Сон, Бог и ничтожество

      Бог явил свой лик миру.       До того приходило много катастроф: метеоритные дожди, но вовсе не далеко в небе, а льющие каменным градом точно на землю, взрывы, наверное, от выходящего их недр газа, пожары, даже нашествие пришельцев — они летали в небе, но казалось вот-вот снесут голову. Они летали с жутким треском, смеси пилы по металлу и электрической бритвы. Впрочем, летали они не так уж низко, всего лишь в зоне видимости, больше наводили жуткого шуму, но я невольно пригинался от их вида, особенно стоя на крыше, на которую чëрт знает как меня занесло. Одно помню точно — в стороне от меня, у горизонта, где стоял порт и пляж, горело море.       Средь потемневших вод, бьющих в залив, клубились языки пламени. Ежели б не разруха вокруг, оно было бы очень красиво, как горит снаружи и на глубине огонь. Точно русалки и нереиды пели и своими голосами с глубин подымали огоньки или же восторженный, разбивший свою склянку и смешавшийся с морем гомункул с его внутренним светом, нашедший как до конца ему родиться, прибился волнами к этому берегу. Но разруха была, и было страшно.       Никто не верил в конец, даже в летающих над головами инопланетян, как его чëрных предвестников. Все страхи народа земного обнажились, но все обратились в скептиков, даже прежние параноики. Тарелки — кто-нибудь играется, катаклизмы — правительство сгубило мир бестолковой жадностью. А потом в небе появился островок земли, небольшой каменный уступ прямо в воздухе, словно вершина невидимой скалы или словно оторвался кусок земли взрывом да так и завис в выше. Совсем небольшой, не более двух метров на два метра или чуть-чуть больше к пику. Настала ночь.       И Бог явил миру злое, серое лицо, составленное во тьме из живых, осязаемых клубов дыма. Худое, скуластое в глубоких морщинах, похожих на разломы и рытвины в камне; морщины эти змеились, особенно во лбу, как Он говорил, дымчатые глаза блестели ненавистью. То был блеск из спрессованных клубов тумана, но чудилось, из них хлынут вот-вот молнии. Волосы Его вились кудрями и занимали всю половину неба, растворяясь концами в нëм. Густые брови, красивые и грозные, висящие низко над глазами, от каждого слова хмурились и дëргались. Точно у Его сухих губ висел тот островок. Он требовал привести ему лучшего человека со всей Земли, и бешеным взглядом окатывал поверхность, проникая им в окна, в узенькие подворотни и лазы. Огромная башка точно могла упасть и всею монолитной тяжестью раздавить хрупкую до стеклянного планету.       Тогда-то все поверили в конец, но, кажется, хотели бороться с Богом, потому меня, как одного из спасителей человечества во время бед и разрух, вынудили идти к нему. Но я очень трусил и ощущал грандиозность финала, и не хотел тягаться с Богом. Я нëс с собою оружие, но боялся, Он уничтожит меня до того, как я успею что-нибудь сделать, узнав, что я не лучший. Сочтëт обманщиками их или меня — заложника. Разговор будет или испытание — и он обязан показать, каков лучший человек Земли, или же сердце подскажет заранее обман? И так был зол, хотел истребить весь род людской, но не на первопроходца выпадет ли самая страшная участь с первым и самым сильным всплеском бешенства и гнева? Я поднялся, и Он взревел, громко, оглушающе, скрипом миллионов поездов, широко открыв огромный рот. Я видел Его глотку далеко от себя, но по огромным его размерам совершенно близко; видел все целые, несмотря на дряхлость, ровные зубы.       Я ждал, он проглотил меня, и просыпался. С трудом выходил из тяжëлого сна, словно то не в моей власти, он снова уволакивал меня туда силой мысли. Мутнела у глаз картинка обоев на стене, и снова тот же момент: Он открывает большой рот и кричит, а я стою на крохотном островке перед этой пастью в своей серой курточке, белом шарфе и очках, маленький, сгорбившийся и совсем ничтожный с этим островком. Так раз за разом. Раз за разом, покуда я сам себе не сказал, что это фильм. Теперь передо мною возникала его заставка, появлялась планета, подпись «UNIVERSAL», и вдруг резко серело всë, обращаясь в клубы дыма во тьме, и позади планеты распахивался с ужасающим треском стали огромный глаз. Страх, что снова повторится то же, вынуждал меня просыпаться, и снова, как прежде, я падал назад, та же заставка и всë громче и громче треск в ушах. В последний раз моë тело замерло, я не смог проснуться хотя бы слегка, как до этого, точно окаменел. Никакие вкрапления реальности не спасали меня более, сердце в теле, в моëм реальном тела, колотилось (оно и перед сном колотилось, мне хотелось слушать его от любопытства стетоскопом, и я долго об том думал, прежде чем заснуть), но тело не двигалось, будто смерть пришла за мной и сковала так крепко, как могла. Я мог и должен был задохнуться, но не желал. Мне потребовалось приложить все усилия: «Сейчас я открою глаза настолько широко, насколько смогу, и моë тело оживëт, я не усну больше, либо это смерть.» И собрав все силы я полностью очнулся…