До звонка пять минут

Пьер никогда не садится ближе второй парты, нет у него такой привычки. Никогда, кроме истории. История — это его личное исключение. Перед историей он первый со скоростью сверхновой мчится забросить свой чёрный заношенный рюкзак ближе к учительскому столу, прямо в первом ряду, и быстренько вывалить все свои вещи на парту. Он просто, блять, обожает тихомолком наблюдать за Ставрогиным, пока тот, задумчиво нахмурив брови, заполняет журнал. Обычно в такие моменты на него очень неодобрительно (как будто ему не похуй) косится Дашенька Шатова, отличница, красавица, жаль, не комсомолка. Косится, потому что первая парта в первом ряду вообще-то принадлежит ей, Шатовой, оттуда слышно лучше, да и к тому же, так бесстыдно пожирать учителя настолько полными откровенной похоти глазами, по её скромному мнению — неслыханная наглость. Знала бы она чуть больше подробностей — наверное, скончалась бы на месте. Верховенский, честно говоря, на историю здоровенный такой болт забил ещё очень давно, в классе седьмом, наверное, ему действительно с высокой колокольни похуй на все эти гражданские войны в Америке, отмену крепостного права и тем более культуру при Сталине. Так похуй, что аж стыдно. Не стыдно зато откровенно пялиться на то, как Николай Всеволодович в очередной раз зажимает в зубах остро наточенный карандаш (им убить можно) и глухо барабанит своими — пиздец, блять, длинными — бледными пальцами по лакированной поверхности стола. Сказать по правде, Пьер невероятно хочет, чтоб эти охуительные пальцы его как следует выебали. Он готов им поклоняться. Поэтому Пьера до зубного скрежета и жутко дергающегося глаза бесит, когда Николай Всеволодович наконец выпускает изо рта этот гребанный карандаш и неспеша направляется — о ужас! — к Шатовой, как бы невзначай потом указав на правильный ответ в тесте. Даша поворачивается к нему и смотрит так, будто ей только что всучили чемодан с миллиардом долларов где-то в косом переулке. Издевается, сволочь. На Ставрогина грех бочку катить, преподаёт он просто шикарно. Прежняя их историчка (истеричка) не идёт с ним ни в какое сравнение. С невероятной — Пьер в душе не ебет, дотошность это такая или просто пизданутая любовь к своему предмету — тщательностью досконально объясняет каждую деталь, отвечает на каждый, даже самый тупейший вопрос, и предупреждает о каждой, мать его, проверочной работе. Да ему, блять, дорожка в рай уже белым кирпичом вымощена. Была бы вымощена, если бы не кое-кто. Ставрогин честно пытается невозмутимо буравить взглядом чей-то одиноко валяющийся в углу белый кроссовок, забытый, вероятно, перед физрой, и смотреть куда угодно, но только не на Пьера, потому что одного только взгляда хватает ему, серьёзному и собранному, между прочим, человеку, чтоб потерпеть неминуемый крах и потерять равновесие. Пьер сам по себе — сплошная катастрофа. Он всегда ведёт себя чертовски вызывающе и специально провоцирует его. Чёртов манипулятор. Он всегда получает то, что хочет, но далеко не всегда законными методами. Как сейчас вот, например: томно вздыхает и театрально хлопает расницами, ерзает на стуле, хмуря брови, а затем и вовсе поспешно опускает взгляд в тетрадь и проводит кончиком языка по губам, будто бы совсем углубляясь в раздумия. Николай Всеволодович никогда не позволял подобного никому, нет у него такой привычки. Никому, но Верховенский — это его личное исключение. И вдобавок, он всё не может перестать думать о том, на что ещё способен этот длинный язык. Чёрная кашемировая водолазка, которая сегодня на Пьере, пиздецки ему идёт. Она просто невъебенно подчёркивает все изгибы стройного тела, и Ставрогину очень-очень-очень хочется её снять. Вернее, сначала медленно оттянуть воротник, вгрызаясь зубами в чувствительное местечко у подбородка, обвести языком кадык, выбивая сдавленный вздох и едва уловимую дрожь в конечностях, а затем уже содрать её к чертям собачьим. — Николай Всеволодович, а сдавать уже можно? — Доносится откуда-то слева. Ставрогин нервно вздрагивает, выныривая из сладкой дремы, и нехотя переводит несколько недовольный взгляд на Тушину, неловко сминающую в руках листок. Где-то сбоку демонстративно фыркают. Злится, паршивец, что не может полностью отвлечь его на себя. Злится и ещё активнее водит ручкой по бумаге, кажется, что-то зачеркивая. Один бес знает, что там, блять, творится в его уме, и о чём он думает. Хотя, признаться, если подумать головой (или, быть может, головкой), догадаться не трудно. — Можно, — роняет Николай Всеволодович как бы пренебрежительно и совсем незаинтересованно, на самом деле просто пытаясь скрыть тревожное волнение, изо всех сил рвущееся наружу. Ставрогин серьёзно задумывается над тем, что лучше бы, блять, пошёл в сраный мед на какого-нибудь там хирурга, чтоб на практике мучить людей, а не свои и без того расшатанные нервы. Он благодарит бога, что сидит сейчас в своём малясь протёртом кресле, а не стоит там, например, у доски. Так куда проще сохранять мнимое спокойствие и остатки хотя бы какого-то призрачного самообладания. Ставрогин уверен на все тысячу процентов, что не должен так, сука, сильно его хотеть, но ничего не может с собой поделать. В какой-то момент он вдруг задыхается и бледнеет, хотя казалось бы, куда больше-то. Верховенский, всё ещё склонившись над своей тетрадью, медленно вытягивает ногу в клетчатых серо-бежевых брюках и кедах, цвета могильной (могила, вероятно, самого Ставрогина) плесени, с совершенно, блять, невозмутимым лицом задирает его, Николая, штанину, и неспеша ведёт носком сверху вниз. Такая глупая, дешёвая пошлость, на которую уж точно не купился бы совершенно никто, и от которой Ставрогина тут же вставляет и безбожно ведёт. Благо, перегородка сбоку не даёт остальным понять, что, собственно, происходит. Ставрогину до безумия хочется выбросить нахуй все эти бумажки, папки и таблицы, а затем разложить его на этом самом столе и вытрахать всю дурь из башки. Может даже и не один раз. Наверняка. Так, чтоб в глазах помутнилось от удовольствия, чтоб губу прокусил до крови, судорожно цепляясь пальцами за плечи, чтоб, блять, колени предательски дрожали, отчаянно впечатываясь в бока. Хочется вылизывать обнажённую шею, наблюдая, как на бледной коже постепенно расцветают багровые пятна, двигаться резко, быстро и, главное, глубоко, так, чтоб чувствительно сжимался вокруг его члена раз в десяток секунд, захлебываясь стонами и рваными вдохами. Губами ловить каждый вскрик, всхлип и хриплый скулеж, довести до того, чтобы без рук кончил сам, а затем, совсем уже под конец, лениво целовать — сначала в полуоткрытый от наслаждения рот, потом стремительно алеющие скулы, влажный висок. Пиздец как хочется. Лицо Николая Всеволодовича никак не меняется, не отражает всей той бури эмоций, что кроется внутри, остаётся всё таким же равнодушно-отстранённым, но Пьер, бросая опасливый взгляд из-под ресниц, всё равно замечает лёгкий румянец на щеках и до побеления костяшек сжавшую подлокотник кисть. Он и сам уже изнывает от невозможного желания, ему невтерпеж до такой степени, что, кажется, прямо сейчас вскочит и проорет на весь класс: «да трахните вы меня, блять, уже!», совершенно наплевав на, мягко говоря, охуевшую аудиторию. Однажды Пьер, потеряв всякий стыд, утащил его целоваться в коридор прямо посреди урока. Утащил — это, конечно, фигура речи. Всего лишь отправил очень недвусмысленного характера смс-ку в мессенджере и, как ни в чем ни бывало, отпросился выйти. Реакция не заставила себя долго ждать — Николай Всеволодович буквально вылетел из кабинета спустя примерно минуты три. Не дал даже слова сказать, с ходу вжимая в стену и затыкая этот невозможный, самодовольно ухмыляющийся рот требовательным, мокрым поцелуем. Целовался Ставрогин просто космически, а языком своим такое вытворял, что Пьер готов был спустить от одного только этого, а вкупе с хаотично шарящими под толстовкой холодными руками, слегка царапающими рёбра, и острым коленом, вклинившимся аккурат меж разведенных ног, вообще получалась какая-то каша. В голове особенно. Сразу забывалось абсолютно всё: и то, что в любой момент откуда ни возьмись может выйти какой-нибудь ученик или, чего доброго, учитель, и то, что заканчивать ему придётся всё-таки самому и в уборной, и даже то, что все непременно обратят внимание на их пиздецки потрепанный вид и подозрительно долгое отсутствие. Но ему всё равно тогда очень понравилось, он даже, чего греха таить, подумывал как-то повторить сей эксперимент. Пьер нетерпеливо ерзает на своём стуле, с нескрываемым недовольством поглядывая на часы и надеясь, что хоть они его сегодня осчастливят и начнут идти чуточку быстрее. До конца урока остаётся минут десять, лист уже давно весь исписан, тест завершён и сдан, а в клетчатых серо-бежевых брюках становится слишком уж тесно. Это, к слову, возмущает не на шутку. Николай Всеволодович даже не взглянул на него ни разу за весь день, не поздоровался, а собственная эрекция всё равно так явно даёт о себе знать. Не только ему, причём. Ставрогин пытается занять себя и свои уже дрожащие от предвкушения руки хоть чем-то: перебирает какие-то документы, справки, сортирует их, а затем снова вкладывает в папку. Он не видит, но всем нутром чувствует чужой взгляд, прожигающий в нём нихуевую такую дыру. Провокатор. Пальцы уже практически чувствуют бархат кожи, пульсацию у сонной артерии и вздрагивающую от каждого, даже едва уловимого прикосновения грудную клетку. Поджимающийся живот, дрожащие ресницы и в кровь искусанные губы в попытках заглушить особенно громкие вскрики — всё это представляется так явно, красочно и живо, что Ставрогин невольно закатывает глаза и издаёт стон, полный вселенского разочарования, потому что пока нельзя. Остаётся лишь ждать и терпеть. Блять. Звонок с урока звучит слишком неожиданно и громко, как ебучий гром среди ясного неба. Ученики в миг оживают, суетятся и шуршат тетрадями, наспех сгребая всё в рюкзаки. В аудитории не остаётся уже практически никого, когда Ставрогин, не поднимая головы и всё ещё вплавившись взглядом в стол, говорит: — Зайдёте после уроков, Верховенский. У меня к вам всего пара вопросов, долго держать не буду. Но произносится это таким тоном, что Пьера невольно охватывает лёгкая дрожь. Сразу становится ясно: держать его будут, и очень даже долго. Ощущение маленькой победы (уломал фактически!) быстро сменяется горьким разочарованием, поскольку продолжения банкета он ожидал незамедлительно. В голове крутилось одно только слово: «охуел». Потому что реально, блять, охуел. Изверг. — Хорошо. Я зайду.

***

Заветное «после уроков» наступает как-то очень скоро. Пьер понятия не имеет, то ли вселенная действительно впервые в жизни решила прислушаться к его молитвам, то ли время, проведённое в бесконечных мечтаниях о тёплых ладонях на его бёдрах и хриплом, горячем дыхании в шею пролетело слишком быстро. Он надеется на первое, но сам куда больше верит во второе. Долбоеб Лямшин подмывает сбежать, мол, ничего тебе не будет, но Пьер смотрит на него так, будто он только что достал из трусов гранату. Ставрогин, когда Пьер неловко переступает порог, стоит к нему спиной и, как ни в чем не бывало, лениво намывает доску. Он словно вообще не замечает ничего вокруг. Шторы задвинуты, в классе царит зыбкий полумрак и практически звенящая в ушах тишина. Становится в какой-то степени жутко. — Николай Всеволодович?.. — Неуверенно тянет Верховенский, сбрасывая рюкзак на пол и делая несколько осторожных шагов вперёд. Воздух в лёгких сворачивается комками, в горле отчего-то першит. — А, это вы, — неспеша разворачивается Ставрогин, и Пьер тут же задыхается от возмущения. От этого ответа сквозит таким сучьим безразличием и небрежностью, что складывается впечатление, будто никто здесь никого и не ждал, в общем-то. Схуяли ты, мол, пришёл вообще? Но это всё напускное. Пьер видит, как у Николая Всеволодовича лихорадочно блестят глаза и мгновенно алеют уши. Видит и понимает, а потому и подаётся резко вперёд, едва не споткнувшись (ай, сука) о чью-то оставленную сменку, сразу цепляется за широкие плечи вспотевшими ладонями и, всё ещё выражая возмущение, жарко целует. Чужой язык настойчиво проскальзывает меж губ, и Пьер послушно склоняет голову набок, глухо простонав. На талии внезапно чувствуется едва уловимое прикосновение, а в пах недвусмысленно упирается колено, чувственно, настойчиво потирая. От таких вольностей у Пьера собственные коленки подкашиваются, и сердце заходится в бешеном ритме; упасть не дают только сильные руки, тесно прижимающие к себе. Блять-блять-блять. У Ставрогина всё вокруг расплывается и мутится, сбивается, а в глазах, как в калейдоскопе, мелькают разноцветные пятна. Весь день терпел, сидел, как пёс на привязи, и теперь вот наконец дорвался. Он без задней мысли прижимается к чужой шее губами, буквально вгрызается зубами в слегка подрагивающий кадык и сразу широко мажет языком, дуреет от родного запаха, чуть ли не воет, и едва успевает заглушить ладонью громкий, пронзительный стон. Ставрогин, потому что держаться, блять, больше не может, сам стаскивает с Пьера злосчастную водолазку, абсолютно игнорируя несколько возмущённых вздохов. Полностью раздеться почти не составляет труда, только пальцы постоянно путаются в пуговицах на собственной рубашке. Не сразу даже вспоминается, в каком из ящиков находится смазка. Словом, деменция проявляется у него как-то слишком рано. Пьер, кажется, плавится под настойчивыми прикосновениями, ерзает, извивается, подставляя бледную шею и острые ключицы под жгучие, торопливые поцелуи. Зарывается дрожащими от возбуждения пальцами в волосы, прижимая ближе, теснее. Губы у Николая Всеволодовича горячие, дыхание обжигающее, словно у сказочного дракона. Он ненасытен: жадно терзает нежную кожу, подхватывая зубами, а руками касается там, куда Верховенский ныне боится опустить взгляд. В глазах мутится, а из горла вырывается тихий, хриплый стон, когда Пьер наконец чувствует эти невозможные пальцы, о которых грезил всё утро, внутри. Скользящие, осторожно оглаживающие, неумолимо сводящие с ума. Ставрогин до крайности аккуратен: неспеша двигает ими, сосредоточенно всматриваясь в лицо напротив, дабы уловить хоть малейший намёк на недовольство. Но эти умелые (Пьер невольно издаёт короткий смешок) руки доставляют только всепоглощающее удовольствие, да такое, что у Пьера от него ноги сводит судорогой. Когда Николай Всеволодович настойчиво разводит пальцы, а затем добавляет третий, Верховенский протяжно стонет ему в рот, рывком притягивает за затылок и впивается в изрядно покрасневшие губы очередным кусачим поцелуем. Снова ерзает, сгорая от нетерпения, желая наконец заменить пальцы членом, что-то просяще мычит, не прерывая поцелуя, и цепляется руками за плечи. Невыносимо хочется что-то сказать, что-то очень важное, но мысли в голове путаются, смешиваются, а затем и вовсе испаряются, оставляя после себя лишь звеняющую пустоту. Николай Всеволодович убирает руку. Пьер крупно вздрагивает и шумно выдыхает, то ли давясь крайним возмущением, то ли от облегчения, предвкушения большего. Слегка наклоняет голову, исследуя чужую белоснежную, как у покойника, шею кончиком языка, а затем и зубами. Он забывает обо всём на свете, наконец чувствуя Ставрогина в себе целиком и полностью. Еле слышно вскрикивает: смазка холодная, а ладонь, внезапно опустившаяся на его собственный член — напротив, горячая. От столь красочного и потрясающего контраста Пьера безбожно ведёт. Он запрокидывает голову, прогибаясь в спине, в исступлении подаётся бёдрами вперёд, свободной рукой до побеления костяшек вцепившись в край стола. Движения Николая Всеволодовича нарочито медленные, дразнящие, но в то же время резкие, выбивающие из лёгких воздух, а из головы — остатки здравого смысла. Пьер, не помня себя, громко шепчет какие-то глупости, тихо, проникновенно стонет, пока длинные пальцы на его члене не ускоряются. Тогда он наконец снова подаётся вперёд, всем корпусом наклоняясь к Ставрогину, закидывает руки на плечи, сцепив их в замок, и почти бесшумно выдыхает на ухо: — А я тебя... Люблю. — И кончает прежде, чем может расслышать ответ. Николая Всеволодовича тоже хватает ненадолго — пара резких движений, и он обрушивается на Верховенского, всем весом прижимая того к многострадальному, видавшему виды столу. Пьер, силясь перевести дух и впустить в лёгкие немного воздуха, опирается локтем о лаковую поверхность, второй рукой любовно поглаживая Ставрогина по щеке, не в силах сдержать улыбки. Счастье — понятие абстрактное, но у Пьера очень даже материальное, живое, раскрасневшееся, с цветущими на шее следами зубов и тяжёлым, прерывистым дыханием. Его счастье жмурится, по-кошачьи сощурив глаза, поворачивает голову и утыкается в раскрытую ладонь носом, прижимается губами, оставляя невесомый поцелуй. Помогает ему привести себя в божеский вид, аккуратно поправляет ворот водолазки, напоследок обхватывет ладонями лицо и чувственно, трепетно целует. Выцеловывает из него душу, или всё, что от неё осталось. И тихо произносит: — А я тебя тоже люблю. И пусть все Лизы и Даши мира завидуют. Им такого точно не светит.