда Киёми издаёт раздражённый звук желания, а затем целует его так нежно, что Киёми гадает, нормально ли то, что он чувствует себя настолько взволнованно от такого небольшого, мягкого касания. Когда уже поцелуй с Атсуму станет чем-то нормальным, а не... этим, Киёми отстранённо думает. Когда больше не будет больно касаться его вот так? Потому что больно знать, насколько он красивый; знать, что именно Киёми тот, кто может трогать его так; знать, что именно Киёми тот, кто может видеть блаженное выражение лица Атсуму, когда тот прижимается к его груди. Это должно быть радостью, но Киёми чувствует постоянную грусть от вида чего-то настолько красивого, что боится, что больше никогда не увидит ничего подобного, или почувствует что-то подобное снова уже после того, как падёт в безумной любви к этому. Киёми вырывается из своих мыслей, когда Атсуму с явной усмешкой кусает его нижнюю губу и издаёт несдержанный стон. Это превращается во что-то более жаркое, когда Атсуму впутывает свои пальцы в волосы Киёми, и руки Киёми начинают танцевать по потной спине, притягивая его ближе, отбрасывая мысли и фокусируясь на том, как он может целовать Атсуму дольше, дольше, дольше в кровати. Возможно в кошмарной, грязной кровати. Киёми раздумывает сделать это на диване, но затем Атсуму слегка стонет ему в рот, влизываясь глубже, чтобы исследовать его больше, не оставляя за собой ни одной связной мысли в голове Киёми. — Мы должны прибраться, — мурлычет Атсуму, отстраняясь; их лбы прижаты вместе. — Мой друг сказал, что он уйдёт, если не приберусь. — Не принимай его так близко к сердцу, — бормочет Киёми, несмотря на растущее в нём тепло, и он не может не вытянуться ради ещё одного поцелуя. — Я буду принимать его, как только он ни попросит, — Атсуму отвечает с игривым блеском в глазах и, прежде чем встать, оставляет короткий поцелуй на губах, только чтобы оставить Киёми тянущимся к нему. — Я буду доволен не менее, чем идеальным результатом. — Смело, — говорит Киёми с лёгким раздражением, надувшись, как ребёнок, у которого отобрали конфетку, хотя он не может не наслаждаться эмоциями, которые вызывает безусловное принятие со стороны Атсуму. Тепло охватывает его конечности и покалывает в грудной клетке. Не то чтобы он теряет возможность заняться сексом с Атсуму — он знает из собственного опыта, что Атсуму любит целоваться часами, даже если это не доходит до спальни. Он также знает, что Атсуму будет сидеть на его коленях и целовать его когда он только захочет. Сейчас это происходит даже слишком часто, чтобы не отвлекаться на повседневные дела, но всё же он не может отбросить восхищение каждый раз, когда это происходит. Но всё же Атсуму вызывает привыкание. — Оми-оми, — дразнит его Атсуму, явно читая его мысли по лицу, — если ты хочешь целовать меня ещё, помоги мне прибраться. — Ладно, — сдаётся Киёми, вставая. — Я не собираюсь трогать ванную. — Тогда пропылесось полы, — отвечает Атсуму указывая на машину, стоящую на полу. — Я беру на себя ванную. Оказывается, что проблема с чистотой у Атсуму не в том, что он слишком ленив, а в том, что он не знает, что делать — парень не видит проблем в большей части беспорядка, и поэтому он не может её исправить. — Атсуму, картина всё ещё криво висит, — Киёми повторяет в третий раз. — Так лучше? — рассеянно спрашивает Атсуму, двумя руками держа раму картины. Это отсутствие сопротивления указам Киёми внезапно оказывается таким очаровательным, что Киёми приходится сделать резкий вдох, чтобы подавить это чувство. Атсуму смотрит на него с волнением. — Немного правее, — отвечает Киёми, стараясь держать свой голос ровным, и наклоняет голову вбок. — Слишком сильно. Чуть влево. Атсуму мычит, поворачиваясь к картине и наконец вешая её ровно: — Нормально? — Да. Или проблема того, что Атсуму не видит проблемы в пыли. — Атсуму, протри столешницы. — Зачем? Они чистые. — На них пыль толщиной минимум с мой палец, в каком месте они чистые? — Оми-оми, на них нет еды, а значит они чистые. — Атсуму. Протри столы. — Ладно. Киёми прячет улыбку, закатывая глаза, когда отворачивается от него. Или тот факт, что Атсуму думает, что паук, удобно устроившийся в его шкафу, имеет полное право на жизнь. — Атсуму, убери его. — Оми-оми, у него есть семья! — Это, наверное, она. Убери её отсюда. — Так бессердечно! Она здесь, чтобы прокормить своих детей, ты знаешь, что пауки очень полезные... Киёми мягко отвешивает ему подзатыльник: — Убери её. Атсуму вздыхает, признавая поражение. Киёми подавляет улыбку. Или то, что Атсуму вообще не уважает концепцию глажки. — Атсуму, что это? — Это мои вещи, Оми-оми. Хочешь примерить? — Нет, — поясняет Киёми, хотя его ответ точно был бы другим при лучших обстоятельствах; он показывает на совершенно ужасную кучу смятых вещей в наконец-то свободном от пауков шкафу, — что это за херня? Почему они не поглажены? — Стирка занимает время, и ради чего? — защищается Атсуму с одной театрально поднятой рукой. — Только чтобы одежда снова стала грязной, а её опять стирать и гладить! — Это называется «гигиена», — с отвращением отвечает Киёми, но потеряв строгость в голосе, потому что это настолько... Атсуму. — Они всё равно расправляются, когда я их надеваю, — говорит Атсуму, отмахиваясь. — Атсуму. Тебе не пять. Погладь белье. — Ладно. К тому времени, когда они закончили, солнце уже садится, заливая гостиную оттенками дымчато-розового, ярко-оранжевого и кусочками жизнерадостного жёлтого. Атсуму садится на диван с тяжёлым вздохом, и Киёми следует за ним, поставив две бутылки пива на только что протёртый, чистый кофейный столик. Атсуму разминает спину, потом плечи и осматривается вокруг с пивом в руке. — Вау. Я живу здесь уже несколько лет, но чувствую себя как дома только сейчас. Затем он замолкает на секунду, золотистым взглядом детально изучая Киёми. Киёми чувствует, как его губы растягиваются в улыбке, и смотрит на него в ответ. Он собирается сказать что-то про комфорт чистой квартиры, когда Атсуму опережает его: — Я не уверен, это из-за уборки или из-за того, что ты здесь. Киёми смотрит на мягкое, спокойное лицо Атсуму с удивлением, и растущая в нём нежность в мгновение ока проглатывает его целиком, оставляя за собой только импульсивное желание кричать о своей любви с крыш. Он прикусывает губу, внезапно теребя пальцы и не решаясь просить об этом, но затем Атсуму наклоняется к нему и кладёт тёплую, загрубевшую ладонь на его руки, и у Киёми не остаётся выбора. Он поднимает взгляд от своих пальцев на золотистый взгляд, направленный на него, надеясь, что послушность Атсуму не подведёт на этот раз. — Могу я попросить тебя сделать ещё кое-что? — Я думал, мы закончили? — спрашивает Атсуму, поднимая брови от внезапной смены настроения. — Но конечно. Всё, что захочешь. Киёми еле сдерживает улыбку, причём очень безуспешно, и спрашивает голосом, оказавшимся намного мягче, чем он думал, учитывая, что его сердце стучит в горле, руки холодеют с каждой секундой, а в животе трепещет надежда, как опасная, великолепная бабочка. — Люби меня, Атсуму. Губы Атсуму растягиваются в солнечной улыбке, которая может заставить закат стыдиться, и Киёми неожиданно замечает совершенство этого вопроса и нелепость своего напряжения — улыбка, золотистый звёздный свет в глазах Атсуму, морщинки на их уголках, всё это стоит того, — и Атсуму наклоняет голову, сжимая пальцы Киёми в своей ладони: — Я уже люблю, Оми. Затем он наклоняется, чтобы поцеловать его, и Киёми целует его в ответ, затаив дыхание, чувствуя знакомый, приветливый, влюблённый вкус холодного пива на языке Атсуму. Этот поцелуй добавляет такой новый смысл знакомому вкусу, что заставляет Киёми задуматься, сколько же обыденных вещей Атсуму сделал для него значимыми, как он это сделал только что. Он думает, что может привыкнуть к этому.

***

Быть рядом с Атсуму так же хорошо, как заниматься с ним сексом. На самом деле, лучше. Киёми составляет ему компанию, когда он хочет заскочить в ресторан Осаму и поиздеваться над ним из самых лучших побуждений, и улыбается, когда Атсуму вцепляется в Осаму со всей силой (что шокирует Осаму, но у него получается сохранить бесстрастное лицо). Он часто возит Атсуму в разные кафе и рамен-шопы, которые хочет посетить, и они начинают список заведений, в которых они были, с оценками на каждое. Единственное заведение с низкой оценкой от Атсуму, это кафе, где официант пролил горячее латте на Киёми. Он не спрашивает почему, когда Атсуму объявляет, что они больше никогда туда не пойдут, но мягко улыбается, смотря на руль. Поездка Атсуму в Хёго отменяется, и Киёми снова отказывается спрашивать почему, хотя на этот раз он получает ответ в ванной через пару дней. Пока он намыливает голову шампунем, он слышит, как Атсуму напевает безымянную мелодию. Мелодия внезапно обрывается ругательствами Атсуму, и Киёми приоткрывает дверь, чтобы посмотреть, что происходит. Он моргает несколько раз, чувствуя, как вода стекает по его лицу, и пытаясь понять, в чём дело. Ноги Атсуму в раковине, а сам он сидит на столешнице лицом к зеркалу. Честное слово, он выглядит нелепо. Оказывается, что он осветляет корни, на что указывают странный пробор и миска в руке. Киёми смотрит на Атсуму во всей его нелепости и всё ещё любит его так сильно. Как кто-то может выглядеть так очаровательно, сидя в раковине? Как он может чувствовать себя уютно, когда он в душе, а Атсуму осветляет корни? Брови взлетают вверх, когда его взгляд падает на пятно на чёрной футболке Атсуму. Атсуму поворачивает к нему голову с гримасой: — Мне нравилась эта футболка. — Ну, — отвечает Киёми со смешком в голосе, несмотря на затрепетавшее сердце, — вы теперь одинаковые. Оба осветлённые. — Да иди ты нахер, — сплёвывает Атсуму с кривой улыбкой, и возвращается к зеркалу в своей странной позиции. — Почему ты... сидишь так? — спрашивает Киёми, игнорируя капли мыльной воды, падающие с него на коврик перед душевой кабиной. Первое «почему». — Потому что я хочу быть ближе к тебе, — рассеяно отвечает Атсуму, отделяя ещё одну прядь, чтобы добраться до корней. — По той же самой причине, почему я не поеду в Хёго. Киёми застывает, смаргивая воду с глаз. Тепло, совершенно не относящееся к горячему пару от душа, расцветает в его груди и покалывает ребра. Так вот каково это, когда все «почему» и ответы на них озвучиваются. Как удар под рёбра. Любящий, сильный, тёплый удар. Атсуму переводит на него взгляд и видит выражение лица Киёми: — Что? — Ты не едешь в Хёго, потому что...? — Получается неуверенно. Так подходяще. — Не зазнавайся, Оми-кун. Я останусь потому, что у тебя напор в душе лучше. Киёми приподнимает бровь, несмотря на крепкую хватку зажимов на его сердце и цветущую клумбу в глотке, и он решает не давить дальше, меняя тему на что-нибудь полегче. — Тогда почему бы тебе не присоединиться ко мне в душе? — Я чуть-чуть занят, Оми-кун, — возмущённо фыркает Атсуму. — Мои корни были ужасны. Киёми не удаётся сдержать мягкий смех от непринуждённости — от них, — прежде чем снова задвинуть дверь и продолжить мыться, пытаясь понять, как поступить с нежданными цветами в грудной клетке. — Этот цвет лучше подходит для моих волос, — с сомнением говорит Атсуму через несколько минут, когда Киёми уже почти закончил. — Я не уверен, правильно ли я смешал компоненты. — Я мог бы сделать это за тебя. — В другой раз, Оми-оми. — Ты взвешивал компоненты? — Не. Глазомер надежнее. Киёми фыркает в ответ. Такой Атсуму. Такой любимый. — Иди смой краску, пока не стало ещё хуже. Мы исправим это вместе вечером. — Но, Оми, — проныл Атсуму, — я почти сделал половину. — Тогда смой это быстро, пока осветлитель не начал действовать, ты, дурашка, — отвечает Киёми. Наступает нерешительная тишина, и Атсуму без сомнений осторожно рассматривает свои волосы в зеркале. Затем он вздыхает. — Ладно. Двигайся. Киёми слышит, как Атсуму кладёт миску и раздевается, затем дверца кабинки отодвигается и он заходит в неё. Киёми начинает мочить волосы Атсуму, сморщив нос от сильного химического запаха. Атсуму слепо пытается найти бутылку шампуня, но врезается в плечо Киёми. Губы Киёми изгибаются в нежной улыбке: — Не двигайся. Я помою твои волосы. Атсуму улыбается в ответ с закрытыми глазами. Киёми смотрит на него; весь золотистый, сверкающий и тёплый на ощупь. Безудержное тепло снова охватывает его, и он чувствует, будто свободно падает с того места, где стоит — приземлённый и парящий над облаками одновременно. Атсуму такой же, как всегда: золотой и богатый, импульсивный и разрушительный, сладко-горький и шелковисто-тёплый. Такой бесповоротно, безусловно любимый. Киёми думает, что пора перестать бегать от этого. — Я люблю тебя, Атсуму. — Что? — Глаза Атсуму распахиваются от шока, и он воет, когда осветлитель попадает ему в глаза. — Оми, ты не можешь говорить такое, когда я не могу посмотреть на тебя– смой это, мои глаза горят... Киёми смущённо смеётся и направляет воду на пальцы Атсуму, протирающие веки с остервенением. Затем Атсуму открывает свои покрасневшие глаза и щурится скептически: — Ты сказал это именно тогда, когда я не мог видеть? Это кажется правильным. Кажется, что сказать это было, как снять груз с плеч, и теперь Киёми не хочет переставать говорить это. Он не знает, как сдерживался от этого, но теперь, когда он открылся, всё свободно течёт в него и из него, как мягкая река, несущая в своём потоке разноцветные лепестки. Киёми поджимает губы, подавляя улыбку, но он чувствует облегчение. Он счастлив. Он счастлив. — А что, если да? Атсуму делает шаг вперёд, загоняя его в угол между стеной и дверью кабинки, с влюблённой и угрожающей улыбкой на лице: — Тогда я зацелую тебя до тех пор, пока ты больше не сможешь думать о таких умных вещах. Киёми снова смеётся, но приглушенно под тёплыми губами Атсуму, накрывшими его.

***

— Оми-оми, — говорит Атсуму, поворачиваясь к нему в раздевалке, пока Киёми надевает футболку. — Хм-м? — Это потому что ты здесь, — объявляет Атсуму, не отводя взгляда. Киёми хмурится в замешательстве. До матча с Орлами считанные секунды, и он расправляет форму на плечах. — Что? — Это дом, потому что ты здесь, — объясняет Атсуму, стоя высоко и гордо перед ним, требуя внимание Киёми. Как будто он когда-либо его терял. Киёми не знает, как ответить на это, кроме резкого вдоха, который он делает, хотя что-то в его груди угрожает сломаться и затопить всё его существо. Он прикусывает губу, изгибая уголки вниз от всех эмоций, и его сердце разбивается от принятия, любви, родственности. Атсуму всё ещё смотрит на него, обожающая искра танцует в его золотистом взгляде, улыбка становится всё шире на его лице. Искренняя, красивая, золотистая. Такая любимая. — Давай сыграем, — говорит он сквозь улыбку. — Давай сыграем, — мягко отвечает Киёми.

***

Когда Чёрные Шакалы MSBY и Орлы Швайден встают на площадку, на ней четыре кольца. Два из них сочетаются в противоположных командах; одно блестит на пальце сеттера Орлов, который пристально смотрит на мигающую рыжую голову, танцующую с предельной скоростью и контролем на противоположной стороне площадки, с таким же кольцом на пальце. Другие два спрятаны под чёрной формой со следами когтей, и висят на серебряных цепочках с шей, надетые в полдень, наполненный пивом, чипсами и любовью. Атсуму улыбается Киёми, неся закат в одном выражении. Киёми улыбается в ответ, чувствуя тепло солнечного света.