***
Илья крепко сжимает руку Яны. Его ладонь по сравнению с её выглядит как лапа, большая волосатая лапень, но, в отличие от женской руки, его собственная не трясётся. У Ильи уже три чистых недели, у Яны — два дня. Она не выдержала и сорвалась на сороковинах отца. Знала ведь, что так будет, но все равно пошла. Папа за неё умер, убил её мужа и умер. И теперь она умирает из-за него (алкоголики и наркоманы всегда винят других в своих проблемах). Её бросает в дрожь, ломает изнутри желание забыться, почувствовать что-то большее, чем удушающая пустота. Чертовски хочется мутить или напиться до беспамятства, но тёплая и большая мужская ладонь держит сильно. — Я так больше не могу. — Хрипота голоса срывается в шёпот. — Сейчас бы Кирилла сюда, чтобы вломил мне как следует. — Ты совсем идиотка? Глаза Ильи расширены от гнева, челюсть стиснута так, что желваки вздулись. Его бесит, что она так просто говорит о пережитом в браке с Лобовым, словно это какая-то обыденная мелочь, не заслушивающая внимания. Его бесит, что она в каком-то своём извращённом роде скучает по проведённому с ним времени. Его бесит, что она до сих пор носит обручальное кольцо, как знак своего отличия, как метку. А ещё его бесит собственное бессилие и ничтожность. Вместо того, чтобы искать её, он упивался страданием и напивался до полусмерти, пока этот кузбасский ублюдок уничтожал его запутавшуюся девчонку. Рука Яны лишь слегка вздрагивает в железной хватке. Она хмыкает и смотрит на него с усмешкой. — С тобой я попробовала быть чистой, не получается. — Она отворачивается и смотрит вслед прошедшей мимо группе мужчин в деловых костюмах. — А с ним была. Они сидят на лавке у небольшого пруда скорбными фигурами, одетые во все чёрное и до этого момента не проронившие ни слова. Илья заводится, а ей только этого и надо. Яна вся сплошные шипы, когда ей больно. А сейчас ей очень больно, да и к тому же хуёво. — Ну давай я тебе вломлю, раз ты хочешь так. Давай? Зачем ты вообще приперлась в Москву? Жила бы со своим ненаглядным Кириллом, залетела бы от него и… Пощёчина звучит громко и отрезвляет. Люди оборачиваются и с любопытством разглядывают пару, втайне надеясь на скандальное продолжение. — Прости. — Илья поджимает губы и разжимает руку, все-таки, пощёчина немного осаждает. — Прости, вырвалось. Я не… — Да пошёл ты нахер! — Яна встает и где-то в глубине её груди зарождаются тихие, глухие всхлипы, больше похожие на скулёж побитой собаки. — Я за тобой, говна ты кусок, приехала, забыл? А получается, отца убила. Она стремительно уходит, и Илья даже не пытается её остановить. Сейчас он слишком зол, слишком озабочен собственным уязвлённым эго.***
— Нет. — Что «нет»? — Не согласен с тобой. Я люблю тебя вопреки моей или твоей зависимости. Люблю потому, что иначе не могу.***
Он бывал на группе тысячу раз, может быть, десятки тысяч раз. В этом обшарпанном спортивном зале, в клинике на свежем воздухе, в стареньком актовом зале почти разрушившегося ДК. Сидел на пластиковых дешевых стульях, на стульях с ровной деревянной спинкой и жестким, исцарапанным сиденьем, на простых табуретках и в удобных мягких креслах. Бывало, искал поддержки и слова ободрения у таких же несчастных «бывших». Иногда выливал на них ушат дерьма и материл, пока были силы. Однако чаще он приводил новичков, пристально следил за ними взглядом, пытался угадать — получится ли в этот раз спасти заблудшую душу вот так сразу, становился им опорой и наставником, вёл их к чистоте. В его кармане звенели разные жетоны, а в голове роились разные мысли. Но ещё никогда Илья не чувствовал себя настолько виноватой и ущербной мразью посреди всех этих людей. — Всем драсте, я — Никита. В общем-то, чего уж тут… я наркоман. Правую ногу трясет в нервном тике. Илья не обращает внимания на вещающего о своей нелёгкой судьбине Никите, задвигает его голос куда подальше и попеременно крутит головой по сторонам, выискивая её. Время шло, группа перевалила за экватор, а Яны не было. В последние недели они много говорили: строили планы на будущее, устанавливали правила, узнавали друг друга. Когда стало понятно, что либо вместе, либо никак, договорились даже посещать группу трижды в неделю (или чаще, если совсем плохо станет). Неважно где, неважно какую, главное — вдвоем. И вот теперь она нарушила их договорённость. От этого было в тысячу раз херовее. На Москву уже опустились вечерние сумерки, и жёлтый свет фонарей придаёт каналу зловещий вид. Яна смотрит на мутную воду реки, наполовину перевесившись через перила. Хочется кричать, чертовски хочется пить, но она лишь тихо хныкает и пытается успокоить дыхание. Она знает, что с ней бывает нелегко большую часть времени, однако когда её ломало, с ней становилось просто невыносимо. В ней включалась какая-то бесчувственная сука, умеющая только причинять боль другим и этой болью питаться. Яна не хотела так, больше не хотела. Золотой ободок на безымянном пальце тускло блестит в желтоватом уличном свете. Почему она все ещё его носит? Пальцы прикасаются к прохладе металла, крутят его из стороны в сторону, водят вверх-вниз. Бесспорно, Кирилл был страшным и ненавистным ей человеком, но все же человеком. Она благодарна ему за многое: за условный срок отца, за свою шестимесячную трезвость, за деньги, которые он давал почти без вопросов, в конце концов, за то, что любил. Любит ли её Илья? Любит ли она Илью? Он столько раз отталкивал её, врал, причинял боль и делал все, чтобы она его возненавидела. А она… она дразнила его, мстила, употребляла, чтобы не чувствовать и не вспоминать его. Он осуждал её, не имея на это никакого права, и потому она бегала за ними как дура. Конченая, зависимая дура. Они разрушали жизни друг друга, два запутавшихся человека со своими аддикциями и проблемами. Но все же, всякий раз, как они встречались, как она смотрела ему в глаза и видела в них то, что его губы так боялись произнести, она понимала, что пропадает, что он ей нужен. Глаза снова щиплет, и Яна трёт их рукавом, а потом снимает кольцо, немного медлит перед тем, как разжать ладонь. Символ их с Кириллом любви и верности летит вниз. На пальце становится непривычно пусто. Темное небо роняет первую, пробную каплю дождя, и люди вокруг начинают суетиться. Когда дождь перерастает в ливень, Яна не уходит, некуда ей идти. Все спасённые мертвы, а все живые прокляты. Или…?***
— Но разве это и не зовется созависимостью? Как по мне, то очень похоже. — Нет. — Откуда ты знаешь? — Знаю, просто знаю.***
Время давно перевалило за полночь. На кухне темно и тихо, лишь всполохи молний изредка озаряют небольшое светлое пространство комнаты. Перед Ильей на столе лежит телефон, на экране которого видны десять вызовов Яне. Первые пять остались без ответа, остальные даже не смогли пробиться сквозь неуютное и пугающее «телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Окно открыто настежь, и морозный осенний воздух поднимает легкую ткань штор, забирается за шиворот, заставляя спину покрываться мурашками. На подоконнике валяется небрежно открытая пачка сигарет, Илья купил её по дороге с группы. Курение — тоже зависимость, но в их случае, по крайней мере, не настолько пагубная как остальные. Он поджигает сигарету и медленно затягивается. С карниза срывается пара крупных капель и звучно бьется о подоконник снаружи. А ведь они могли бы быть счастливы, у них почти получилось выдержать друг друга трезвыми. Почти. Это слово больно бьет под дых, и Илья начинает кашлять. Не у них, у неё почти получилось. Ведь это не Яна сейчас сидит на кухне в их съемной квартире, неуверенная придёт ли он и в каком состоянии. Не Яна мучается от неизвестности — вдруг что-то случилось, вдруг нужна помощь. Мучается лишь он один, а ей, должно быть, сейчас очень хорошо. Пепел с сигареты осыпается прямо на стол, когда в коридоре раздаётся тихий стук в дверь. Илья замирает, но звук повторяется. На пороге стоит она — вся мокрая, сжавшаяся под своим большим пальто и заплаканная. Глаза блестят в полутьме подъезда. — Я звонил тебе. — Прости, телефон разрядился. — В доказательство своих слов Яна достаёт телефон и робко, почти по-детски светло улыбается. — Пустишь? Он осматривает её с ног до головы, пытается понять, под чем она сейчас. — Где ты была? — Илья не может понять, трезвая она или нет. И это его пугает. — Бродила по городу, плакала, была на том мосту, где я в воду прыгнула, а ты меня спас. Помнишь? — Помню. — Тогда он назвал её сумасшедшей, а потом пошёл и сделал Оле предложение. — Зайцем проехала в метро, деньги ведь у тебя остались. — Яна замолкает, её бьет крупная дрожь, так что трясутся даже губы. Илья с ужасом понимает, что она не пьяна и не под кайфом, просто сильно замёрзла. А ещё, что она никогда ему не врала. Он ей врал постоянно, потому что был слаб, потому что боялся всего на свете: уйти от Оли, своих чувств, безумной искренности Яны. — Черт! — Он втаскивает её в квартиру, снимает насквозь просыревшее пальто и начинает осыпать поцелуями холодные щёки, нос и дрожащие губы. Она медленно обмякает в его объятиях. — Глупая, заболеть можешь. Позже Яна, укутанная в два одеяла, в теплых носках и мужском шерстяном свитере, пьёт горячий чай с мёдом прямо в кровати как в детстве. На прикроватной тумбочке горит небольшой светильник, лежат книги об их общей проблеме (они накупили такого рода литературы в избытке) и жетон Ильи. Он тихо садится на краю кровати. — Прости меня. Она оборачивается. — За что? — За то, что причинил боль. Не только сегодня, вообще. За то, что осуждал тебя, пытался лечить, хотя по самому психиатр плачет. За то, что постоянно врал. — И сейчас тоже врешь? — Яна наклоняет голову и пристально смотрит ему в глаза. — Нет, сейчас не вру. — Илья качает головой и кое-что замечает. — А где кольцо? — Выбросила в речку. Он смотрит на неё, полуулыбаясь. — Зря, могла бы в ломбард сдать. Деньги сейчас не помешают. — Дурак! — Она усмехается и бросает в него подушку. — Без него справимся. Её лицо вмиг становится серьёзным. — Ведь справимся же? Илья кивает головой, а потом берет её руку, освободившуюся от злополучной метки, и целует. Уже засыпая в его объятиях, Яна слышит тихое «я тебя люблю» и лишь крепче стискивает под одеялом его ладонь. Они справятся.