Некуда бежать

      Душно. Было невыносимо душно в этом чёртовом зале, что напоминало о вещах, которые не хотелось вспоминать.       Проводя рукой по волосам, он с досадой отметил, что кудри выбились из кое-как уложенной с утра причёски, несколько прядей прилипло к мокрому лбу, остальные же торчали в разные стороны на манер огородного пугала. Чёрт знает что. — Я бы хотел высказаться по данному вопросу, — сейчас ему нет никакого дела до хозяйственного развития страны, но трибуна расположена прямо напротив окна, слабый ветерок из которого даёт надежду хоть на какое-то подобие прохлады. — Товарищ Зиновьев, предоставляем Вам слово.       Он поднимается с места и быстрым шагом направляется к спасительному окну, на ходу обдумывая как долго его смогут терпеть собравшиеся. Ответ приходит мгновенно — получасовой речи будет достаточно, чтобы наказать всех, кто выдумал проводить заседания в аномальную ленинградскую жару. — Касаемо тезисов, озвученных ранее…       Ещё и Лев здесь. Он бы предпочёл Каменева, но сегодня на заседание пожаловал тот, другой, Лев революции.       Надо же, появился здесь впервые за два года. Не вчерашний ли вечер его сюда привёл? Решил поиздеваться? Вполне в его характере.       Зиновьев мельком скользит взглядом по задним рядам — и это ошибка. Ошибка, которая не стоит ему политической смерти, как оно было при заключении союза с Троцким, но это даже хуже, решает он.       Бронштейн легко приподнимает бровь, ловит его взгляд и — смотрит, смотрит невыносимо долго. Уголки его губ подрагивают от попытки не сорваться в улыбку.       Григорий давится воздухом от возмущения, и его голос срывается в фальцет, сводя на нет весь эффект от мягкого приятного тенора, тренируемого им годами.       Бровь приподнимается выше, а улыбка — это в самом деле улыбка, вот чёрт поганый! — уже отчётливо проступает на скучающем лице.       Перед глазами и в ушах — только разъярённый Лев, прижимающий его к письменному столу, и тихо, со злостью, выплёвывающий каждое слово: — Я не такая мстительная тварь, как Ваш Сталин, но Вы, Григорий, пожалеете о своих неумелых интригах больше, чем об октябрьском эпизоде, помяните моё слово. — Вы мне угрожаете, Лев Давидович? — слова слетают с языка легко, как будто это не он сейчас неожиданно для себя оказался запертым в клетке наедине со Львом. — Не имел такого в мыслях. Я справлюсь сам, а вот Вы выбрали не того противника. — Вы слишком высокого мнения о себе, Лев, — усмешка непроизвольно наползает на губы.       Троцкий удивлённо смотрит, чуть наклоняясь вперёд, как будто теряет нить разговора, но быстро выпрямляется и с улыбкой произносит: — Я слишком высокого мнения о Сталине, Евсей. Я Вам не враг, не принимайте на свой счёт «Уроки Октября».       Зиновьев демонстративно игнорирует излишнюю фамильярность, и сам подаётся вперёд. Бронштейн — к его удивлению — не отодвигается, в его позе как будто ничего не меняется, но Григорий замечает, как тот машинально кладёт руки на стол по обе стороны от него. — У Сталина нет…, — он случайно опускает взгляд на губы напротив, нервно облизывает свои, но быстро возвращается к глазам собеседника. —…нет на меня компромата. У него большинство в ЦК, но это ещё ничего не значит. — Григорий.       Он слишком близко. В кабинете слишком душно. Чёртов Ленинград, всё здесь слишком. — Я думаю, мы можем остановиться на «Евсее». «Отойду от дел и уеду в Украину, подальше от этого всего», — думает Зиновьев, запуская руку в волосы Льва и опрометчиво притягивая к себе для смазанного, неловкого поцелуя. Не то чтобы он был способен на рискованные поступки, но глава троцкистов на расстоянии нескольких сантиметров творил с ним что-то невообразимое. «Точно уеду», — решает он, когда Бронштейн недовольно мычит в губы очередное бранное словечко, но отвечает на поцелуй порывисто и отчаянно смело, так же, как он произносил речь на прошедшем съезде, решившим судьбу их обоих.       Возможно, Лев был прав. Сталин обманет, а Зиновьев убежит.       Только бежать, дорогой мой Лёва, уже некуда.