Что ты сделаешь, пап?

Шёл второй час ночи. Стояла мёртвая тишина. Я лежал на заправленной кровати и думал про детство своего отца. Он изредка рассказывал о нём, едва ли не плача, отшучиваясь и умалчивая о телесных наказаниях. Но я прекрасно знал, что моего доброго и отзывчивого отца били, как последнего урода на этой земле — дедушка этим гордился и не раз в подробностях рассказывал. Мне было трудно принять тот факт, что кого-то могут ударить по лицу за оплошность или долгое время заставить стоять на коленях в углу собственной спальни. Это всё было каким-то нереальным для меня, ведь отец ни разу в жизни не поднял на меня руку, каким бы бесом я ни был. И мне было его откровенно жаль, потому что он не заслуживал такого обращения с собой. Папа всегда пытался найти со мной общий язык, объяснить и помочь. Я поражался его сильному характеру и хотел быть таким же, как он. Папа действительно был настоящим примером для подражания, ведь в нашем доме всегда царила атмосфера любви, не было скандалов и до сих пор нет, но я думаю, что им придётся начаться, потому что я — гей. Я не так давно определился со своей ориентацией, может, полгода назад, но с тех пор меня мучают ночные кошмары. Я плохо сплю и почти не ем, учусь кое-как и всё ещё изредка надеюсь, что весь этот период жизни просто длинный сон. Мне чертовски хотелось вырваться на свободу, хотя я сам затолкал себя в коробку цикличных страданий. Обычно я ни на секунду не сомневался в человечности папы. Правда иногда я всё же представлял, как он хватает меня за мои относительно длинные волосы и бьёт головой об стену. Не знаю, откуда в моей голове такая больная фантазия, но среди моих друзей никому не позволяли иметь длинных волос, которые при желании можно собрать в хвост или закрепить заколкой. Всех ругали отцы, а мой лишь улыбался мне и просил быть хорошим человек вне зависимости от того, как я выгляжу. Он терпел мои чудачества, и я каждый раз думал, что его ужасное детство даст о себе знать: его маска нежности вот-вот с треском лопнет и как минимум оставит след от пощёчины на моей щеке. Мне было страшно от таких фантазий, я дрожал от кошмаров, и иногда моя подушка впитывала немало горьких слёз. Однако, утром мне ни на секунду не становилось легче, потому что опухшие глаза — это признак слёз и слабости, за которую тоже можно получить. Лёжа на кровати этой лунной ночью, я уже почти чувствовал физическую боль. Моя паранойя съедала меня изнутри, она крошила все мои кости в мелкую пыль, ей хотелось свести меня с ума. Каждая мимолетная тень на стене от мчащейся по улице машины имела отклик в сердце — я дрожал всем телом, прятался под одеяло от воображаемого призрака отца с ремнём. Мурашки беспрестанно бегали по коже, и эти омерзительные чувства преследовали меня уже около двух месяцев, потому что я обзавёлся парнем. Мы любили друг друга настолько сильно, что этого нельзя было описать словами. Наши отношения были чем-то прекрасным, ведь одна простая мысль об улыбке Влада могла заставить любовь в моём сердце расцвести красивым бутоном красной розы. Я буквально растворялся в нём, а он во мне. Но мне было ужасно стыдно перед отцом за свою первую любовь. В таких тяжёлых размышлениях прошла вся ночь. Я то вздрагивал и задыхался от дикого страха перед тяжёлым взглядом отца, который узнал мой секрет, то нежно мечтал о Владе. Я разрывался между этим. Мне одновременно хотелось мирно жить с семьёй и крепко обнимать своего парня. Но я был ужасным трусом и слабаком, ведь не мог банально признаться отцу. Разве он заслужил того, чтобы я мучал его своими тайнами и испуганными глазами? Я же видел, как сильно он переживал за меня. Он просто не мог иначе, так как сильно любил меня, а я его. Папа часто переживал мою боль вместе со мной, и мне становилось действительно легче. А теперь я устроил ему персональную пытку… Оторвав тяжёлую голову от подушки, я тихо вышел из спальни, попытавшись представить, что я простая тень, у которой нет ни проблем, ни права на жизнь. Только вот верилось в это с трудом, потому что я не умел убегать от своих проблем. Спасибо папе, который на протяжении семнадцати лет поддерживал меня и учил бороться со сложностями. Я зашёл в ванную, забыв включить свет, и встал посередине мягкого ковра. От кафеля веяло ужасным холодом, полотенце соскользнуло на пол, а я просто стоял в оцепенении. Чем-либо заниматься или что-либо обдумывать я совсем не хотел, но мне все равно приходилось это делать, ведь иначе я не мог. Всё-таки нащупав выключатель вслепую, я понял, что уже сижу на полу, вжавшись в угол. Контролировать свои действия было сложно, поэтому я едва ли не выл, когда нужно было идти к раковине, чтобы умыться. Я посмотрел на отражение в зеркале и немного ужаснулся. Передо мной стоял худой полупрозрачный парень, у которого были мешки под глазами и пустой взгляд. Я занимался самобичеванием слишком долго и слишком часто уходил в себя, в свою милую спокойную пустоту. Но прекратить не мог, ужас был намного сильнее меня. Я начал умываться и вскоре, кажется, начал смывать с лица не только остатки бессонной ночи, но и слёзы. На губах оседало что-то солёное. Быстро вытер лицо об рукав пижамы, я выбежал на кухню, где отец варил кофе. — Доброе утро, Сёма, — он мне улыбнулся, искренне и радостно, а у меня на душе заскребли кошки. Я был готов лезть на стену, потому что не мог больше находится в его присутствии и скрывать свою ориентацию. — Что-то ты рано сегодня. Я налил себе еле тёплый чай и, стараясь не смотреть в его синие глаза, сел за стол. Под стулом лежал наш кот Ромка, который пушистым хвостом задевал мои ноги, за стеной, в спальне сестры, играла музыка, а я слышал лишь дыхание папы и своё учащенное сердцебиение. Мне казалось, что он прожигает меня взглядом, пытается вскрыть все секреты и выпотрошить меня. Я не поднимал глаз, и через несколько минут ожидания опасности руки сами начали трястись. Дрожь волнами проходила по моему телу и разливала чай на стол. Папа незаметно подошёл ко мне и положил свою горячую руку на плечо. Я вздрогнул ещё раз, но уже с новой силой. — Сёма, всё хорошо? Бледный ты какой-то, малыш, — отец заботливо поставил передо мной тарелку с омлетом, бережно отодвинув чашку. Он часто готовил нам завтраки, даже если мама была не в командировке, а я отчего-то боялся этого милого человека. — Всё хорошо, пап, правда. Не надо беспокоиться за меня, — он потрепал мои светлые волосы и убрал выбившуюся прядь за ухо, чтобы она мне не мешала. На кухню зашла Ева, шёпотом напевая песню на английском, и папа сразу же отвлёкся на неё. Однако я продолжал чувствовать, как он смотрит на меня. Когтистые лапы паники тянулись из-за спины и душили меня. Они повсюду ходили за мной, преследовали. Мне не хватало воздуха, я задыхался от собственных мыслей. Если бы не старшая сестра, то точно бы умер: — Дурак, задохнешься же! Дыши, губы уже синие, — она легонько толкнула меня в бок. Папа пропустил мимо ушей её обращение ко мне, так как знал, что его дочь не сквернословит. Он всецело доверял нам, давал свободу. — Да-да, спасибо, — отмахнулся я, очень быстро съев свой любимый омлет с сыром и грибами. — В колледж доеду сам, всем пока! Я вышел с кухни и тут же забежал в комнату со скоростью падающей звезды. Мне было душно, хоть по квартире гулял свежий ветер. Телефон разрывался от сообщений и от будильника. Я отключил звук и стал натягивать одежду в состоянии абсолютного равнодушия, когда ты не замечаешь, какую вещь надеваешь на себя. Мысли всё ещё огромным и несуразным комом забивали голову. Я злился на себя, пытаясь представить реакцию отца. Перед глазами всё время стояла сцена, где я сижу напротив папы, говорю ему правду, жду его ответа, а он просто собирает мои вещи и выкидывает на улицу, потому что я позор для его образцовой семьи. Мне ещё ни разу не доводилось увидеть русского мужчины, у которого было хорошее отношение к ЛГБТ. Я невольно начинал чувствовать себя тряпичной куклой, которую из-за непригодности просто выбросили или даже сожгли. По крайней мере мою кожу что-то разъедало. Я натягивал на себя толстовку, а под мягкой тканью начинался дикий зуд и жжение, словно кожа вокруг старых ран стремительно стиралась. Это было очень больно, но я терпел. Взял портфель, накинул на голову капюшон, вышел в полумрак коридора, надел любимые кроссовки, джинсовку и, наконец-то, вышел в подъезд. Тут меня почти не настигали призраки страха. Тут я не думал о несчастном детстве папы. Я всегда поражался, откуда берётся в людях столько бесчеловечности, чтобы ударить собственного ребёнка, который в общем-то был сущим ангелом. Всякий раз видя сцены жестокости, я думал про своих добрых родителей, и разная ерунда переставала лезть в голову. Я побежал вниз по лестнице, перескочив на первом этаже сразу через три ступеньки. Вышел на улицу и зачем-то надел тёмные очки, хоть намёков даже на луч солнца и не было. Погода в начале весны стояла пасмурная и дождливая. Под неё было особенно хорошо и легко медленно убивать себя. Влад встретил меня прямо у дома. Он хотел, чтобы я обнял его, а я, как последняя сволочь, увернулся и неаккуратно схватил его за тонкое запястье. В тот момент мне особенно не хотелось, чтобы отец узнал о моём парне, ведь он был в отличном настроении, поэтому мы ушли подальше от моего двора. Впрочем, у папы всегда было хорошее настроение. Не помню его в гневе, он слишком идеальный и уравновешенный для такого примитивного чувства. Я поднял глаза, чтобы хотя бы насладиться красивыми чертами лица Влада, но в первую очередь, конечно же, увидел темнеющий синяк под глазом. Мой Влад был смелым, даже слишком, поэтому сразу же рассказал обо всём своему отцу-гомофобу, который не стал этого терпеть и обозначил свою позицию. По моей коже пробежался мороз, будто меня совершенно голого оставили под ливнем. — Эй, ну чего ты? — Влад склонился ко мне и незаметно поцеловал в лоб. — Владлен Дмитриевич нас поймёт, я уверен в этом. Он не такой, как мой отец. Я нерешительно посмотрел на него. Никак не мог сопротивляться его улыбке. Она внушала мне невероятную храбрость. — Не знаю, Влад, мне почему-то страшно, — я прикусил губу. — Вдруг все эти годы он просто притворялся? Вдруг, если я расскажу ему всё, он тут же станет таким же, как его отец? У него было хреновое детство, врагу такого не пожелаешь. — У тебя уже паранойя, милый. Владлен Дмитриевич терпит вас с Евой девятнадцать лет, ну ладно, тебя семнадцать, а тут просто изменится в одночасье? — А где гарантии, что нет? Любому терпению приходит конец! — я пытался убедить своего парня, хотя сам с трудом верил в свои слова. — Я чувствую, что поймёт, — Влад снова изогнул уголки губ в улыбке. — Ты же мне веришь? — Верю, конечно, — сдался я. И на душе действительно стало чуть проще. Я сам взял его за руку, и мы пошли в колледж через парк, где в это время обычно никого нет. Времени у нас было ещё очень много, поэтому мы остановились в глубине зарослей берёзы. Влад крепко обнял меня. — Ты дрожишь, милый, — он провёл рукой по моей спине. — Не могу это контролировать, оно само по себе. Мы простояли так недолго, потом пошли в колледж, где я сидел весь на иголках. Уроки проходили мимо меня, сделанные записи в тетради были лишь парой странных словосочетаний, я даже проигнорировал то, что меня попросили помочь перенести книги в библиотеку. Я просто схватил свои вещи и выбежал из класса на улицу. Не знаю, сколько я так бежал, но холодные ладони Влада поймали меня в подъезде, прямо перед моей квартирой. Он не произнёс ни слова, но я и так всё понял. Мне нужно было признаться, если я ещё хотел нормально жить. Моя твёрдая уверенность ходила вместе со мной целых десять минут, а потом иссякла прямо в гостиной, когда папа сел на диван, а мы с Владом встали перед ним. И в этот момент я чувствовал себя, словно меня привели на расстрел. Мне казалось, что стальные пули пробивают моё тело и некоторые из них даже остаются в нём. — Ну вы меня уже пугаете, ребята, — рассмеялся папа. Я завидовал ему, ведь мне было далеко не до смеха. — У нас просто есть для вас кое-какие новости, и мы не знаем, как вы на это отреагируете, — спокойно сказал Влад, словно синяк под глазом был у кого-то другого, а не у него. Он взял меня за руку и кивнул. Я тяжело вздохнул, пытаясь собраться с силами. Они меня покидали с бешенным темпом. Я чувствовал дикую апатию и мне хотелось растечься по полу густой массой. Пусть лучше от меня избавятся в таком состоянии, чем выбросят как бракованную безделушку. — Пап, я… — воздух терзал лёгкие, в глазах темнело. — Я… Я гей! Да, я чёртов голубой! Земля не должна носить таких, как я! Но я уже два месяца встречаюсь с Владом, и мы ужасно любим друг друга… И я… Мы… Я почувствовал, как в уголках глаз начали скапливаться горячие слёзы. Папин взгляд стал тяжёлым и тёмным. Он начал давить на меня, и мне всё сильнее казалось, что я совершил ошибку. Хотелось просто исчезнуть здесь и сейчас, чтобы противные секунды не тянулись вечно. Отец молчал долгое время. Хотелось зажмуриться, чтобы не видеть ничего. Но я не мог себя заставить. Просто вцепился в него взглядом и всё. Уши будто засыпало песком. Весь мир вокруг нас остановился, а мы застыли в этом ужасном моменте. — Вот как, — папа поднялся с дивана и подошёл к нам. Я заставил себя закрыть глаза, готовясь к худшему. Но ударов не последовало, он просто-напросто обнял нас и в полтона продолжил: — Знаешь, сынок, это всё очень неожиданно. Только мне совершенно всё равно, гей ты или нет. Ты набрался смелости и признался мне, рядом с тобой хороший человек, на которого можно положиться, и сам ты добрый и отзывчивый. Я полон гордости за тебя. Мне всё равно на чужие слова, ведь главное это то, что вы оба счастливы вместе. Я почувствовал, как по лицу начали течь слёзы. Их невозможно было остановить, потому что это уже были слёзы радости. Я уткнулся в плечо отца носом, вдохнул его приятный одеколон, и у меня упала гора с плеч. Мне было легко и хорошо, я неожиданно понял, каким был дураком, когда боялся. Радость опутала меня и больше ничего не нужно было, потому что меня всегда окружали родные и любимые люди, которые принимали меня таким, какой я есть.