***
Выпивать и веселиться Кэйа любил – свободное от работы в студии время он предпочитал проводить в барах и винных ресторанах, наслаждаясь хорошим алкоголем. Художнику повезло стать носителем гордого звания «душа компании» - привлекая внимание как женского, так и мужского пола, он умел очаровывать своей манерой общения и способностью изображать чуткого и внимательного слушателя. Кэйа без труда находил себе собеседника, поэтому нехваткой общения и, тем более, недугом одиночества он не страдал. Очередной тяжелый день с кистью в руках закончился тем, что довольная заказчица (не понимающая ничего в искусстве) заплатила вдвойне, обещая вернуться через пару месяцев за очередным второсортным (как считал Кэйа) портретом на фоне всё тех же осточертевших сухоцветов. Но кошелек стал значительно тяжелее, и это поднимало настроение – сегодня можно было не скупиться на хорошее вино. Выбирать себе столики в дальнем конце заведения художник не любил – находиться в центре событий куда приятнее. Поэтому, устроившись за барной стойкой, он медленно потягивал виноградный напиток, согревающий горло, и слушал жалобы некой пожилой особы, предназначенные готовому на всё ради чаевых психологу-бариста. Случайный свидетель человеческих мук, Кэйа загадочно улыбался, эгоистично полагая, что измена молодого любовника – вовсе не проблем, когда тебе пора задуматься о том, кому ты оставишь наследство. - Зря вы так думаете, - раздался за спиной бархатный голос. Такой по-лисьему медовый, тающе-сладкий. Его обладатель даже звуки подбирал тщательнее нужного, словно произношение их было особым ритуалом, способным изменить сам ход человеческой мысли. Не нужно было оборачиваться, чтобы убедиться в том, что собеседник попался на редкость прекрасный – определенно понадобиться ещё бутылочка красного эликсира. - Откуда вы знаете, о чём я думаю? – Кэйа, сделав аккуратный глоток, медленно оборачивается, убирая с глаз прядь волос, выбившихся из наспех завязанного хвоста. Возможно, напиток в бокале был отравлен, разведен с каким-то галлюциногенным средством зельеваром-любителем, иначе почему глаза случайного встречного так чертовски похожи на замерзшую карамель, переливающуюся всеми возможными оттенками золотистого? Никогда прежде не удавалось художнику получить столь чистого, не искаженного реальностью, цвета любимого сахарного леденца на палочке. - Вы смотрели на бедную женщину с нескрываемым скептицизмом. Спешу вас убедить в том, что в её возрасте желание влюбиться куда сильнее нашей потребности быть любимыми, - невозможно слушать этого человека, когда рыжие прядь аккуратно заплетённых в хвост волос сверкают подобно перьям только возродившегося из пепла феникса. Кэйа не виноват в том, что видит в людях искусство, а не физическое тело – он тем более не будет извиняться за то, что бесстыдно разглядывает сошедшего со страниц скандинавских мифов огненноволосого хитреца Локи. - Я действительно так думал, - усмехнувшись, Кэйа склоняет на бок голову, напрягая единственный глаз, чтобы насладиться молочным блеском кожи, кажущийся болезненной во власти бесконечно-ярких прядей, безусловно должных быть приятными на ощупь. Ему, собственно говоря, всё равно, о чём будет разговор – и старушка эта давно забыта, как и история, ею рассказанная, потому что вечер обещает быть богатым на алый оттенок. - Я присяду? – спрашивает только ради приличия, ведь сам давно понял, что является желанным собеседником. Садиться на высокий барный стул, плавным взмахом руки подзывая к себе официанта. Сошедший со страниц античных поэм забытый брат муз, не иначе – Кэйа наслаждается каждым движением тонких пальцев, стараясь запечатлеть в память отблеск света маленькой настольной свечи на аккуратных ногтях. - Вишнёвый сок, будьте добры – бархатный голос совершенно серьёзен, а Кэйа не замечает, как заливается озорным смехом. Его гость словно ждал этой реакции, он аккуратно склоняет на бок голову, загадочно улыбается, не собираясь обижаться: - Я люблю винные рестораны, но не люблю вино. Предпочитаю сохранять разум даже тогда, когда отдыхаю. Вдобавок ко всему, мне противны легенды о близости этого древнего напитка и крови Христовой – не хотелось бы отравиться. Кэйа забавляется – давно ему не выпадала возможность поговорить с кем-то о крови Христовой. Такой типичный для людей искусства разговор – связь рационального и иррационального, небесного и земного, огненного и синего. Не составляет труда вычислить, что этот молодой господин не простой офисный призрак, перебирающий бумаги по десять часов пять дней в неделю – здесь не пахнет краской для принтера и дешевой заварной лапшой. Чувствуется сухость древних фолиантов и заварного мятного чая – такой аромат источали стены в университетской библиотеке. Книжный червь? Или сбежавший со страниц «Тайной Историй» рыжеволосый Фрэнсис Абернати, загадочно шепчущий первому встречному юноше: «cubitum eamus?». Ох, если сейчас прозвучит это двузначное латинское изречение, Кэйа разделит с первым встречным свой новенький зелёный плед, без дела лежавший в студии вот уже более месяца. - Не сомневаюсь, вы скучный собеседник. Как диалог может быть интересным, если между предложениями не потягивать что-нибудь в разы крепче сока? – Кэйа берет с маленькой золотистой тарелки дольку апельсина, очищая его от кожуры, и щиплющий пальцы художника сок заставляет недовольно поморщиться. Давно стоило купить крем для рук и залечить следы свидания с жесткой кистью и краской. Но неприятное чувство заставляет прикусить язык и не разбрасываться едкими фразами – глядишь, и испариться заветное пламя в камине, оставив продрогшего странника один на один с запахом каменной сырости. - А разве я упоминал, что хочу разговаривать с ищущим вдохновение в алкоголе художником? – кажется, сок, дарованный барменом рыжему гостю, смешан с жертвенной кровью, иначе отчего на губах молодого человека остаются алые следы, смыть которые не способен даже розовый кончик языка, слизывающий остатки кислой жидкости. Художник любопытно хмурится, невольно запоминая этот мимолётный жест, способный без труда соблазнить истинного ценителя искусства, а затем удивлённо прищуривается, склоняя на бок голову: - Я разве говорил, что я художник? Проницательный человек, нечего сказать – Кэйа оглядывает свои пальцы в поисках следов от красок или масел, но ладони совершенно чисты, по ним невозможно прочесть истину. Так же чисты манжеты и запястья. - Нет, но не стоит искать ответы на таких банальных местах. На вороте рубашке остался след от зелёной краски. В таком месте испачкаться мог только художник. Кэйа вновь смеется – как глупо, ведь он уже успел усомниться в том, что перед ним находиться обычный человек. - Даже печально, что всё так просто. Я думал, что передо мной кто-то более загадочный. - А я загадочный. Этого человека звали Дилюк. Он работал в книжном музейном архиве и каждый день перед ночной сменой заходил в ресторан, чтобы насладиться запахом потери памяти и вкусом темного винограда. Кэйа не заметил, как томный медленный голос лишил рассудка, увлекая далеко за пределы сознания, стирая с лица земли ресторан с игравшим на маленькой сцене скрипачом, стук моросящего вечернего дождя за окном и привкус апельсина на языке. Минуты больше не имели смысла, время вовсе перестало существовать, сломавшись пред волью золотистых глаз, и когда прозвучало проклятое «мне пора, как-нибудь встретимся», Кэйа почувствовал себя самым несчастным человеком на земле.***
Когда Кэйа встретил Дилюка в следующий раз, этот рыжий лис показался ему ещё более обворожительным – этакий Скандинавский Локи, чарующий своей томной полуулыбкой, увлекающий в игривый разговор при помощи лишь ему известных техник вербальной и невербальной коммуникации, заставляющий желать преклоняться пред его томным золотым взглядом. В нем, казалось, не было ничего от нормального человека – даже эта глупая привычка разменивать божественную кровь, прозванную некогда вином, на обыкновенный виноградный сок, ценность которого лишь в легкой кислинке, дразнящей язык. Но и дьяволом назвать Дилюка художник не посмел бы – уж слишком ласково он смотрит на каждого посетителя ресторана, словно способен разглядеть глубинные, даже самому человеку непонятные, причины их присутствия за винным столом: удивительнейшее сочетание манипулятора и защитника. Кэйа не помнил, когда в последний раз радовался столь же сильно, как в этот день – когда, закончив очередной посредственный портрет, он на всех порах мчался в ресторан, позабыв даже подвязать любимой голубой лентой свои теперь пребывающие в беспорядке волосы, он впервые желал не оказаться во власти алкогольного тумана, а под прицелом пристального взгляда золотистых глаз, правда с трудом верил в собственную удачу – но фортуна была на стороне Кэйи, и от божественного снисхождения хотелось расхохотаться в голос. Что художник и сделал, когда торопливыми шагами подошёл к своему новому знакомому, нахально ударив того по лишь кажущемуся хрупким плечу. Определённо, Дилюк его тоже ждал – без смущения положив ноги на барную стойку, демонстрируя всем начищенные до блеска высокие кожаные сапоги с небольшим каблуком – он выстукивал по бокалу лишь ему известную мелодию, то и дело оборачиваясь в сторону двери. Это, конечно, льстило – Кэйа смеялся даже тогда, когда рыжий лис скептически изогнул тонкую правую бровь, показывая своё недовольство таким неуважительным приветствием. Но художник всегда был личностью эксцентричной и шумной – рядом с талантом соседствовал непоседливый ребёнок, любящий забавы. - Ты можешь быть немного тише, у меня раскалывается голова, - недовольство Дилюка, слышащееся в его обыкновенно тихом голосе, было напускным, Кэйа заметил это по блеску золотистых зрачков, на горячем дне которых скрывалось удовольствие. - Убери со стола свои ноги, я хочу сесть и выпить пару бокалов пива, иначе разговор с тобой будет для меня слишком утомительным, - Кэйа не сдерживает силу, когда грубо сталкивает ноги с деревянной поверхности, усаживаясь подле Дилюка. Тот не возмущается – только лениво потягивается, разминая мышцы, демонстрируя лисью пластичность. И от того, как движутся лопатки этого манипулятора под рубашкой, у Кэйи во рту пересыхает, а сердце делает невообразимый кувырок и ухает в самый низ живота. - Пожалуйста, пей, сколько тебе влезет, может быть так ты быстрее освободишь этот мир от своего раздутого эго, - Дилюк ухмыляется, ловким движением тонких белых пальцев, костяшки которых в свете жёлтой свисающей с потолка лампы, увитой искусственными виноградными лозами, кажутся почти мёртвенно-синеющими, достав из кармана брюк наполовину полную пачку ягодных сигарет. Аромат этих верных спутников (можно сказать даже фамильяров) человека отныне будет вечно преследовать художника, напоминая о порезанных станицами старых книг пальцах и плетённом шоколадном браслете, ласкающем тонкое запястье. Дилюк – есть запах полевых ягод и винограда, в то время как волосы его подобны огненным перьям только воскресшего Феникса, и в этом соитии скрывается истинная сущность того, кто выкрал лик любимого викингами манипулятора Локи. Кэйа не стыдится своих сравнений, когда делает первый глоток принесённого барменом белого-полусухого, потому что не видит ничего плохого в страсти, подначиваемой искусством. Забавно, но грубят они друг другу так, словно знакомы как минимум пару добрых лет, хотя лишь вчера впервые обменялись рукопожатиями. И в этой забавной словестной игре, не имеющей смысла, но тянувшейся ещё пару минут после начала встречи, радости от диалога куда больше, чем в философских рассуждениях о смысле бытия. И, когда Дилюк заканчивает игривую перепалку коротким: - Я из-за тебя не могу нормально докурить сигарету, помолчи пару минут, пожалуйста, - они оба и вправду позволяют острым языкам отдохнуть. В тишине тоже есть свой шарм, и пахнет он ягодами и белым вином. Кэйа медленно пьёт, закусывая долькой сочного красного яблока, посыпанного корицей, а Дилюк курит – и, чёрт бы этого лиса побрал, так эстетично, что зарисовать это мгновение кажется невозможным. Кэйа впервые видит перед собой то, с чем не сможет справиться ни одна кисть, будь она даже заправлена завороженными красками: облако белого дыма, окутывающее утончённое лицо, теряющееся в волосах, сейчас кажущихся подобными крылу центрального коня, ведущего повозку Аполлона в миг восхода солнц; прикрытые глаза, ресницы на которых подрагивают от медленного, глубокого дыхания; руки музыканта, играющего на струнах наивного сердца; тонущие в безвременье цвета деревянных стен ресторана, лики потерявших связь с этим миром людей, свет множества ламп-свечей, искажающих реальность… Всё это так далеко от знакомой художнику реальности, так чуждо его прошлому, что сердце-предатель слёзно умоляет сейчас же сбросить повязку, дабы полноценно насладиться новым миром. И говорить не хочется – достаточно смотреть и наслаждаться. Только бы вино в бокале никогда не кончалось, как и деньги на этот чудо-элексир. - Ты во мне дыру прожжешь, - Дилюк стряхивает пепел в пустой бокал из под сока, тот всего мгновение предсмертно потрескивает, а затем затухает, оставляя после себя сладковатый аромат летнего поля. - Это было бы моим главным разочарованием. Такое лицо нужно беречь, - Кэйа снова смеется. Теперь очередь Дилюка разглядывать его, находя спасение в голубом глазе, подобном долгожданному просвету в некогда облачном небе… Недавно, в ботаническом саду, он видел бабочек, совершенно обычных на первый взгляд, но среди вороха цветных крыльев лишь одна – чудотворная Морфо – завораживала полётом тающего льда. Именно об этой синекрылой подруге сейчас вдруг вспомнил Дилюк, когда смеющийся зрачок с пьяным азартом на него глядел. Слишком много этого кристального цвета, такого враждебного для огненно-красного – даже в волосах, похожих на морские волны с резвящимися в них дельфинами. Работая в музейном книжном архиве, Дилюк прочитал множество романов, в том числе и любовных, поражаясь тому, как могут изощрятся авторы, описывая роковых красавец и красавцев, но впервые ему самому хотелось завести тетрадь с эпитетами, посвященными оттенку птичьей свободы. - У меня такое чувство, что бармен плеснул мне немного виски в сок, - покачал головой Дилюк, отгоняя непривычные для него мысли. Плавный жест руки – просьба бармена повторить заказ, и долгожданное затихание ребяческого смеха. Этот звук не злит, скорее смущает – от бурного азарта воды пламя начинает устало затихать. - Возможно, я мог бы сделать это за него, если когда-нибудь ты соизволишь посетить мою студию, - Кэйа впервые желает увидеть кого-то в родных стенах не с целью запечатлеть мгновение на холсте. Просто Дилюк кажется ему тем самым элементом, которого давно не хватало поднадоевшему декору комнаты художника – может быть, вместе с этим лисом, наконец-то в вазе воскреснут и цветы, пускай даже полевые. - Я подумаю над твоим предложением, - Дилюк лениво встаёт на ноги, к сожалению, время не бесконечно, а ночная смена в музейном архиве не может ждать. Вместе с этим жестом раздаётся разочарованный вдох Кэйи. Теперь очередь Дилюка смеяться. - Уже уходишь? – Кэйа прожёвывает сладкое яблоко, сравнивая себя с Адамом, вкусившим опасный плод, а Дилюка со змеем, его соблазнившем. Возможно, могла бы выйти неплохая картина, только художник не хочет запечатлять подобное уставшей кистью. - Прискорбно, но да… - Дилюк набрасывает на плечи пиджак, висевший на спинке стула, и ободряюще касается острого колена художника. Тепло ладони чувствуется даже сквозь ткань брюк – успокаивающее пламя, не предвещающее беды, но способное разгореться со всей присущей Локи страстью. Кэйа схватил бы эти пальцы, выцеловывая гладкие ногти, слизывая с костяшек следы болезненной синевы, исцеляя гладкие подушечки от царапин - последствий долгих ночных свиданий с книжными страницами - своими потрескавшимися губами, а затем обязательно прикусил бы манящую косточку на запястье, пробуя молочную кожу, оставляя клеймо вечной власти над каждой выступающей синей веной. Он бы стал кистью, превратив в полотно тело Дилюка, рисуя губами на его теле узоры, на которые способен только узревший лик истинного вдохновения художник. Но его гость уже уходит, а вино так и не допито… Одиночество впервые может стать спутником Кэйи на целю ночь, потому что компания безликих людей более ему не интересна – манипулятор смог развернуть художника лицом в свою сторону. - Завтра жди меня здесь, - отчаяние не будет подругой того, кто уже долгое время рисует сломанной кистью, поэтому Кэйа уверенно улыбается, опуская свою прохладную ладонь на пальцы лиса, аккуратно похлопывая по ним, боясь задержаться на лишние пару секунд и испортить момент прощания сейчас совершенно ненужной страстью. Их глаза встречаются, и бокал в руке художника вдруг трескается, издавая режущий барабанные перепонки хруст. - Я всё хотел спросить, что с твоим глазом? – Дилюк не смотрит на трещину-молнию, изуродовавшую ресторанную посуду, его манит только пиратская повязка, за которой таится прекрасный кубик тающего льда. Что за этим полотном? Шрам? – чудесно, есть особый шарм в том, чтобы прикасаться к следам трагедии на человеческой коже. Слепая, белая пелена? – поцеловать магический кристалл может лишь избранный. Пустая глазница? – в мрачную бездну сумасшедшие лисы готовы прыгнуть, не боясь вечного полёта. - Там то, что жаждет идеала больше, чем лёгкие свежего воздуха, - Кэйи льстит любопытство, но он столь низко пал перед этим манипулятором, что вот-вот сорвёт с глаз повязку, стоит тому попросить. Только Дилюк не попросит – будет покорно ждать, прекрасно зная, что художник сам захочет раскрыть все свои карты. - Тогда, несмотря на то, что ты так высокомерно приказал мне ждать тебя здесь, я переступлю через свои принципы и приду. Поищем идеал вместе? Лучшего предложения сходить на свидание Кэйа ещё не слышал. Он долго смеялся вслед уходящему лису, пьяней не от вина и пропитавшего ресторанные стены запаха алкоголя, а от предвкушения предстоящего ритуала поклонения художественной страсти.***
Когда Кэйа вместе с Дилюком покидал успевший им опостылить винный ресторан, на улице мелкий дождь сменился предзакатным солнцем – смесь чарующих розово-жёлтых оттенков, ласкавших тёплыми волнами легкого, рождённого радугой, ветра. Кэйа, как и большинство людей творческий, часто прослеживал в себе романтические черты характера – он любил отражение солнечных лучей в лужах, любил маленькие блики звёздочек от только загоревшихся фонарей на мощеной дорожке, ведущей прямиком к его студии – наблюдать за этим давно стало своеобразным ритуалом, и художник мог без труда нарисовать вдохновляющий его пейзаж по памяти. Только сегодня окружающий мир был лишь собранной по крупицам пазлой, которая имела значение лишь в качестве получасового развлечения или элемента комнатного декора. Гораздо интереснее было следить за тем, как маленькие жёлтые лучи – Аполлоновские проказники – путаются среди заплетенных в тугой хвост рыжих прядей, заставляя кончики сверкать ярче, чем огненная колесница. - Ты разоделся, словно хочешь меня соблазнить, - Кэйа ухмыляется, перешагивая через целующую облака лужу, и лишь пару капель оставляют след на его чёрных брюках. Его новый знакомый сегодня такой же чарующий, как и в момент их первой встречи – вот только внимательный взгляд заметит, что пуговицы на рубашке расстегнуты почти до груди, открывая острые, манящие ключицы, такие молочно-белые, что хочется принять на себя отвратительную роль вандала и оставить ало-синие отметины. - Это не для тебя, - Дилюк хмурится и замедляет шаг, когда проскочившая мимо машина едва не заливает его золотистую рубашку непростительной грязью. И оба понимают, как глупо звучит эта отговорка – исход жертвенной ночи ясен как день. Но Кэйа впервые не находит в себе сил съязвить, только смотрит на закрывающийся цветочный магазин, стараясь отыскать среди скучных роз и хризантем таинственные полевые цветы. Только у дверей в студию, шумя ключами с маленьким голубым брелком в форме льдинки, Кэйа понял, что пальцы его предательски дрожат. Он ведь и чай забыл купить, полки с едой пусты, а полы не мылись уже больше недели – хаос в стенах этого помещения может показаться Дилюку олицетворением всех тех переживаний, что уже долгое время терзали художника. Но, сняв обувь и пройдя в самый центр, Дилюк лишь улыбнётся, прошептав: «а у тебя довольно уютно…»***
Пол в студии прохладный, брошенный на заляпанный краской старый линолеум тёмно-зелёный плед слишком тонкий, чтобы греть. Кажется, где-то упала баночка с маслом, медленно прокатившись к небрежно лежавшей на полу льняной золотистой рубашке Дилюка. Пахнет акварелью, полевыми цветами и виноградом – аромат совершенного искусства наполняет небольшое помещение, наконец-то даруя серым стенами живые цвета. Искусство становится свидетелем необузданной страсти, слушателем ласкающих перепонки стонов наслаждения. Кэйа знает толк в любовных связях, но Дилюк – не случайная подружка из бара – он божество, и целовать его нужно так, словно готов вместе с дыханием отдать ритуальному костру остатки души. Художник так и делает – он исследует белую кожу, зацеловывая следы синего «нездоровья» на шее, плечах и ногах – довольствуется развратным стоном впервые сорвавшегося голоса. Хочется изучить всё – аккуратно облизнуть кадык, прикусить ключицу, провести по бедру ниже, к колену, затем снова вверх, согревая привыкшее к огню молоко. Рыжие волосы – нити судеб в пальцах – манят к себе, требуя внимания, и Кэйа целует даже их, пробуя на вкус мятный шампунь. Дилюк чувствительный до одури – он теряет свой лисий нрав, когда знакомится с губами художника. Вспыхивая сумасшедшим лесным пламенем, он отвечает на каждую ласку, цепляется за холодную кожу своими цепкими пальцами, в кровь раздирая спину, плечи и рёбра – в боли только удовольствие, как и в солоноватом привкусе власти на языке. Когда Кэйа наконец-то полностью овладевает желанным телом, он, словно мазохист, растягивает удовольствие, двигаясь медленно, превращая время в бессмысленную субстанцию, не имеющую для них двоих значения – и смотрит, смотрит, смотрит на Дилюка… А у этого лиса глаза сейчас подобны сердолику. Какие у него глаза! – Кэйа стонет от того, как ярко сияют эти два омута, и задыхается в собственной жажде навсегда обладать ими. Догорающие угли под утро, сладкий мёд днём, карамель вечером и сердолик ночью – нарисовать каждый оттенок хочется здесь и сейчас, выводя кистью образы на молочной коже. И пусть весь мир узреет, насколько прекрасен этот лис, не имеет значение то бесчисленное количество несчастных, что возжелают его – Кэйа никогда более не выпустит из своего плена игрока, ставшего жертвой собственных манипуляций. Дилюк безумно улыбается, тянет свои руки к раскрасневшемуся лицу, но не переступает дозволенную черту несмотря на сумасшедшее желание – повязка на глазу нетронута, лишь след вишнёвых губ на чёрной ткани. Тела слишком близко друг к другу – холода больше нет, плед на полу не нужен, потому что пламя окутывает помещение, сжигает проклятые портреты, прогоняет безыскусность за двери. В соитии феникса и бабочки Морфо рождается долгожданный идеал.***
Кэйа так и не засыпает – страх упустить возможность долгие ночные часы изучать спящее лицо Дилюка настолько силён, что можно вставить спички в глаза, как это делают герои мультфильмов, и смотреть против боли и сухости в глазницах. Когда, ближе к утру, солнце заглядывает в комнату, погружая свои лучи в рыжие пряди, Кэйа теряет разум от капель тепла на зелёном пледе. Он не помнит себя – обезумивший художник, наконец-то сумевший найти свою музу. И к чёрту Аполлоновских подруг, они никогда не смогут встать на ступень величия подле рыжего лиса. Дилюка слишком мало, глядя на него в течении всей ночи Кэйа наконец-то понял – один глаз не сможет познать красоту в достаточном количестве. Легким движением руки повязка сброшена, утеряна между полупустыми баночками с краской – мир яркий, разноцветный, полный чудесных картин наконец-то становится понятным, живым. И в центре этой вселенной спящий на пледе Феникс, сумевший не только самостоятельно возродиться из пепла, но и даровать пробуждение заблудшей в искусстве душе.***
*** В вазе воскресают полевые цветы, в маленькой плетеной корзине лежат только собранные ягоды, Дилюк курит, устроившись на подоконнике, и мёд в его глазах согревает пробудившиеся стены.