Надобность во лжи

      В окно с нежными белыми занавесками, украшенными голубой лентой по краям, бережно проникли первые, совсем нежные лучи солнца, извещавшие хозяев квартиры о наступлении утра.       Довольно забавно было наблюдать за игрой первых утренних гостей, украдкой проникших в щели окон, желавших заглянуть внутрь скромной кельи, целибат стен которой нарушала юная девушка, удобно свернувшаяся калачиком на небольшой, с шелковыми простынями кровати, стоявшей в углу. Правда, игривым тёплым гостям показалось несправедливым будить сие юное создание, потому они проникли в комнату глубже и скользнули к вороту рубашки молодого человека, спящего в кресле возле камина.       Его невозмутимые, но вместе с тем благородные черты лица выдавали утончённую натуру, тщательно следящую за своим внешним видом. Это было легко понять по тому самому кружевному вороту, оставшемуся безупречно белым, несмотря на то, что у ботфорт этого человека лежали по меньшей мере три пустые бутылки. Видимо, стойкость к вину у него была небольшая в сравнении с тем же Атосом, что запросто мог осушить эти бутылки за полчаса и остаться так же свеж своим рассудком, как и прежде. Впрочем, будить его лучам тоже было жалко, и они последовали к фигуре, притаившейся у двери.       Это был Базен, слуга Арамиса, который не отличался ни особой красотой, ни умом, потому его было вовсе не жалко, совсем наоборот, поскольку он-то и задёрнул красивые занавески, желая воспрепятствовать проникновению лучей в квартиру. И вестники рассвета отомстили ему за это сполна, врезавшись в глаза нерадивому слуге, что на пьяную голову не смог нормально закрыть окна и не догадался тронуть ставни. Вот и пришлось с тихим кряхтением Базену подниматься со своего спального места и брести в коридор к тазу с водой, чтобы хоть как-то опохмелиться после вчерашнего.       Он ещё немного выпил! В отличие от Гримо, что пошёл за своим господином уже шатаясь, да Мушкетона — он мало чем отличался от огромной винной бочки и сильно походил на своего хозяина, который не то что бочкой был — целым галеоном, доверху забитым яствами. Яствами его господина, между прочим! И прихода Портоса он остерегался, поскольку тот не только мог опустошить их закрома, но и снести голову самому Базену, более всего распущенному из всех слуг мушкетёров. Планше, конечно, не в счёт, тот был слугой пока ещё никому не известного д’Артаньяна, нового приятеля его господина.       Вот так-то и получается, что великодушный Портос вынес из их квартиры все запасы, благородный Атос унёс в себе добрую часть выпивки, храбрый д’Аратаньян просто ел и пил за компанию, к тому же больше всех склонял его благочестивого хозяина к чревоугодию в постный день. Что и говорить о слуге, когда господин так грешен! И сегодня он будет замаливать их с Арамисом грехи, вот только после того, как их дом покинет подозрительный господин Гроссо, которого все четверо сюда вчера притащили.       Этот не ел и не пил толком из-за своей раны, но и не вызывал у старого слуги добрых чувств по отношению к своей персоне. Он будет только мешать его хозяину становиться наконец на путь истинный. Особенно своим постоянным присутствием. Вообще, это было не в характере Арамиса — принимать у себя гостей. Они вечно донимали его, отвлекали от своей важнейшей диссертации и молитв, коими порядочный церковник должен заниматься большую часть дня. А тут! Верно, его господин лишь чтит законы Божьи и заботится о своём ближнем, что очень похвально. Но не когда этот ближний один из военных и шайки людей, совращающих Арамиса.       Пока холодная бочка остужала больную голову слуги, лучи добрались до бледного, но очень красивого лица будущего аббата, разбудив его и тем самым вызвав худшее, что могло случиться с человеком после доброй ночи — похмелье. Арамис лениво приоткрыл глаза и схватился холодными пальцами за свои виски, тихо прошипев что-то о тупости Базена, забывшего закрыть окна. К тому же этого болвана не оказалось в комнате, он чем-то гремел в коридоре, вызывая в своём господине ещё большее раздражение в соответствии с усилением головной боли. — Попадись только мне сегодня под руку! — зло прошептав это, мушкетёр поднялся на ноги и быстрыми шагами достиг окна, с грохотом закрывая его ставни, что заставило лежащую совсем рядом девушку вздрогнуть и во сне залезть глубже под одеяло, становясь большим белым тканевым сугробом.       И это действо вызвало в её друге лишь добрую ухмылку. Всё-таки нельзя было не умиляться остаткам детства в её поведении.       Сейчас головная боль под давлением воспоминаний на мгновение отступила, и он вспомнил их первую с Оливье де Гроссо встречу. Уже тогда ему показался неестественным румянец на щеках юноши, преследующий его всякий раз, когда у Атоса появлялась совесть, и он замечал трепет, обращённый юношей к нему. Тогда закрались мысли о том, что мальчик влюблён в своего товарища. И ничего зазорного –но и богоугодного — в этом Арамис не видел, знал только, что вряд ли его друг ответит взаимностью. Теперь же всё оказалось намного проще — юноша был девушкой. Достаточно строптивой и твёрдой девушкой, решившейся податься в воины ради…       Любви? Впрочем, она говорит об иных чувствах, но Арамиса в таких случаях было сложно обмануть, он был уверен в том, что она любит. И тут дела обстояли ещё хуже — Атос не мог терпеть женщин. Тому причиной было его тяжёлое прошлое, о котором ни он, ни Портос не знают, сколько бы раз они не пытались спаивать друга, он отвечал на их расспросы лишь печальной улыбкой. Нетрудно было догадаться, что Атос неспроста избегает именно слабого пола. Вероятно, его предали, и…       Теперь девочку становилось жалко вдвойне. Он видел детские бескорыстные чувства по отношению к глубоко несчастному, уже не способному на любовь человеку. И где-то в глубине души он сравнивал увиденное со своими отношениями. Хотя их с Мари отношения и рядом не стояли с наивностью чувств ребёнка. Такой преданности можно было позавидовать. Такой чистоты он давно не замечал в иных, когда приобрёл опыт в любви, но теперь видел в ней. И ему становилось жаль девочку. Подобно тому, как было жаль себя в минуты слабости…       Хитрая усмешка сошла с его губ и превратилась в печальную улыбку. Тонкая рука потянулась к виднеющейся из-под одеяла тёмной копне вьющихся волос, желая коснуться, но зависла в миллиметре от них, когда Арамис увидел на пороге своего слугу. Рука непроизвольно сжалась в кулак. Он отдёрнул её и заговорил тихо, но достаточно жестко, что совершенно противоречило его обыкновенно мелодичному и мягкому голосу. — Кто разрешил вам выходить?       Слуга аж подскочил от этого тона и вжал голову в плечи, подобно страусу, желающему спрятать её в песок. — Я хотел доложить, что к вам явился господин Атос. — Так иди к нему и передай, что я являюсь незамедлительно, сразу после того, как высеку вас плетью.       Базена как ветром сдуло от таких слов. Его господин умел бить. Да и к тому же очень больно, когда был в ярости. Так а что бедняга сделал не так? Вероятно, виной тому окно. А ведь предлагал он хозяину занавесить его черной тканью, отчего опять чуть по шее не получил. Всему виной влияние вина! Оно ведь, грешное, от Лукавого, совсем разум его господина запутало.       Окончательно настроение молодого человека испортилось от упоминания о том, что к нему прибыл Атос. С Портосом было легче, его можно было послать в кабак и прийти к нему через час-полтора в самый разгар драки с гвардейцами, а с Атосом так было нельзя. С ним следовало поступать по чести, и если причины не общаться с ним имелись, следовало говорить начистоту, поскольку врать этому человеку было невозможно. И это так злило вечно скрытного и во всем осторожного Арамиса. Признаться, с Оливье тоже было невозможно лукавить, слишком огромными и полным щенячьего доверия были его глаза… Много мыслей об этой девчонке! Сейчас ему не до неё. Ему следует поприветствовать друга и уйти на дежурство. Остальное — после…

***

      Пробуждение для Оливи было не из лёгких, странным образом нога болела ещё сильнее после вчерашнего визита метра, хотя угрозы жизни не было, она всё ещё не могла подняться с кровати. Казалось, что она умрёт от боли быстрее, чем от вынужденной пытки — терпеть молитвы Базена и его богословие. Против религии она, конечно, ничего не имела и считала её неотъемлемой частью досуга каждого здешнего обывателя, поскольку Бог занимал в жизни крестьян и королей намного больше места, чем в её времени. Обыкновенные люди обращались со всеми своими проблемами лишь к богу, поскольку, кроме веры, у них мало что оставалось — нет тебе хороших врачей, равноправия и свободы, есть лишь земля да устав: работай сейчас, а на том свете будет легче.       Король Людовик XIII был персоной набожной, и посещение церкви было вполне обыкновенным делом. Хоть она и не имела чести сопровождать короля на воскресную службу, но Портос удостаивался такой возможности и очень весело рассказывал о своем дежурстве в тот день, чем раздражал Арамиса и заставлял Атоса качать головой. Вот и получается, что и эту часть бытия она никак не смогла принять, потому Базена сейчас хотелось чем-то придушить, если бы такой шанс выпал.       Но, наверное, это расстроит Арамиса, так что не стоит… Или поговорить с ним на эту тему? Вряд ли ему понравится. Всё-таки, она у него в гостях, а ещё и имеет смелость говорить о каких-то неудобствах… Обидеть друга ей не хотелось большего всего. Особенно когда он спас её от раны и… Поступил как благородный, хоть и ужасно несносный человек.       Мысли о молодом мушкетёре Олив решила отложить в долгий ящик. Ей ещё предстоит видеться с ним сегодня, если, конечно, на её месте не будет Мари Мишон. Как-то неуютно становится даже от воспоминаний о нерадивой подруге, их отношениях, прочем…       Девушка густо покраснела и поспешила скрыть свой румянец, закрыв щёки руками и уткнувшись взглядом в свои ноги. И это самый жест не укрылся от Базена, с упоением рассказывающего об Адских муках, ждущих каждого, кто переступит законы Божьи. — Нужно бы вам исповедаться… — Ты прав. Но я подожду, когда смогу исповедаться твоему господину, с другим священником я дело иметь не хочу, — и так ей сполна хватило вчерашних приключений. — Никогда не сможет он стать аббатом с такими друзьями, — буркнул на это Базен, на что получил строгий возглас из коридора. — Не тебе судить о моих деяниях!       Оливи едва не подскочила на кровати ровно с тем, как слуга свалился на пол с табурета, сжимая в руках молитвенник. Да что за Дьявол сегодня вселился в его господина? — Как вы себя чувствуете, Оливье? Уже ужинали? — в комнату вошёл Арамис, мимолётным знаком указывая Базену на соседнюю комнату, где он должен был пропасть до улучшения настроения Арамиса, иначе утреннее обещание сбудется в крайне короткие сроки. — Ужинали? Неужто уже вечер?! — девушка с нескрываемым интересом смотрела на эту сцену, наконец начиная замечать в Арамисе те черты, что были свойственны аббату д’Эрбле, епископу Ваннскому и герцогу д’Аламеда — силу, подчинение, желание власти… Но ведь их Арамис не такой! По крайней мере, хочется в это верить… — Да, а вы, я вижу, только встали… — будущий аббат согласно кивнул и прошел к креслу, куда тяжело, но не без свойственного ему во всем изящества, опустился, скрестив ноги. — Ваше самочувствие?       Он изучил девушку взглядом, полным усталости и некой доли заботы. У них зашёл с Атосом разговор о ней сегодня. И похоже, что ему встревать в эти отношения не стоит. Мушкетёр дал понять, что с юношей он желает общаться и любит его наравне с д’Аратаньяном, но… От взгляда Арамиса не укрылось, что что-то в Атосе заставляет опасаться этого ребенка. Наверняка он подсознательно чувствует её маленький обман, но признаться себе самому в этом не решается. Их лучше оставить, пускай разбираются с этим сами.       Правда, от этих мыслей легче ему не становится. Всё равно хочется пожалеть девочку, видя в них схожесть. Хочется понять её, узнать получше. Это будет нетрудно сделать, она открыта с ним в какой-то мере, в остальном же можно надавить, но… Ему не хотелось бы этого. Что-то в ней напоминает Атоса и тем самым останавливает, заставляет так же, наравне с ним, стремиться уберечь. Если не от чувств, то хотя бы от самого себя. — Благодарю, мне уже лучше… — она выдавила это довольно сухо, ощутив на себе внимательный взгляд, под которым стало неприятно находиться.       И он понял это, отвернулся к камину, подкинув в него какую-то ветку, чтобы сделать движение непринужденным, но… Всё равно в воздухе повисло напряжение. — Ваши вчерашние слова… Вы полагаете, я настолько расчётлив, что пожертвую друзьями ради достижения определённой цели? — Арамис принял насмешливый вид и получил на свой вопрос прямой и честный ответ:  — Да. В вас есть эта неприятная натура интригана, которая когда-то сможет обернуться против вас. — Могли бы уже и соврать, — молодой человек недовольно фыркнул, скрестив руки на груди. Было неприятно слышать подобное, конечно, в особенности, когда он сам задумывался над произнесёнными ею словами. Ещё более неприятными они становились в её устах… — Не хочу врать друзьям. Я и так погрязла во лжи из-за своих стремлений, в таком же эгоизме, который был свойствен вчера вам. Вот и выходит, что нас связывает не только дружба. Нас связывают секреты, а это страшно… — Почему же? — Потому что эта связь намного крепче любой дружбы, она заставляет ненавидеть, бояться и… Убивать. — Мадемуазель, это вздор, — мушкетёр стремительно прервал её и поднялся со своего места, взирая на девушку с долей осуждения. — Я никогда не стал бы причинять вам вред. Даже во имя своего или чужого блага. Я не настолько мелочен. Но если уж так противен вам, то!..       У Арамиса, наверное, впервые не нашлось достойной угрозы для своего противника, ибо… Не мог же он покинуть свой дом лишь для осуществления глупого наказания за мерзкие, по его мнению, слова. Не ожидал он, что в её глазах имеет такой вид. Но больше всего пугало, что она видит в нём намного больше того, что следовало видеть обыкновенным товарищам или даже друзьям. Хотя, скорее, это снова вызывало в нём раздражение. Такие переживания из-за слов девушек были ему несвойственны, даже беря во внимание отношения с герцогиней. Теперь в нём не было ни капли жалости, лишь сухой и холодный гнев.       Что правда, гнев этот был мгновенным, резким как молния и таким же недолгим, подобным её вспышке. Девушка испуганно смотрела на своего собеседника, её щёки пылали болезненным румянцем, на бледном лице это казалось особенно пугающим. — Что с вами?! — Я… Обидела вас? — её голос дрогнул, что, по мнению, Арамиса, предвещало женские слёзы. Но нет. Она не заплакала, лишь сжалась в пристыженный нахохлившийся комочек и проговорила с обидой: — Я сказала вам то, что было у меня на душе. Я была искренна. И вы имеете право обижаться, но, видит бог, я не хотела вас задеть. Простите… — Сударыня, — прошло несколько минут тяжёлого гробового молчания, прежде, чем Арамис заговорил. И молчание это показалось для Оливи вечностью. Такая тонкая натура, как он, очень сильно переживает любую критику и осуждения, сказанные в его адрес. Вероятно, он и вовсе не захочет общаться с ней после такого, но… Она подняла голову и с надеждой взглянула на будущего аббата, устало сидящего в кресле в обнимку с несколькими листами бумаги. — Я желаю вам добрых снов. Но с вашего позволения, примусь за диссертацию. — Как пожелаете!.. — девушка с обидой нырнула под одеяло и отвернулась к стене, надувшись.

***

      Наутро разногласия между товарищами были забыты, и они, как ни в чем не бывало, завтракали, улыбались друг другу с и радостью вспоминали в своих обсуждениях друзей, но оба замечали, что после вчерашней беседы осталась неприятное ощущение, некая неловкость в общении это подтверждала. Оба стремились к выражению своих чувств — и так уж вышло, что не сошлись мнениями. Так часто бывает у друзей, правда, в большой компании было проще. Атос примирительно садился между повздоривших, Портос предлагал выпить из одной кружки, Арамис обыкновенно вспоминал речи, из Библии гласившие о всепрощении, и ссора забывалась мгновенно. Но более удивляло, что друзья приняли это так близко к сердцу. А потому поднимать эту тему вновь не стали.       Этим днём Арамис был совершенно свободен и занимался преимущественно своей диссертацией, иногда нервно сжимая в руке перо, отчего то ломалось, или резким, но лёгким движением разрывая листы на две части. Этим показывал свой гнев, недовольство выполненной работой. Главное, что Оливи замечала, так это то, что он стремился довести каждую написанную строчку до совершенства, потому общался к книге, своим пометкам, отвлекался, чтобы сформулировать мысль и, если она его не устраивала, начинал писать по новой. Таким образом работа очень затягивалась, но в этой тяге к перфекционизму прослеживалось упорство и нервозность. Тонкая, творческая и вместе с тем чувственная натура, за которой скрываются лидерские качества и острый ум.       Арамис всё же, подобно Атосу, был стратегом и мог бы стать, как и д’Артаньян, в будущем хорошим военным, особенно беря во внимание его навыки фехтования и стрельбы. В точности стрельбы из мушкета ему не было равных! Но он выбрал религию, потому благодаря ей можно было добиться большей власти, нежели где-либо ещё.       Арамис… Он так красив. Он — воплощение изящества и ума, в то же время он любовник и интриган. И эта самая натура в нём Оливи отталкивала, поскольку… Она сама не умела строить козни, не видела в этом смысла. Легче было признаться человеку прямо, сказать как есть, нежели юлить и врать. Это самое мировоззрение их отдалило друг от друга. — Вы находите во мне нечто занимательное? — мушкетёр поднял глаза на девушку, взглянув на неё с ухмылкой, обнажая свои белые ровные зубы.       Чёрт возьми, только ради этой улыбки можно было бросить мужа и отдаться в плен горе-аббата. Правда, на Олив данные приёмы обольщения не действовали. Она лишь находила его внешность привлекательной, не более того. И покрывалась румянцем от размышлений о количестве влюбленных в него девушек. — Я бы хотела послушать то, что вы с таким упорством пишете. — Вот как? А если, предположим, это личное, всё равно хотели бы услышать? — Нет. Зачем?       Мушкетёр лишь со смешком поднял голову и тихо, коротко засмеялся. Она совершенно не понимает намёков. Или же делает вид, что не понимает. В любом случае, её румянец и пристальный взгляд говорит о каких-то мыслях, связанных с ним, но о каких именно, ему остаётся лишь гадать. Впрочем, делать это он сейчас тебе не намерен, пока что занят. Хотя было бы интересно разузнать больше. Проникнуть под эту маску невинности и выведать истинные мысли… Это интересно, как минимум. Но поступать так с ней он уж не станет. — Я сказала нечто забавное?! — Оливи возмутилась и строго взглянула на своего собеседника, ожидая, что её выслушают и скажут прямо причину смеха. На это же лишь пожали плечами: — Нет, мадемуазель. Я лишь радуюсь тому, что вы не станете лезть в мои дела даже из интереса. Это меня радует. — Я думала, что вы поделитесь хоть одним своим стихом, о которых вы рассказывали нам прежде, — девушка уткнулась в книгу, найденную для неё хозяином квартиры, стараясь не пересекаться с ним взглядами. Было несколько неловко говорить о таких вещах, но услышать его стихи было действительно интересно. Впрочем, если не хочет делиться — не нужно. Ей всё равно. — Мои стихи… — Арамис удивлённо посмотрел на раненую. — Вы помните, что я занимаюсь поэзией? — Да. Помню. Я сама увлекалась подобным. — Право, — будущий аббат отложил перо, откидываясь на спинку стула. — Вы меня удивили. Чтобы мои друзья интересовались подобным. Но я прочту, если вам хочется их слышать. И с удовольствием послушаю вас!       Она открывается для него с новых граней, и это приятно удивляет. В особенности тот факт, что она едва ли не первая его знакомая, которая заговорила о его творчестве сама. Этот жест его, как и любого другого мужчину, тронул. О её вчерашних словах он не позабыл, но несколько смягчился в её отношении, тоже обладая долей тщеславия.       Оливи улыбалась, слушая его. Предложила свои некоторые соображения, прочитала свои, в сравнении с ним, совершенно детские стишки, чем его позабавила, но получила от друга советы и предложения по исправлению некоторых её недочётов. И в такие моменты Арамис казался ей славным и очень милым человеком. Она видела на его лице искреннюю улыбку и сама хотела улыбнуться в ответ, потому что это… Было приятно видеть, особенно от такого, как он.       В общении день пролетал быстро, и вскоре аббата унесло на ночное дежурство, а она снова осталась одна. На этот раз Базена в квартире не было, он был на вечерней службе по великодушному разрешению своего хозяина. И именно в тот момент над ней взяла вверх жажда. А ближайший графин с водой стоял на рабочем столе друга. Он перед уходом не догадался вернуть его к ней на тумбочку, а она и не вспомнила об этом, покуда не ощутила першение в горле. Вот и оставалось, что только лежать, смотря в потолок, да мечтать о глотке воды. Вначале это чувство она попыталась подавить слюной, но это, конечно, не помогло. А до прихода слуги, как и его господина, было долго.       Пролежав так около часа, девушка решилась на отчаянный поступок — подняться со своего места, став на здоровую ногу, и на ней же дойти до стола, проделав подобным образом и обратный путь. В голове это выглядело вполне просто, потом при шевелении своей больной ногой, она не испытывала неприятных ощущений, как это было вчера. И она решила рискнуть. Всё-таки не отсекли же ей это чёртово бедро целиком. Только царапина, и все тут. Наконец, убедив себя и набравшись решимости, она скинула одеяло и медленным движением спустила на пол здоровую ногу. За ней последовала больная, и Оливи, держась за стену, смогла сесть на краю кровати, с угрозой взирая на своего стеклянного врага. Чёрт бы её побрал! Не с гвардейцами же приходится бороться.       Схватившись ладонью за край тумбочки, она стала по придуманному ранее плану передвигаться по комнате, хватаясь руками за мебель и стараясь не ступать другой ногой на пол. И у неё получалось ровно до того момента, когда она достигла злосчастного кувшина — местоположение его сыграло с ней злую шутку. Он стоял на краю. На том самом краю, за который она схватилась ладонью, чтобы подойти ближе. От веса тела стол незначительно накренился, и это дало толчок предмета к падению. Далее происходящее с ней девушка помнила покадрово, будто в старом рисованном мультике: попытка поймать чужую, вероятно дорогую вещь и уберечь её от падения; неосторожный шаг больной ногой к столу и острая боль в бедре, которая вызвала цветные точки, вставшие перед глазами, слабость в теле и тошноту; она поймала графин с водой, но удержаться на ногах не смогла и полетела на пол вместе с ним, провалившись в обморок от острых неприятных ощущений в ноге.

***

      Очнулась Оливи от ласковых прикосновений холодной ладони к её щекам, что поначалу ещё не до конца вернувшийся к реальности рассудок воспринял как руки матери. Она поспешила прижаться к бархатным ладоням щекой и приластиться к ним, полагая, что это всё ещё очень хороший сон и она спит, а снится ей мама и те дни, когда у неё была семья, но мужской бархатный смех вывел её из дрёмы и заставил распахнуть глаза. Она уже где-то слышала это тихое веселье, а, открыв глаза, не ошиблась в своих догадках — перед ней был Арамис, вероятно, вернувшийся с дежурства.       Она поспешно взглянула на свои ноги и облегченно выдохнула, увидев повязку на икроножной мышце своей больной ноги. Хоть ноги её остались сколько-то нибудь целыми… — Что случилось? — спросила она севшим голосом у человека, который и не думал убирать свою тонкую руку от её лица и, пожалуй, это было приятно. Странно, правда, но приятно. — Вы упали, чем, признаться, сильно меня перепугали. Но теперь уже всё хорошо. Видимо, вам у меня находиться понравилось, раз вы решились новым ранением продлить время своего лечения, — мушкетёр самодовольно улыбнулся. — Ничего подобного! — Оливи возмутилась, прикусив губу от недовольства словами друга, но после оттаяла, увидев на прикроватном столике новый графин с водой. — Простите, что так вышло. Я приношу много проблем… — От вас действительно много хлопот, я не спорю. Но это приятные хлопоты. В конце концов, мы обязаны помогать друзьям, не так ли? — будущий аббат лишь с пожал на это плечами. — Спасибо… — девушка прижалась щекой к его ладони, прикрывая в неге глаза. — Вы очень хороший друг. Мари так повезло с вами… Очень повезло… — прошептав это, она вновь провалилась в сон с улыбкой на устах.