***
Пора омежьего расцвета это не больно, это — слабо. Сяо Синчэнь ощущал себя раскрывшимся до упора цветком, с мокрой, вязкой сердцевиной. Под золотым ядром сладко тянуло, руки и ноги, предвкушая скорую слабость, едва ли слушались так же верно и точно, как было до. Его запах стал чистым и насыщенным, как прополощенные на морозе одежды. Каждая жила тела налилась сахарным теплом, вздернулась, подхлестнутая близостью альфы. Тот, однако, скрылся в своей комнатушке, то ли уснув после ночной охоты, то ли начисто игнорируя Сяо Синчэня и его нужду. Альфа был ещё молод. Неоспоримо молод. Не как сам даочжан — молодостью взросления, а ребяческой молодостью, простодушной и озорной, едва ли принимающей что-то серьезное, как трагедию, отвергающей накопленные поколениями мудрость и опыт, безумной, страстной молодостью, которую Сяо Синчэнь упустил безвозвратно и отвратительно. Альфа был молод — легкие юношеские нотки его аромата пели об этом — но запах его уже был тяжелым, как клинок, острым, диким и спелым, словно соки поздних летних трав. Не прибегая к угрозам или упоению томливых заигрываний, он мог вывернуть омегу наизнанку, выпотрошить нутро: мольбами остаться и притиснуться ближе. Даочжан даже думать не хотел, что было бы с ним, будь альфа старше. Милый друг был красивым — Сяо Синчэнь почему-то знал об этом. Редко даочжан выхватывал скупые линии его тела, но в голове в одну картину не складывал, боясь ранить своими неуклюжими, бледными преставлениями настоящую, терпкую красоту альфы. Он, наверняка, чарующий и дикий, как лес во тьме: неизменно твердый, живой, подвижный и пугающий, расцветающий запахом уснувших трав, будто колыбель. Все в этом альфе было свирепое и неистовое, горячий полынный запах и ярость души. Любить его было непросто, Сяо Синчэнь только учился, только начинал — как начинают все: с ошибок и глупостей. Но что ему оставалось — лишенный зрения, в тягучей, черной тьме только и были его неловкие представления, запахи, выверенные до боли, вжатые под кожу звуки и ощущения. Сяо Синчэнь умел брать в узду свои страсти и мысли, а чаще всего — и эмоции, чувства, оставаясь спокойным и мягким, надежным. И любовь эта, тоскливая, глупая любовь, поначалу казавшаяся игрой воображения и благодарности, тоже должна была уместиться в нем, спрятаться, как золотое ядро. Когда же он успел взрастить это чувство настолько, что теперь оно и вовсе не умещалось в грани мира — этой огромной любви было мало. Ей было тесно. Непокорная, необъятная, мятежная, непостижимая. Сяо Синчэнь привык к ней быстро, как раньше привыкали глаза к свету после кромешной тьмы: поначалу больно, сложно, но после ярко, сладко и хорошо. Любить было тяжело, тяжелее, чем носить за спиной меч и сражаться с тварями столь искусно, но восхищаться этим альфой — легче. Суматошно влюбленное сердце только и ждало, только и тянулось, только и влекло. И эта течка… Странно, странно. Пережив горечь и скорбь утраты, вкусив до удушья несчастий судьбы, он и вовсе потерял способность к подобному, пребывая пустоцветом среди сочного цветения других омег. Он не знал: вернется ли к нему утраченное, но по течкам не тосковал и не радовался их отсутствию, оставаясь и в этом лишении сдержанным и ясным, приняв подобное со смирением. В конце концов, омега без глаз, дефективный, мог только отталкивать альф. Но этот… этот! Он подшучивал над увечьем, а после бережно помогал выстирывать бинты, словно ему и вовсе было плевать, словно его не интересовала грязная пустота глазниц даочжана. Мокрое скользкое мясо, и к нему никакого внимания, никакого отторжения — видел ли альфа сам подобное раньше, встречал так близко, что закалился, облитый безразличием перед этим, как листва мятежным светом солнца? Оставалось лишь гадать причину равнодушия альфы и уповать на то, что оно останется с ним на каждый миг жизни возле даочжана Сяо Синчэня. С ним было хорошо. Правильно. Ладно. Смешно. Напоенный сумятицей бойких рыночных площадей, он говорил, как многоликая толпа, а житейской мудрости в нем было бескрайне и густо. Перед ним Сяо Синчэнь не боялся быть честным, не боялся признавать слабости — мирские или возвышенные. Тот понимал все и одновременно внимал новому жадно и страстно, будто стремился прожить жизнь за пятерых сразу. В нем даочжана влекло все. Умные руки, умное тело, умная голова — только слова у него все какие-то то смешные, то бестолковые. Потрясающая до глубин души обычная жизнь, непонятная во многом, но бережливо растолковываемая милым другом. Монотонное счастье, простое, гладкое, рассыпчатое, как горох. И стоило портить все это течкой — некстати, негаданной. Это не похоть, конечно же. Не похоть, подкреплённая спесью молодой симпатии. Это была вызревшая любовь, выплеснутая в нежность страсти. Он не хотел дорогого друга, как альфу — он мечтал о нем, он жил им, он дышал. Вспаханная полынью душа мелодично пела о суровом и великом. Он не думал о взаимности, спокойно снося совместный быт, как товарищи с одной целью и воспитанные одним ремеслом. Порой он грустил, отдергивая себя от омежьих нежностей: обнять бы хмурую спину альфы, приласкать и попробовать, коснуться поцелуем грубых, умелых рук, вжаться в шею, словно пухом, лаской, погладить живот, грудь, провести ладонями по крепко сложенному телу, упасть в тягость ощущений, почувствовать дыхание у лица, приятное и успокаивающее. Иногда ему удавалось одарить этим прыткого и выскользающего из кольца рук, словно угорь, милого друга. Тот уворачивался, ленивый до чего-то ответного, но и не голодный до получаемого. Он ощущал тягу даочжана к выражению чувств через касания, неохотно поддавался, но чаще всего — просто уходил, оставляя протянутые к себе руки пустующим намеком на объятия. Сяо Синчэнь не держал обиды, довольствовался малым, ничуть не расстроенный, что подобное вызывает у альфы отторжение: тот был гордым, неприступным и диким, как подобранное из леса раненное животное. Даочжан не смел требовать доверия, все еще учтивый и деликатный до чужой жизни. Только одно жгло любопытным тавром грудину: отчего ж столь опытный, сильный заклинатель осел в столь неподобающем для него месте? Умело справляясь с бытовыми неурядицами, он не оставался в долгу и перед трудностями заклинательского пути. Его опыт и знания поражали Сяо Синчэня, выросшего в относительной безопасности, в теплоте и уюте, напитанном духовными силами под завязку. Золотое ядро, словно второе сердце, было большим и сильным, не нуждающимся в чем-то еще, оно, конечно же, превосходило золотое ядро милого друга, но пасовало перед его хитроумностью и проворностью. Если духовные силы подводили того, он ловко прибегал к замысловатым заклинаниям и не гнушался использовать неприличные, неправильные методы. Взросшему на чистом и непорочном, Сяо Синчэню было неуютно и странно, страшно за этого человека, и он мягко увещал альфу быть осмотрительнее, добрее к своим телу и душе. Тот будто бы не слушал, и даочжан не лез больше положенного: в конце концов, кем они были друг другу? Напарники по ночной охоте и добрые приятели днем. Тоскливо и глухо зашепталось в груди, словно ветром после дождя. Переодевшись в иные, белые одежды, прикрыв кислые кисти рук, упавшие вдоль тела, как ветки ивы, Сяо Синчэнь шагнул в сторону милого друга, будто в пропасть, не жаждая знать, как тот воспримет это. — Даочжан? — обозначил альфа, и тихо скрипнула кровать: достаточно интимно для жадных ушей Сяо Синчэня. Тот не спал — голос был удивительно живым, словно суетливая бойкая речка. От висков разошлось нежным и мягким: звуки, издаваемые милым другом, были тягучими и приятными. — Прости, что потревожил тебя, — улыбнулся даочжан. Он не сел возле, строгий до соблюдения приличий в такую пору, боясь выглядеть доступно и уязвимо — но кому он был интересен. Альфа не выявил ни капли стремления нарушить его личные границы, оставаясь суровым и холодным. — Хотел отдать тебе плащ и поблагодарить. Боюсь, если бы не ты, я бы не отделался только изорванным рукавом. — Только это? Ударило под горло, и Сяо Синчэнь замер. Аккуратная нежность вплелась в его движения, когда он несмело кивнул, будто желая подвести итог своей признательности, а после — протянул плащ, словно свое мягкое сердце, спадающее складками до пола. Он прикрылся этим жестом, словно широким, искусным веером, ведь что он мог сказать этому альфе, что он мог предложить, если и сам не ведал, чего хочет, к чему стремится? Тот был горячим, горьким и злым. Его тело было в лихорадке свирепой души, от него разило болью и яростью, гневом — и одновременно с этим его горечь была сладка. Скрипнуло, и горячей хваткой у запястья: иступленное счастье на секунду повторно ослепило даочжана. Он выдохнул острым сомнением, но к жару чужого тела потянулся, как цветок к солнцу — без раздумий, на рефлексах, трогательно и нелепо. С жаждой жизни. Дикая полынная гибкость тела альфы, его близость жгучим лизнули у затылка, под линией роста волос. Сяо Синчэнь и сам не понял, как уселся возле милого друга, бесстыдно и хорошо. Плащ, брошенный и глупый, оказался между, томливой мякотью отделяя их тела. — Мне показалось: праведный даочжан хочет, чтобы я его вылакал, — голос — голос! — оказался трескуч и остр, как костер, жарок. Сяо Синчэнь остолбенел, замер, и опрокинуло в оцепенелую топь тщетно возвышенное и чистое. Высокий полет души, благородство устремились в эту горячую, будто во время пожара, низину, резко вышило внутри чрева вязкой нитью горячки, выжгло животной вязью, да так, что даочжана ошалело вымарало густой дрожью. Пусть он не понял эти слова, их тягучий смысл умом, но его нутро отозвалось дико, пронзительно, будто снизу живота всадили раскаленную длинную иглу — сквозь его тело, как в яшмовую бусину. Накатило истомой, и Сяо Синчэнь понял — он пропал! Пропало его сердце, его горячее тело сошло с ума. Он барахтался в этом ощущении, сладостном, жирном, как в молоке, не смея противиться ему, только неуклюже вздернул тонкие, нежные руки, боясь оцарапать их о собственный колкий жар. Даочжан не был знаком с этим грешным, низким, примитивным миром, он был глух к его зову все свои годы — и как же сейчас ему было страшно осознавать, какую власть заимело над ним тело, эта странная, ломкая оболочка. Он мог отдать добровольно всю свои чистоту — всю, без остатка, до последней капли, вывернуться в своем целомудрии, как вызревший плод сердцевиной, вывихнуть свое сердце из груди и успокоить нутро. Альфа же засмеялся. — От тебя буквально разит возбужденным омегой, спелым и готовым выносить в себе семя. — Не смейся надо мной, — взмолился Сяо Синчэнь, испуганный и дрожащий, позабывший, что он может от этого соития понести. Милый друг что-то зашептал, и даочжан притаился за этими звуками, внял им, как внимают сухие зевы рытвин и трещин кроющему дождю — голодно, алкающе. В груди зазвенело от крови, ставшей тяжелой и густой, словно напиталась кусками ваты. Дурная кровь, дурные раздумья, дурное тело — куда ему столько! — испачканные мысли да яростный внутренний жар. — Омега! — восхитился милый друг, будто нашел в этом какое-то открытие. Он это знал — отвратительно знал. Его тело, лоснящееся силой, пропитанное горечью, как полынь, прижалось так близко, будто заключая в темницу запаха и звука. Руки легли у талии, невозможные, горячие, будто разумные — да обняли хрупкую омежью стать. — Ничейный и благородный! Эх, даочжан, да как же ты таким живешь? Нежный, тихий. А слышал ли ты, какие иногда омеги в течку становятся? Дураки да и только — царапаются, дерутся, несносные! Помню, был у меня один, так он… Не вынеся подобного, Сяо Синчэнь подскочил. — Смеешься! — метнул он тихо и скорбно, а после, оглушенный и ошпаренный стыдом, густой, позорной, жадной и глупой ревностью, бросился прочь из дома. Как он мог? Как он мог! Честный и правильный, добрый и непорочный — как он мог считать этого человека своим? Сяо Синчэнь был на себя зол. Смятый воздух, шипучий от неугомонного утра, разлился вокруг даочжана, стоило тому выйти за ворота похоронного дома. Острое солнце — навязчивое, пыль и шум листвы. Но едва ли он слышал тихий глас природы — все его естество поглотило звонкое, влюбленное сердце, разбухшее в груди горячкой. Он задыхался: то ли от быстрой ходьбы, то ли от чувств, то ли от всего разом, навалившегося и рыхлого. Еще вчера не могущий и помыслить о взаимности, сегодня Сяо Синчэнь не мог сделать без нее и вдоха! Ему был нужен этот человек, этот альфа. Нужда оказалась острой и молитвенной, как крик журавля. Ощущения краткой близости со столь дорогим сердцу другом стекали медленно, наподобие дегтя. Тоскующая нежность, безликая любовь. Все нутро — суматохой. Этот человек сводил его с ума — мягколапо, расплавленной позолотой утра. Даочжан едва мог сделать шаг, отойдя от дома достаточно далеко, но сердцем оставшись в руках альфы, позволив заключить последнее в глупую клетку пальцев. Омеги! Разве он был, как они — с этим обильным плавным очарованием, жидкие, граненные, с невинностью и хрупкостью орхидей, свербело под линией челюсти от того, какие они хорошие, правильные, ладные! А он что, а он? Где его чувственная, раскованная небрежность обаяния, стыдливый прищур лукавых глаз с длинными, тонкими ресницами? Сяо Синчэнь манящ и упоителен только если битвой. Его танцем было сражение, его украшением — меч. Сильный заклинатель-омега, возвышенный и чистый, как навершие зубатых гор. В нем не было доступной изящности омег, нежной порочности, разжигающей уютную, сладковатую боль возбуждения, в нем не было ничего, что могло стать вызовом для альфьей сути, криком, искрой, способной зажечь пожар души. Понятный, простой и пресный, будто клейкий рис. Сяо Синчэнь был высок, статен и тонок, как кисть, с сухим росчерком пышных губ и смешными морщинками у уголков рта. Бледноликая сиротливость томилась в складках его одежд — но разве он был в ней виноват? Бесприютность охватила его жизнь в тугое кольцо, но, несмотря на это, в даочжане изобиловала мягкотелая ласка, огромная, любящая любовь, отчаянная, как клич. Он любил любить и ненавидел ненавидеть. Добродушный и мягкосердечный омега, которого представить с мечом было так же трудно, как и без него. Он соединял в себе теплоту домашнего очага и страстное упоение битвы, сильный и твердый, слабый и мягкий. Но что было нужно этому альфе? Полный добродетели, кротости, доброты, отзывчивости даочжан — что он мог дать альфе, что он мог дать этому человеку? Серьезному, свирепому одиночке, не признающему ничего, кроме собственных мыслей и сердца. Ему было не нужно лишнее, даочжаново, глупое и влюбленное. Сяо Синчэнь мог подарить ему любовь, и на этом все. Любовь сильную и верную, как сама смерть. Не любовь-вспышку, рожденную по наитию и короткую, как трель, не любовь-свечу, горевшую ровно и однотонно, не любовь-море, спокойную и беспредельную, качающую соль ран — а любовь настоящую, огромную, многогранную, любовь во всех её ипостасях. Если бы альфа захотел, Сяо Синчэнь отправился бы за ним хоть в Преисподнюю, а он не хотел даже даочжанова тела, голодный до иного, до чего-то, чему не было названия в голове омеги — страшного, грязного, чудовищного. Чего хотел этот альфа, к чему стремился? Вжать бы его в суматошное тело да переплести их ребра стуком щербатых сердец. Нужно ему сказать, нужно объяснить, подумал Сяо Синчэнь — нет ничего хуже недопонимания и сердечных тайн. Он уже потерял немало в своей жизни, оставшись в слепом одиночестве, он только и мог, что искать утешения в мыслях и мудрых истинах. Отвергнет — так что ж, даочжан переживет, перемелет, вынесет. Вытянет — пускай с жилами души, но вытянет. Хуже не станет. В таких раздумьях Сяо Синчэнь заглянул в лекарскую лавку, за потерянными на ночной охоте травами, но цену заложили такую, что даочжан нищенски стушевался. Дорого нынче было быть омегой — хоть травы и не притупляли желания, они гасили внутренний жар, и в них была своя помощь. Сейчас Сяо Синчэнь только и мог, что кратко царапнуть пальцами под тканями одежд, вниз, по животу, прохладной ладонью ощупывая свою течную горячку, место, где скопилась звучная, сытная пошлость, клубящаяся мокрым комком тяжелых змей. Он не терял головы, но наивно потерял от нее сердце. Мысль об милом друге придала ему мужества, и он смело повернул домой, объятый немыслимым волнением, от которого подгибались ноги. Даочжан ступал еще более мягко, чем привык, шаг становился обрывочным и коротким, а сам он едва дышал. Что он скажет — ни мыслей, ни помощи. Учили ли святые письмена его хоть чему-то подобному? Даже если бы помнил — забыл тут же! — Ты куда, паскуда, даочжана дел? — послышалось хлесткое со двора. Сяо Синчэнь замер, едва разогнав прилипший изнутри истошный трепет. Видимо, проснулась А-Цин — звон ее голоса разнесся по воздуху, как взмах клинка. Когда Сяо Синчэнь уходил, она еще уютно спала, накрытая верхним даочжановым одеянием. — Он по своим омежьим делам ушел, — равнодушное в ответ. Голос у милого друга был отталкивающе спокоен. Он, кажется, зевнул. Окромя этого, он звучал настолько лениво, будто говорил о чем-то, что не являлось даже живым. — Только попробуй его тронуть, я тебе твой хер… Сяо Синчэнь оторопело вскинул голову и наступил на землю так громко, как только мог, чтобы оповестить о своем присутствии. Острым вжалось в тело — А-Цин обняла его, и даочжан мягко провел по девичьим волосам, ничуть не желая упрекать ее в совершенно не женских изречениях, удивленный тому, как хладнокровен альфа. Даочжан улыбнулся, открывая бархат губ, чтобы поприветствовать девушку, но его нагло перебили: — Иди-ка ты отсюда, А-Цин, — произнес милый друг, и голос его отдал свежим, душевным советом, настолько проникновенным, угрожающим, будто у ее горла он держал меч. — Я с даочжаном сам поболтаю. Та фыркнула, ничуть не испуганная, стиснула Сяо Синчэня, как конфету, да отпустила с громким: — Я тебя предупредила! Милый друг низко посмеялся, едва не перейдя на вкрадчивое рычание. А после, с расчетливой нежностью, схватился и за самого Сяо Синчэня — голосом, запахом и рукой. Сейчас он пах для даочжана настолько разъяренно, словно его обваляли в этом запахе, как в муке. — А ты иди сюда. И Сяо Синчэнь бестолково подошел, опоясанный жаждой и томлением, обнаженностью души. — Извини меня, — произнес даочжан. «Извини меня, ведь я подумал, будто ты когда-то будешь моим», — произнесло следом его сердце. — Нет. Это ты… Извини меня, — милый друг запнулся, с трудом произнес это слово, будто хотевшее оторвать ему язык, и замер. Сяо Синчэнь ощутил, как тому стало дурно от этой фразы, как оскорбительно дурно — несмело он улыбнулся альфе, готовый взять его руку и крепко сжать, показать свою признательность и понимание. Но тот сделал это сам, мягко мазнув по тонкой узкой кисти омеги своими жилистыми, грубоватыми пальцами. Кожа у милого друга на ладонях сухая и горячая, как песок. Заволокло мысли. Как же он любил этого человека — эта любовь была настолько живой и яркой, будто ему вернули зрение. Запах альфы оплел его так густо, что в сознании задрожала красота мира, забытая, молчаливая, потрясающая в своей простоте: карминная дикость рассветного неба, прелость жёлтого, высушенного осенним листом солнца, загустевшая топкая синь бархатной ночи, красящей янтарем звезды. Оглушительно хорошо стало на душе. Железная пряность чужих рук, громкий запах, смелое, горячее сердцебиение — Сяо Синчэнь был влюблен. Неоспоримо, твердо, отвратительно влюблен. Он позабыл все слова на свете, безмолвный, и за него говорило сердце. Настолько громогласно, что он не разбирал слов — только и стоял, молчаливый и трогательный. — Если ты захочешь — я подарю тебе семью, — незнакомо и волнительно прозвучал собственный голос. Вышло косо. Вышло никак. Сяо Синчэнь сжал пыльные губы яростно, пытаясь усмирить зов тела. Непокорная, мятежная страсть охватила его, грязная и земная, и даочжану вдруг напомнило: его тело омежье. Тревожная пошлость, звенящее от абсурда возбуждение. Какое-то время, едва не подломив под себя ноги, он оставалась во власти этого чувства, которому покорно подчинилось нутро. Альфа не сделал лучше: приник к уху, задевая то краешками удлиненных клыков, и у Сяо Синчэня ноги вместо жалких веток становятся густым киселем. — Твоя наставница не говорила тебе, что таким благородным омегам нельзя спать с кем попало? — голос оказался низким, сравнимым с горячей золой. Сяо Синчэнь, словно морозный, посеребренный пруд, треснул в самой сердцевине. — Ты не «кто попало», — яростно отрубил даочжан, хмурясь под белыми бинтами. Кипенно-вымученное лицо, с тоской, но свирепой любовью — откуда Сяо Синчэнь только ее в себе откопал, хотелось узнать ему. — А ты так хорошо меня знаешь? — сорвалось в пронзительное молчание, разорвало на части голодным зверьем. Сяо Синчэнь не знал этого человека, но он слышал его душу — густую и полынную, крапчатую редкими признаками сердечности. Той человеческой и унылой, от которой было тошно многим. «Я тебе не нравлюсь?» — хотелось спросить даочжану, но он не посмел. Невысказанное, не сорвавшееся сиротливо застыло на его языке, как капля меда, кинулось лишь в хриплую пустоту горла. Неужели он принимал краткие всполохи внимания за ответное пламя любви? — Видимо, как омега, я для тебя высок, — нелепо пошутил он в ответ. Альфа захохотал так, словно в жизни не слышал ничего смешнее, и тошнотворное чувство спало, уползло под ноги. Сяо Синчэнь налился его смехом, как терпким густым вином, и ощущение близости альфы, его колкого дыхания у шеи мазнули между лопаток ярой, жарко-щекотливой кистью. Даочжан был выше милого друга на полтора цуня, но сейчас хотел бы стать настолько маленьким и неприметным, чтобы забраться в чужое сердце, спрятаться там от этого нелегкого разговора. Сяо Синчэнь хотел бы стать его сердцем — он бы честно и старательно гонял кровь по этому сильному, горькому телу, но пока что у него едва ли были права друга. — Рост не имеет значения, когда омега перед тобой на коленях, — отмахнулся он, щерясь ухмылкой. Сяо Синчэнь добродушно улыбнулся, понятия не имея, стоит ли ему что-то говорить еще. С ним все было очевидно. Были ли нужны слова там, где говорила сама душа, но ее не слышали? Он не знал. Наставница не учила его подобному. — Ты… — вскинулся Сяо Синчэнь, но его перебили. — Молчи! В тебе сейчас говорит течка, обычная похоть — гнусная и мерзкая. Грязь омеги. Вытрави ее из головы, даочжан, да не позорься передо мной. Другой альфа не был бы столь учтив. — Никогда и никому я не предложил бы подобного, — оторвал даочжан вместе с куском сердца. Он был прям и честен, лицо его, фигура, безликая правда во рту — все кричало о том, как он открыт сейчас, как безгрешен перед этим человеком. Непорочная истина, сказанная с твердостью монолитного сияния солнца, обширная и неподдающаяся сомнению даже спустя перерождение. Он говорил это не губами — он говорил это всем собой, всем своим естеством, как говорит жизнь о радушном счастье существования. Не было ничего более правдивого, чем любящий всем нутром Сяо Синчэнь, сейчас и здесь говоривший это. — Пустое, пустое, — отмахнулся альфа, выстукивая клыками жажду. — Ты сам себя не слышишь, даочжан. Разомлевшие добела кости, скрипнули, сжались, упрятав скромно шебутливое сердце. Отвергли! Хлыстом у уха. Сяо Синчэнь встрепенулся. Точно отверг. Густой, глупый, прожженный болью. Странный альфа, гордый, неприступный. Больное сердце, в горячке, томливое, страшное — какой властью оно обладало над даочжаном, какой голос имело в вопросах морали и чести. Много. Уродливо много было отведено этому маленькому куску мяса. Сяо Синчэнь забился в мыслях, как в лихорадке, мечтая ощутить фантомные поцелуи на щеках, но ощутил лишь вой ветра между ними. Он не обнимал тело, морозил, пел. Тоскливо, вскрывая кожу мурашками. Честный душой Сяо Синчэнь, сейчас он был ею слеп и напуган. Этот альфа… Другие брали силой, этот не брал добровольное. И все, на что хватило Сяо Синчэня — толкнуться лицом в изгиб шеи милого друга. Под губами ароматно, мягко, аппетитно — линия жизни. Свирепая сонная артерия альфы бьется судорожно, выставлена напоказ. Сяо Синчэня хочет ее укусить. Сяо Синчэнь хочет укусить альфу! Он отшатывается так, словно ему ножом вскрыли глотку. Не смея противиться себе, не смея искушать дорогого друга своим течным, приветливым запахом, он бросает осторожное: — Прошу тебя, позаботся об А-Цин в мое отсутствие. Я вернусь, как только горячка спадет. Он уходит, и ткани его белых одежд сегодня пыльные, а ноги — мягкие, как перезревшие хмельные груши.***
Что-то невероятное, восхитительное, печальное творилось с Сяо Синчэнем. Голодное тело, до того, о чем он даже не ведал, бессознательно искало альфу, готово, мягко, тепло потея под многослойными тканями от липкого возбуждения. В тягучей черноте вспыхивало жадное и жаркое, вязкое, как сироп, длинное, колючее, густое. И сейчас Сяо Синчэнь был, как никогда, готов раскидать свои острые белые коленки в стороны. Пусть милый друг вздернет его легкое тело, мякоть бедер, тяжесть белых невинных одежд. И берет, как волна — берег: неотступно, накатом, безудержно, долго, под круглоликой луной. Даочжан хотел доставить ему радость своего тела, но в этом было такое отчаянье, что тянуло гнильем. Он собирался любить этого альфу яростно, верно, не жалея себя, каждую минуту своей жизни. Что-то острое произошло с темнотой, и даочжану порезало ноздри. Он уловил движение на кончиках пальцев, глухо охнул. Жгучее дыхание тут же спряталось в его ресницах. Горячая, твердая альфья суть, энергия хлестнули Сяо Синчэня, как тугие плотные струи дождя. — Милый друг? — шепотом вывел он. И вдруг — это сладкое: рука вокруг шеи! И губами в губы — разрезая свои собственные. Липкий, терпкий запах альфы просочился в него, в каждую пору тела, в каждую щель, и Сяо Синчэню стало так яростно хорошо, что он едва не заплакал. Течка у него обильная, резкая, он вызрел, как плод. Им будет сладко, осознал он. Сяо Синчэнь об этом мечтал. Ведь в этом альфе столько жара, что влага даочжана становится пеплом. — Мой запах лег бы на тебя, как лунный свет на полынные равнины. Горечь пошла бы тебе к лицу. И Сяо Синчэнь с восторгом согласился, с восторгом внял, с восторгом потянулся. Его тело отозвалось на обнаженные ласки, подводя к той черте, к границе, за которой запрятаны все постыдные «нельзя». Захлопнулось дверью. Он был готов к этому слиянию с самого рождения, он жил для него. И открыл глаза — наживую, взрезав свое белое лицо ласковым блеском упоительной ночи меж век, мечтая увидеть хоть какое-то подобие лица милого друга. А на него — насмешливо, невпопад, отвратительно — дурной оскал человека, имя которого он смог бы забыть, только если бы умер. Глаза у Сюэ Яна — кипяток, черный густой шелк под ресницами. И губы горячие — не целует, огнем хватает. Рот пылкий, скупой на чувства, сытный. Не смотрит, не трогает — глодает душу бесконечной ненавистью. Высокие скулы, высокая переносица, высокий хвост собранных толстых волос — да только душа в этом теле низкая, низменная, гадкая. Сяо Синчэнь хотел бы выжечь это лицо из памяти, но темнота желания очертила его так искусно и сладко, что он блекло восхитился. Красивый человек с уродливой натурой. — Знаешь, что говорят за твоей спиной? — весело улыбнулся он, и Сяо Синчэнь не нашел в этом ничего веселого. Душа скисла, как вино. — «Даочжан и его кобель». Больно и страшно, неописуемо страшно, когда этот невозможный альфа, отвратительный человек, говорит. Казалось, голос Сяо Синчэнь не вспомнит — затер до дыр в изумленном подсознании, умертвил. А он всплыл — неприглядно, глупо, бестолково. Захотелось засмеяться, но кости обожгло болью, плеснуло чем-то простым и понятным, словно водой. Омыло грудь от сладкой омежьей истомы. В голове стало пусто. Хорошо так, трагично пусто. Он взглянул на Сюэ Яна без страха. А тот схватил его за бесконечное белое горло четырьмя пальцами, едва ли не ломая. — Это не я твой кобель, это ты моя су-ка, — произнес он с рычанием, вскинул голос громко, каждый слог отделяя друг от друга, отрезая от предыдущего, рассекая тесную связь меж ними, словно перерубая тонкие, птичьи кости. — Такое ничтожество, как ты — и убивать стыдно. Ты сдохнешь, как последняя бездомная сука в грязной канаве — это я тебе обещаю. Но прежде я сделаю тебе так больно, что ты будешь молить меня о смерти. Я выжгу тавром свое имя на твоём сердце, вырву твое омежье лоно голыми руками. Запомни меня, дао-чжан. Боль взревела в голове неистовым воплем, и Сюэ Ян вгрызся в его высокую шею, погружая клыки в податливую плоть, как нож в масло. И последнее, что запомнил Сяо Синчэнь: Сюэ Ян жадно лакал кровь из его разорванной глотки. …Сяо Синчэнь закричал, и свод пещеры отозвался неприметному гостю уютным эхом. Резко даочжан прижал продрогшие ладони к шее, обгладывая ее вниманием, как бредивший. Он был один, шея была чиста. Тот злой образ, что посетил его сны, был реальным, страшным, свирепым. Даочжана скрутило тошнотой, он, тяжело дышащий через рот, приложился к холоду камня, как к драгоценной воде среди пустынного зноя. Кошмар стаивал неохотно и медленно. Мысли шли тихо, ленивыми стежками посреди безрассудной путаницы чувств и ощущений. Сюэ Ян… Об этом человеке он бы не хотел думать никогда. Убаюканный смиренной и простой, по-своему очаровательной жизнью обычного, странствующего заклинателя, он и вовсе не вспоминал о нем. Таскать подобный камень, горечь и отвращение он не хотел — тяготило плечи. Они разошлись своими дорогами, Сюэ Ян отнял у него и без того до крайности много, безраздельно много, чтобы сейчас отдавать ему еще и мысли. Сюэ Ян ничуть не гнушался в свое время залезть своими проворными пальцами ему в душу и сжать леденяще внутренности одним своим именем. Он тоже был альфой — до отвращения альфой. Последний раз, когда они встречались с Сюэ Яном, тот пах слабо, пресно. Еще слишком молодой для настоявшегося запаха, еще слишком молодой до того моря крови, в котором лихо, с веселой ухмылкой, искупался. Такой человек… Сюэ Ян был мерзавцем и бестолковым человеком. Про таких говорят «пропащие!» не разумом, а нутром. Их не жалеют, о них не плачут, таких — ненавидят. Гнусный альфа. От такого не то, что бы понести — от такого хотелось изорвать собственное лоно, вырвать омежье и грязно плюхнуть под ноги в корявом оскале триумфа. Не стоило даже думать об этом человеке — марать мысли. Сяо Синчэнь, сложив свое тело в позу для медитации, отряхнулся от кошмара, взвинтился, как мокрая лань. Он не хотел об этом думать, не хотел вспоминать, глубоко вздохнул и усмирил мысли другим. Злое тоскливое пробуждение, сизый холод пещеры, липкость душного сна, ветер в остроте камней шептали ему о горечи отвергнутых. В каждой складке окружающего его мира, в каждом витке воздуха пролег печальный напев невзаимности — грустный и одинокий, как вой брошенной собаки. Сяо Синчэнь обнял себя ладонями, словно пытался согреть, сжимал отчаянно, словно удерживал. Грязный, слабый, мнущийся в белом ворохе одежд, как в лебединых перьях, он походил на осколки некогда величественной горы, а сейчас едва мог справиться с изломанными линиями своего разгоряченного тела. От этой любви его сердце было стерто в кровь. И глухо ерзало за раскаленными ребрами. Сяо Синчэня влекло к милому другу, просто чудовищно влекло, охватывая стылые линии запястий железом цепей. Его привязывало, его сшивало с милым другом, будто их души однажды были одним целым. И осознание скорбной невзаимности простреливало его, как туго натянутый лук. Он вспоминал, как поначалу восторженно, упоительно пело его сердце об этой горячей, лютой любви. А сейчас он едва ли слышал себя через пелену кошмара. Было слишком тихо. Тишина. Надрывная, неподъемная, неповоротливая, кричащая. Удивительно строгая, облитая дребезжанием боли. Ничего. Пустота. Гул дыхания. И кусочком — на ощупь услышанные звуки порванного сердца. Здесь, в этой прохладной пещере, скрывающей его запах и тело, как склеп, он собирался лелеять свое глупое горе, растить, словно дитя. Любовь стала для него таким же сражением, как и ночная охота. Клинок, выточенный из его жидкого сердца, дрожит и густо бьётся, неровный и короткий. Как он мог победить — омега! Он проигрывал, он не мог. Он ничего не мог. Уродливо не мог. Отвратительно этого желая, он не мог. Мысли вновь вернулись к Сюэ Яну, словно им даочжана прокляли. В свое время он безукоризненно пленил этого человека, и меч его был пронзителен и остр, совершенно тверд для омеги. Что же случилось с ним теперь, если чувства и сердце могли ранить его сильнее, чем злобный рев Цзянцзая? Какая-то смутная догадка забрезжила на кромке сознания, но тут же утонула в звуках талисманов, которыми Сяо Синчэнь огородил свое местопребывание. Он вскинул голову — кто мог его здесь потревожить? Не спеша, даочжан вышел, едва держась на своих тонких, высоких ногах. День близился к вечеру, но все ещё был в соку. Полный тяжёлого тепла воздух нежил и густил мысли, как тесто. Запах милого друга кинулся к нему верной собакой, и Сяо Синчэнь улыбнулся, позабыв тяжесть складки меж бровей. — Ты тут так талисманов навешал, словно от именитых орденов защищаешься, а не от одного несчастного альфы, — хохотнул он, подбираясь ближе. Сяо Синчэнь промолчал, ведь защищал не он себя — от себя. Альфа удивлено вскрикнул, вероятно, обжегшись об заклинание, и затих, остановился. Даочжан шагнул к нему сам, выуживая звуки из общего, облитого суетой деревьев воздуха. Он был аккуратен и честен: от чужого присутствия оглушительный восторг завел сердце на новый, дробный ритм. Даочжану захотелось, неумолимо захотелось, чтобы этот непокорный альфа присвоил его — покорного. И Сяо Синчэнь садится перед ним, со всей своей нежной кротостью, высокий, статный и ласковый — ему в ноги. — Пожалуйста… — Возьми, — перебивает его альфа тем самым словом, которое должно было сорваться с губ даочжана. Он что-то толкает ему в руки, мягкое, небрежное, а Сяо Синчэнь не слышит. Горестное молчание охватило его сердце. Стало так тихо, что его стенания внутри груди можно было услышать — горький вой отвергнутого в своей целомудренной жертве омеги. Тоска слепоты была слаще его невзаимности. Надежда даочжана вымерла, вымерзла, оставив внутри горячий холод. Он поднял голову, будто смотря на альфу. — Ты!.. Я… — выдохнул даочжан так, словно констатировал треснувшее солнце. В своей боли Сяо Синчэнь был уютен, опрятен и смел. Боль пролегла под белой линией бинтов, перечеркнув лицо, словно ненужное «люблю» на пергаменте их рассказа. Он был альфе до тошнотворного неважен. Сяо Синчэнь заплакал бы, если бы мог. По таким серьезным чувствам не плачут. Они, кипящие от боли, ощущаются красноречивой точкой посреди жизни. Перед ними — многое, лучшее, волшебное, упоительное, сладкое. Точка. Дальше — кто знает. — Ну-ну, даочжан. Совсем тебе худо, да? Я травы принес, пошли обратно. Тяжёлые чувства, неподъемные, влажные, как сырая земля, их не ворочать внутри души, их — мять, сушить, а после ими жить, дышать, пылью и болью. Сяо Синчэнь встал, белой линией, тоской и безнадежностью. — Выслушай, — попросил он. Чужой запах был навязчивым, ярким, горьким, но его горечь была свежа, словно кто-то сбрызнул только что сорванную полынь морской водой. Между ног от этого мазнуло раскаленным остриём, вспоров внутренности едким жаром желания, как тучную завесу небес грозой. Оглушительно и громко. Но Сяо Синчэнь заглушил это другим, вымерз словами: — У меня ничего нет, — выдрожал губами даочжан, и что-то внутри ломко рухнуло. То, что он ощущал, обрело звук и лопнуло. — У меня нет ни гордости, ни унижения. Пусть я потерял в твоих глазах самоуважение, но я не потерял разум и сердце. Я люблю тебя, безысходно люблю. С ума по тебе схожу. Как можно не желать тебя, не касаться тебя, не мечтать о тебе, когда все мое естество тянется, жадно тебя любит? Я насытиться не могу этой слепой, мучительной любовью — обласкать тебя хочу со всех сторон, снять одежду, кожу, руками — к сердцу, исцарапать, измять, своим сделать. Никогда бы я не отыскал подобного ни для кого иного. Хочешь — слушай! Сяо Синчэнь говорил много, торопливо, ненасытно, притупляя болезненное нутро, глупость головы, а после — отыскал руку милого друга, прижав к груди. Там рыдало его кровавое сердце. — Даочжан… — тяжело отозвалось в ответ. А Сяо Синчэнь, оглушенный, честный, как свет солнца, соединил их руки движением любви, туго переплетая их пальцы, сложил каждый виток на ладонях друг с другом, накладывая линию судьбы на линию милого друга, задохнувшись от восторга. Сошлись ли они? Вот уж злая ирония — он не видел. — И что же ты от меня хочешь? — наконец, спросил альфа. — Ты хороший, добрый, красивый, да мне-то ты зачем? Любовь не возникает с одного конца. Словами он рубит, как топором, и Сяо Синчэнь спотыкается об эту открытую правду. Об эти ужасные для его глухой души слова. Он споткнулся об это, немилосердно и окровавлено, разбивая жаркое сердце о копья чужих, острых ресниц и безмолвно стеная. Отпустив чужую руку, он взял лицо альфы в свои ладони, будто желая взять его всего в эти хрупкие, дрожащие кисти и спрятать — не омега, не человек. Одна сплошная боль. — Прости меня за это, — мазнув по высоким скулам, даочжан убрал руки. — Прости, милый друг. Тяжёлое сердце, налившееся тоской, как осенние плоды, тяжёлое, отвратительно немое сердце, которое хотелось выдернуть изнутри нелепым сорняком. Зачем оно там, зачем — ворошить и без того крепкое желание, тянуть нити души, сплетая их в мучительную нужду. Сейчас оно кровило, как закат, и никуда от него не сбежать — только пускать дурную кровь дальше по телу, а куда же с ней ему. Кому он с такой дуростью нужен — даже себе не очень. Не плачут по несостоявшемуся чувству, не плачут по отрешенности чужого тела. Брезгливость чужих слов, приглушенная стыдливость, и вот он, даочжан, оплаканный, будто покойник. Да кто бы только по нему плакал, кроме ветра. Милый друг остался для него пряным и торжественным, как мечта. И ничего более. Глушь. — Не глупи, даочжан. Еще спасибо скажешь, — ласково обратился альфа. — А сейчас пойдём домой, неужто ты думал, будто всю работу на меня свалишь? Пей свои травы, да будем ужинать, даочжан. Объятый кровоточащим вниманием Сяо Синчэня, милый друг фыркнул, торопливо уходя прочь. Было ли ему больно, страшно, совестно, стыдно? Откуда даочжан мог знать — он остался, с горьким сердцем, шелестом талисманов и кровавым ртом, из которого он вырвал признание с корнем. Вечерело. Воздух становился мерзлее. Стало хуже.