Я знала.

Будят всегда резкие звуки. Скрежет маленьких стальных колес. Значит, врачи перестарались, и сейчас санитары везут очередного «безнадежного» в морг. Бывает, что будят голоса. Это значит, что накануне опять корректировали дозу лекарств. Неверно скорректировали, и мои ночные спутники проникают и в дневную жизнь. Галлюцинации, да, так говорят. Если будят крики... Это ничего не значит, кроме того, что очередная порция боли и унижений прошла мимо. Сегодня лечат кого-то другого, и слава дьяволу. Но сегодняшнее утро началось с грохота. Отпирали замки на двери в палату. Отхожу в дальний угол. Пусть им придется пройти через всю палату, чтобы подойти ко мне. Я знаю, это вызовет у них страх. Как всегда, страх.... Грубые руки смыкаются на запястьях, меня толкают вперед. Одна дверь с грохотом закрывается за спиной, слышен лязг замков. Впереди — темный коридор, в достаточной степени осветить длину которого не может одна стоваттная лампочка. Смотреть тут не на что. За сотни прогулок я наизусть выучила интерьер — выкрашенные в болотно-зеленый цвет стены, пыльная бордовая ковровая дорожка, слегка побитая временем и молью. За очередным поворотом резко уходящая в темноту лестница. Вы боитесь темноты? Я нет. Я боюсь лишь несправедливости.... Я не знаю, почему лестница такая темная, хотя приводит нас к приемному покою — единственному светлому и будто бы даже безмятежному помещению. Здесь искусственно поддерживают соответствующую атмосферу, ведь больнице нужны гранты, а значит, пациенты. Всё будто бы будет хорошо. Здесь ласковый персонал, да. Грамотные специалисты, ну разумеется. Нет-нет, только передовые технологии. Да, все счастливы. Пациенты не хотят уезжать. И после: ах, бедняжка, его случай был таким запущенным, но умер он с улыбкой на устах. Несчастные лгуны. Хотя... вся наша жизнь — сплошная ложь, если вдуматься. Приемный покой остается позади, меня вталкивают в один из процедурных кабинетов. Это здесь называется так. Помниться, ухмыляясь, врач прописал мне шоковую терапию. Говорят, это очень популярный здесь метод — на раз возвращает память больным. В кулуарах, правда, шепчутся, что вернувшаяся память — не более чем отчаянные попытки измученных людей избавиться от мучений. Но ведь всех волнуют только графики в отчетах, верно? А динамика там вполне положительная. Значит, всё в порядке. Пожалуй, в этой лечебнице я единственный человек, которого по настоящему волнует моя амнезия. Ведь всё, что я помню это липкий страх. Здесь всё как в прошлом веке, а может быть, даже как в позапрошлом, я не сильна в истории. Что-то навроде колодезного сруба или широкого и глубокого бассейна, это как посмотреть, заполненного ледяной водой. На особом механизме подвешено неудобное жесткое деревянное кресло, к которому несчастных привязывают крепкими ремнями. Сегодня эта участь досталось мне. Это как на американских горках, только на смену иголочкам страха не приходит эйфория, от гуляющего по крови адреналина. С размаху кресло погружают в ледяную воду, держат под водой, а потом резко поднимают. Не дав как следует очухаться, снова повторяют процедуру. Экзекуция заканчивается так же внезапно, как и началась. Полувменяемую, меня отвязывают от кресла. Перед глазами плывет, в ушах стоит гул, а голоса пробиваются будто бы сквозь толстую шапку. Это такое пограничное состояние, когда защитные механизмы мозга почти отключены. В него можно вложить любую информацию, точно так же, как и извлечь. Мягкий, но очень властный голос напоминает о событиях, после которых я оказалась здесь. Он приказывает вспомнить, и кажется, я подчиняюсь ему. Красный цвет. Пальцы испачканы, а жидкость всё течет ниже и ниже — на ладони, а потом и по предплечью. Как? Почему? Недоумение. Это действительно дало свои результаты. Я помню ту рыжеволосую девушку, её чуть грубоватый для столь хрупкого создания голос. Я помню страх, который отразился в её глазах, когда она поняла, с кем столкнулась. Наверно, этот же страх захватил и меня, ведь мы не знали, кого из нас двоих он выберет. Он ведь мог выбрать любую. И я действительно думала, что жертвой стану я. Когда мы только познакомились, она рассказывала, что в детстве мать говорила ей «Я люблю тебя» на 13 языках на ночь. Я люблю тебя. I love you. Ich Liebe dich. Je t'aime. Yo te amo. Jeg elsker dig. Miluji tě. Kocham cię. Обичам те. Volim te. Szeretlek. Ég elska þig. Rakastan sinua. А ведь я действительно думала, что невозможно убить человека, которому мать признавалась в любви на тринадцати языках. Наивно, да? И сразу после этого — как неудачная склейка при монтаже — образ больницы, в которую меня доставили. Больницы для душевнобольных, скажем так. Тяжелая психологическая травма, шок, амнезия... Глупые слова, в которых таится пропасть между полноценным человеком и подопытным кроликом. Здесь даже с жертвами обращаются так, будто они и есть звери. Этот образ никогда не сотрется из памяти. крепкие решетки на окнах. И ещё более крепкие парни у входа. Автоматы, дубинки, поджарые бойцовские собаки. Будто и не умалишенных сторожат, а опасных преступников. Я понемногу прихожу в себя и понимаю, что выкладываю всё это врачу. Злость на себя придает сил и я резко замолкаю. Жду реакции мучителя, но он будто бы уже давно перестал меня слушать, я прислушиваюсь сама и понимаю, что его внимание привлекли какие-то приглушенные удары. Я толком не успеваю задуматься над природой этих звуков, как дверь распахивается от сильного удара, а через минуту на груди врача расползается багровое пятно. Звук выстрела приходит позже. Первая реакция — бежать. Но бежать некуда. Пока он стоит на фоне дверного проема, его лицо и фигура остаются в тени, но я всё равно знаю, что это именно он. Просто знаю. Ведь я ждала его с той самой минуты, как меня упекли в этот ад. Он подходит ближе и протягивает руку. Сейчас он рядом — в паре шагов, но его лица всё равно не видно — его скрывает старомодная шляпа с большими полями. Я пожимаю плечами и даю ему отвязать меня от кресла. Неизбежность, да. Мы выходим в коридор, и даже легкого взгляда хватает, чтобы понять, что здесь произошло. Бойня. Ну да. Этого и следовало от него ожидать. Как всегда. Не оставлять следов. Искать новых жертв. Снаружи та же картина — убитые охранники, аккуратно взломанный замок. Всё аккуратно, профессионально и... страшно. Он уходит на несколько шагов вперед, зная, что я не отстану, будто демонстрирует мне степень своего доверия. Но мне не до его резонов. Свобода! Это упоительное почти забытое чувство. Подставляю лицо солнцу. Пусть оно слепит глаза, пусть. Это как лишнее напоминание о том, что я всё ещё жива, раз могу чувствовать эту маленькую боль. Солнце светило ярко, не давая насладиться видом чистого голубого неба. Ветер гнал под ноги раскаленный песок, колючими укусами впивающийся в ноги. Выжженная бурая трава доставала почти до пояса, при желании я легко могла бы спрятаться в ней. Но мне больше не нужно прятаться. Ведь я на свободе. Можно смотреть на небо, можно подставлять лицо ветру, и даже бегом нестись по колючей умершей траве, разрезающей истончившуюся кожу тоже — можно! Мы остановились у маленькой станции, я уселась прямо на землю, чувствуя идущий от неё жар, а он облокотился на автомат с газировкой и шоколадом, причем жестянки внутри жалобно звякнули друг о друга боками. Он поднял голову чуть выше, ровно настолько, чтоб глаза сверкнули из-под широких полей шляпы, и спросил, как я догадалась, что он придет за мной. Я только усмехнулась и пожала плечами. Я знала. Просто знала. *** Убийца стоит передо мной, и похоже чувствует себя не очень уютно на этой открытой залитой солнечным светом местности. Я отворачиваюсь. Мне кажется, сейчас мы думаем об одном и том же. Пусть он подойдет со спины, я не хочу этого видеть, не хочу знать, когда, не хочу бороться. Но он всё не подходит. Время летит почти так же быстро, как проезжающие перед нами поезда, уносящие вдаль обрывки чьей-то жизни: кто-то пьет чай, кто-то читает, кто-то спит. Невыносимо жарко, в воздухе мерцает марево, делая всё происходящее немного ирреальным. Я зажмуриваюсь, срываю сухую травинку и щекочу свои губы. Забавно. Пахнет травами и чем-то пряным, струйки горячего песка забиваются под ремешки сандалий. Я жадно вбираю в себя эту жизнь, стараюсь даже не моргать, чтоб не потерять ни частички. От напряжения и пыли глаза начинают слезиться. Оно уходит, мое время, утекает, будто песок... Песок, трава и ржавые рельсы. Редкие поезда. Вот, пожалуй, и всё. За спиной мнется уставший от своего проклятия Бейонд, и никто не может нам помочь, ни мне, ни ему. Никто не сделает так, чтобы дурманящий запах трав навсегда поселился во мне, никто не спасет, никто не научит вечно смотреть на солнце.