И что это было?

      Они встретились в глубине бесконечной ночи, растянутой и вязкой, как ириска, что склеивает зубы. Темнота щекотала шею коготками, дешёвой подводкой рассыпалась на щеках, вываляла душу в пыли молчаливой печали. Узкие улицы ныли, узкие улицы плакали, когда их хлестало острыми плетями дождя и облизывало. Небо пялилось чернотою без звёзд и хмурилось, пока в него ударялся свет фонарей. Капли дождя срывались с подоконника, змеиными силуэтами ползли по остывшей коже, били по острым коленкам.       Волосы слиплись в одно сплошное нечто из влаги и холода. Дафна сидела на подоконнике, свесив ноги наружу. Губы немного подрагивали. Обнимавшая тело смятая белоснежная простынь ничуть не спасала, но создавала иллюзию тепла. Земля с высоты этажа звала своей близостью, улыбалась мелкими трещинками асфальта и дождевыми червями. Дафна пристально всматривалась в промозглость улицы, отчаянно пытаясь поджечь зажигалку. Грубость пластика щёлкала почти что сломанным ногтем, а курить хотелось до чёртиков.       Она сделала глубокий вдох, смяла промокшую сигарету и выкинула в ночь, подвигаясь чуть глубже в комнату. Когда новая сигарета коснулась губ, чужая рука уже поднялась с зажигалкой ко рту, блеснув болезненной белизной кожи. Дафна сделала первую, столь желанную затяжку и как будто впервые вдохнула по-настоящему. Сидящая рядом с ней Ната поморщилась, когда едкий дым обжёг её ноздри, но не подала виду. Повёрнутая всем телом в комнату, сидя на подоконнике, она до ужаса боялась открытых окон. Если бы Дафна сорвалась, она бы, наверное, кинулась вслед за ней.       Ната нервно одёргивала край юбки, рассматривала свои холодные ладони. Вверх по запястью ползли прожилки тонких вен, следы любви Дафны расцветали синим и фиолетовым, ярким даже в приглушённом свете её телефона, глядящего как-то уныло. Ната хотела включить музыку, разбить тишину, что камнем по барабанным перепонкам, но тёмная не позволила, потому что «Ты что, дура?» и «Если не уберёшь телефон, угадай, куда я тебе его засуну?»       Вихрова не дрогнула ни одним мускулом, она привыкла глотать обиду, даже не горькую почти, но мучительно тянущую где-то в груди каждый раз, когда Дафна с ней говорила, резала бритвами голоса. Ната слушала-слушала, послушно опускалась на колени и склоняла голову. Ната была на грани, она чувствовала, что могла бы даже вылизать её ботинки, если бы Дафна — нет, не заставила — просто попросила. Она вообще как будто никогда ничего не требовала. Три раза в неделю сеансы у психолога, таблетки, которые Ната глотала, путая дозировку, чтобы бежать в ночи после одного «Я скучаю», чёрными буквами рассыпавшегося внизу экрана, набросив вывернутую наизнанку кофту.       Дома скалились провалами окон, в лицо била гадкая, грубая морось, а Ната спешила туда, где — ей очень хотелось — мог бы быть её дом. Она готова купить ещё сотню сеансов психолога, даже если за них ей придётся продать почку, если сейчас её немного согреют. Доктор снова будет качать головой, между строчек пряча то, что Ната всё силилась прочитать в его глазах. «Не надо, — думала Ната. — Я знаю. Я обречённая». И приветливо улыбалась, но улыбка отчего-то оказывалась слишком фальшивой, голос — слишком ломанным, слова — слишком лживыми.       Горькая, горькая любовь, но такая красивая. У неё было имя и тело было, мягкое и почти податливое, когда Дафна под ней выгибала спину; когда танцевала, как есть, нагая в полумраке комнаты под одной ей известную мелодию; когда в очередном приступе била и бережно сцеловывала с лица слёзы. Когда Дафна была в хорошем настроении, с ней вполне можно было иметь дело. Ната до хрипоты кричала себе это, когда оставалась одна дома. «Я люблю тебя, глупая, ты чего?» — тонким лезвием у неё под кожей в тот единственный раз, когда Вихрова пыталась уйти раньше, чем ей бы позволили, маленьким маятником, отсчитывающим время до её последнего дня, который, она думала, настанет скоро. Умереть бы только в её объятьях.       Радость Наты — в пряниках со смородиной, мягкой плюшевой игрушке из детства и том, как Дафна снимает с неё платье. Боль Наты не заканчивается даже с эффектом от принятых таблеток, с выблеванным на холодный кафель дешёвым пойлом. Дафна стремительно скатывается в Тартар и тянет её за собой, а Вихрова только и может, что не разжать руку. Она так по-особенному красиво изломанная, что даже кажется, что так правильно. Может, поэтому Дафна настаивает, чтобы она осталась в её проклятой жизни, в которой больше ничего не было правильным?       Тёмная выбрасывает уже непонятно какую по счёту сигарету и поворачивается. И Ната проваливается в воронки зрачков, как будто бы в первый раз, непроизвольно подаваясь вперёд. У губ Дафны нет вкуса. Только пепельная горечь, словно в самой ей больше ничего не осталось. Ничего человеческого. Дрожащие пальцы соскальзывают с подоконника и вцепляются в чужие плечи. Сердечко стучит-стучит молоточком. Язык слизывает мелкие капли и согревает кожу. Поцелуй продолжается ровно с четверть бесконечности и немного дольше и вдруг обрывается. Когда Ната приходит в себя и решается поднять веки, Дафна уже прыгает с подоконника.