***
...или на гранитной плите.
Даже если в привычном образе жизни Хисоки преобладает творчество и искусство, тяжело сдерживать своего внутреннего зверя. — Издержки профессии, — улыбчиво отмахивается он, когда в голову Гону едва не прилетает увесистая палитра. Нечего было вертеться. Прекрасно же знает, как сложен его образ. Хисока ему уже не раз об этом говорил, отмечая после своих слов слабый румянец на щеках Гона. Как ему идут все оттенки розового и красного... — Извини, — слабо хихикает тот в ответ. Хисока молча подходит ближе, поднимает палитру и с неизменной улыбкой стирает с чужой щеки краску, но та лишь больше размазывается по лицу. Приходится идти за салфетками. Всё ради того, чтобы довести работу до конца. Сделать её безупречно. И Хисока сделает, определённо. Спустя дни. А сейчас можно продолжить в размеренном темпе. — Слушай, уже поздно, а мне завтра вставать рано. Давай в следующий раз продолжим? — Гон приподнимается со своего места, пока Хисока заботливо стирает краску. — Да и ты наверняка устал. — Нет, я не устал, посиди так ещё немного, пожалуйста, — уговаривает он задержаться уже третий раз за сегодня. — Ну пожа-а-алуйста. — Ладно, — Гон выдыхает так, что сразу становится понятно — не хочет, соглашается больше из вежливости. Хисоке не так важны причины, главное, что у него в запасе появилось ещё немного времени. — Только недолго. Полчаса, хорошо? Не больше, мне правда нужно домой. Глаза смотрят жалобно, Хисока бы не смог отказать в этой просьбе, если бы не был так одержим процессом. Возможно, стоит прекратить прямо сейчас, пока он не дошёл до точки невозврата. Он уже чувствует, как это всеобъемлющее чувство скребётся совсем рядом. Ещё немного и будет поздно. Хисока знает это. Хисока знает себя, как никто другой. Ему нужно сейчас остановиться, отпустить Гона домой, чтобы тот спокойно готовился к новому дню и продолжал радоваться жизни, но он не хочет останавливаться. Желание довести работу до конца засасывает, как зыбучие пески. Это в какой-то степени страшно — наблюдать, как просыпаются сквозь пальцы последние крупицы самоконтроля, которые ты уже не можешь удержать. Чувствовать, как границы нормального «я» распадаются, уступая место тому, что может быть действительно опасным. Этому процессу саморазложения Хисока доверчиво отдаётся полностью и продолжает расставлять цветные пятна на холсте, сыплет в нужных местах свет и тени, срезает лишние грани — создаёт объём. И всё равно не то. Это не то, что он хочет видеть. Фотографической точности мало, он хочет, чтобы Гон дышал на этой картине, чтобы он ожил на ней, чтобы было видно лёгкое движение волос, чтобы пахло свежестью и медикаментами, чтобы глаза светились. Он не просто хочет запечатлеть реальность, он хочет её переплюнуть. Но создать что-то лучше, чем Фрикс... Хисока даже представить не может, что подобное реально. Терпение постепенно покидает творца, он уже не совсем в собственной власти. Создаётся чувство, что он просто наблюдает со стороны, смотрит, как кто-то другой, но подозрительно напоминающий отражение в зеркале, касается его незаконченной работы, его ещё неидеального Гона. Такая наглость. «Нельзя трогать моё!» — кричит он беззвучно, но это не останавливает кисть. Полчаса пролетают в непрекращающейся борьбе тела с душой. Хисока не сразу замечает, когда Гон встаёт со своего места. Он, честно говоря, пропустил мимо ушей абсолютно всё, что пытался сказать ему только что Фрикс. — Сядь, — только сухо рычит на него Хисока. — Ещё не всё. — Нет, уже поздно. И вообще, ты меня не слышал? Я же сказал, меня уже Киллуа ждёт, он помочь обещал, — в доказательство своих слов Гон трясёт включённым телефоном с открытым диалогом. — Гон. Я ещё не закончил. — В следующий раз закончишь, — улыбается он тепло и подходит ближе. Попрощаться. Никакой следующий раз Хисоку не устроит. Нужно прямо сейчас. Эта улыбка появилась на смуглом лице всего на несколько секунд, а нужно, чтобы она была всегда на виду. Нельзя прекращать сейчас. Нужно ещё. Ещё-ещё-ещё. Больше его света. Больше Гона. — Давай, я обязательно приду ещё в среду, потом в четверг, на выходных загляну, может быть. Никуда твоя картина не убежит, — Гон наклоняется немного к сидящему Хисоке, тянется руками, чтобы обнять. — Картина не убежит, а ты убегаешь, — Моро хочет обнять в ответ, но тело этого не делает. Тело хочет рисовать. Тело хочет убить глупого Киллуа за то, что тот так часто забирает у него Гона. Хисока вырывает телефон из рук, сильно толкает Фрикса в грудь и вчитывается в невинное «Скоро буду». Рука сама собой сжимается сильнее. Вот бы это была шея Киллуа. Гон пытается забрать свой телефон, но прежде, чем это происходит, Хисока с силой кидает его на пол. Из глаз льётся больная ярость. — Не смей от меня убегать. — Ты адекватный вообще?! — кричит Гон и впервые за долгое время с таким страхом смотрит на Хисоку. Не поднимая то, что осталось от телефона, с пола, Фрикс кидается к двери. Хисока хватается за его запястье всей своей творческой нуждой и крепко-крепко держит. Несколько неудачных рывков — его пальцы разжимаются, и Гон влетает головой в дверной косяк. Обессиленное тело падает на пол, а на рассечённой брови виднеется кровь. Видимо, сильно ударился, раз даже сознание потерял. «Почему ты мне не доверяешь, я же хочу как лучше?» — как зачарованный повторяет Хисока, обрабатывая дефект. Их не должно быть. Гон лежит на боку на диване в зале, тихо посапывает. Такой открытый и беззащитный. Зрелище настолько захватывающее, что Хисока не может насмотреться на вздымающуюся грудь и изредка подрагивающие брови. Пластырь на одной из них однозначно лишний. Но если его убрать, будет видно запёкшуюся кровь, а это ещё хуже. К счастью, у Хисоки дома хранится пластический грим — творчество часто выходит за пределы бумаги. Пусть подобными средствами в основном пользуются в кино, в домашних условиях тоже иногда хочется стать кем-то другим. Но сейчас ему нужно лишь вернуть прежний вид лицу Гона. Наплевав на все правила нанесения, он перекрывает злосчастный пластырь, выравнивает, старается придать «второй коже» нужную форму и цвет. Вроде получается, потому что от Гона он отходит с довольным хмыканьем. Теперь это его Гон. Почти. Хисока переносит его обратно в мастерскую и усаживает на прежнее место, только меняет стул на кресло с высокой спинкой, аккуратно наклоняет его голову на бок. Ну ничего, придёт в себя, и можно будет продолжить без таких нелепых полумер. Хисока готов кружить над ним сгустком заботы, приносить воду, когда станет душно, вытирать пот с висков, а может и ниже, если сам Гон позволит. Когда ему в последний раз так хотелось обеспечить кого-то комфортом, даже вспомнить сложно. Гон сидит в кресле тряпичной куклой, и Хисока не может отвести от него взгляд, жадно всматривается в игру лучей закатного солнца в его волосах. Почти робко наносит мазки поверх засохшей краски, уточняя, детализируя. Но никак не может придать им истинный вид. Сначала волосы получаются слишком мягкими, а если добавить хоть каплю жёсткости, то превращаются в пластмассу. Писать лицо тоже не удаётся. Мало того, что кожа побледнела, так ещё и форма искажена из-за слегка наклонённой головы, глаза закрыты, а губы выходят сухими. Не только на картине — в жизни они такие же. Хисока берёт в руки стакан воды, подходит к Гону, надавливает на щёки, заставляя открыть рот, и по каплям вливает жидкость. Но тот не глотает, а значит — может захлебнуться. Это последнее, чего хочет Хисока. Но вид бедняги однозначно нужно освежить, иначе продолжить не получится. Думать долго не приходится. Хисока собирает на языке слюну и оставляет мокрый след на губах Гона. А после — не сдерживается и целует. Поворачивает подбородок, насильно размыкает рот так, как ему нужно. Нежно проходит самым кончиком по неподвижному и мягкому языку. Это не безответная ласка. Это — полный контроль, приводящий в экстаз. Хисока не некрофил, и он не трахает трупы, но бессмысленно отрицать, что его возбуждает Гон, неспособный никак отреагировать. Он не может даже губами в такт двигать самостоятельно. Всё контролирует Хисока, каждое движение. Ему дозволено исследовать это чувство, упиваться своей властностью. И когда он наконец отстраняется, губы Гона более чем влажные, припухшие от грубости. Прекрасное зрелище. Его редкое поверхностное дыхание и прохладная кожа — тоже нечто прекрасное. Преисполненный чувствами настолько, что они грозятся вот-вот выплеснуться наружу, Хисока возвращается к мольберту. Чтобы скорее запечатлеть, чтобы такая невозможная красота не пропала бесследно. Он хотел сделать настоящий, реалистичный портрет, но ничего не может с собой поделать — любит искажать реальность, чтобы сделать её лучше. Краски становятся темнее. Гон с закрытыми глазами уже не кажется таким неестественным. Он — прекрасная бессознательная марионетка, напичканная органами. Вот бы взглянуть на них хоть одним глазочком. Наверняка внутри он ещё прекраснее, чем снаружи. А ещё Гону идут розы, Хисока осознал это задолго до их встречи. Мутной зелёной лозой он заставляет вырасти из шеи стебель с шипами. Так, чтобы он несколько раз обернулся вокруг и вышел бутоном над ухом. Такая атрибутика не вяжется с жизнерадостным Гоном на картине, больше подходит его менее дееспособной версии из настоящей реальности. Бессмысленно переделывать эту работу, если можно в очередной раз начать заново и сделать её безупречно. Хисока достаёт новый холст, на обратном пути сильнее наклоняет голову Гона в сторону и вновь восхищается его беспомощностью. Новые мазки ложатся гораздо увереннее. Цвета глубже, они ближе Хисоке. Они приглушённые и комфортные. Приятно представлять, как опасно наклонённая голова Гона держится на одних только цветочных стеблях, как шея повреждена, а сам Фрикс приближен к обезглавленному узнику. Хисоке бы хотелось стать его палачом. Пусть в реальности голова просто повёрнута на бок, в воображении она почти оторвана от тела и исторгает из себя сгустки крови и лепестки. Гон усеян цветами, наполнен ими изнутри. До невозможности хочется быть одним из этих бутонов, поселиться в теле и разуме, распуститься и пустить корни. Хисока мечтает стать ядом, причиной лихорадки, срастись с Гоном, стать одним целым, вцепиться и паразитировать, быть заразой, от которой не отделаться. Изучить вдоль и поперёк, внутри и снаружи, впитать всё увиденное и заучить наизусть, изрисовать стены его внутренностями, влить в аромат дома его душу. Такие мысли больше похожи на одержимость, чем на тягу к искусству. Хотя, это она и есть. Самое страшное — Хисока знал, что его затянет по полной, если не остановиться в самом начале, и он не остановился. А теперь несётся всё дальше и дальше вниз, как с горки, набирает скорость с каждой секундой. И чем дольше его несёт по волнам одержимости, тем опаснее становится способ её выражения. Стрелки часов перевалили за полночь, сна ни в одном глазу. Достаточно сложно вытеснить из них помешанность. Всё равно, что кинуть булыжник в гору и надеяться, что она сдвинется. Силы априори не равны. Но насколько бы Хисока не был погружен в процесс, кое-что остаётся неизменным — волосы Гона, кажется, невозможно изобразить правильно. Эта деталь одна из немногих, если не единственная, должна сохраниться даже в его изменённом представлении. Последние полчаса Хисока бьётся исключительно над ними, остальная картина практически готова, за исключением незначительных деталей и финальных штрихов. Эта беспомощность в какой-то степени приближает его к Гону, но раздражает до безумия. Он вскакивает со своего места и подходит к Фриксу. Впитывает черты его лица; отстающий ото лба грим срывается резким движением руки и падает на пол с частью кожи. Рассечённая бровь больше не выделяется — вокруг всё покраснело тоже. Одна ладонь движется к основанию черепа, туда, откуда начинают расти волосы, а пальцы другой нежно проводят по щеке и подбородку, пробираются в рот и надавливают на язык. Мягкий и расслабленный. Легко был способен стать причиной смерти Гона. Конечно, Хисока мог, как нормальный человек, оказать первую помощь и оставить пострадавшего лежать на боку, но остановиться в своём неадекватном желании продолжить рисовать не мог. Язык проходится по участку, где кожа немного содрана, и Гон морщит лоб от неприятных, наверняка болезненных ощущений. — Ты же не проглотишь язык, если я немного наклоню голову? Мне не нужно, чтобы ты задохнулся, — мажет Хисока, не отрывая губ ото лба. Гон понемногу начинает шевелиться. Язык дёргается под пальцами и снова расслабляется. Руки тянутся дальше к затылку, прожигая кожу головы горячим болезненным обожанием. Хисоке даже на мгновение думается, что ещё немного и можно будет прожечь собой черепушку и потрогать чудесный мозг. Волосы Гона выглядят жёсткими, но на ощупь — настоящий пух, особенно ближе к корням. Блаженство. Теперь Гон уже точно пришёл в сознание — вцепился Хисоке в запястья. На это можно только ухмыльнуться. Руки сжали пряди сильнее, и Моро немного отодвинулся, чтобы посмотреть на его лицо, увидеть, насколько сильно потерян его расфокусированный взгляд. — Хисока, что ты?.. — Гон смотрит на него, как на атомную бомбу, и сильнее стискивает собственные пальцы, практически впивается ногтями в кожу, но ни в какую сторону не тянет — не знает, откуда ждать беды. Навряд ли он понимает, что с ним хотят сделать, но хорошо чувствует приближающуюся опасность. Дураку понятно, насколько у него сейчас спутаны мысли. Но, к сожалению для него, Хисока уже не остановится, просто не сможет. Глупая мольба в глазах напротив отдаёт ненавистью. Гон раскрывает рот, чтобы что-то сказать, но слова теряются в крике, когда Хисока не жалея сил дёргает волосы. Какие-то получается вырвать с корнем, некоторые остаются лишь оборванными частями. Гон шипит от боли, с силой толкает Хисоку в грудь и бежит к двери, пряча глаза. Конечно, это больно, наверняка сами собой слёзы навернулись. Зато как прекрасно будет дополнить картину частичкой Гона. Настоящего! Живого. Наивного... Он старательно бьётся плечом в дверь, сдерживает редкие всхлипы, но попытки тщетны. Она заперта с тех самых пор, как Фрикс попытался убежать ещё в первый раз. И бег его... сейчас, мягко говоря, нельзя назвать бегом. Он долго пролежал в отключке, и теперь телу нужно какое-то время, чтобы снова с прежней чёткостью выполнять команды мозга. Адреналин в крови неплохо ускорит этот процесс, так что Хисока ему только помог. С волосами в руках он подходит к холсту под мелодию размеренного стука в дверь и буквально впечатывает их в не застывшую ещё масляную краску. Часть падает на пол, часть остаётся на влажных от пота ладонях, но те, что нашли своё место на картине — небрежно торчат в разные стороны. Уродливо располагаются даже там, где им быть не положено, но Хисоке это кажется самым прекрасным видом. И жалобные сдержанные всхлипы, смешанные со стуком — музыка для ушей. — Мне почти нравится, но теперь не хватает взгляда, — он поворачивается к Гону и не может сдержать умиления от того, насколько тот решителен в своём наивном стремлении выбраться. — Что делать, а? Я бы хотел, чтобы он тоже остался со мной. — Выпусти меня! Хисока подходит медленно, тянет время, на секунду в глазах напротив появляется надежда, но тут же меркнет — и Гон пинает Моро в живот. Так даже лучше, давно было интересно, когда у Фрикса заработают мозги, и он осознает, что общаться с убийцей — заведомо плохая идея. Конечно, плохая только для него. Хисока чувствует себя просто замечательно, несмотря на то, что его только что ударили. При всём уважении, у него явно преимущество, насколько бы хорошая спортивная форма ни была у Гона. Опыт побеждает талант в любом случае, это правило работает не только в творческой среде. А у Хисоки его хоть отбавляй. Всю жизнь идёт рука об руку с насилием. Будь то глупые драки в подростковом возрасте или особо сложные заказы сейчас. Однажды его целью был рослый парнишка из клуба восточных единоборств. Ключевое слово — был. Заказ-то Хисока выполнил и был в тот день очень доволен собой, чувствовал себя живым, тот борец первый за долгое время смог его удивить. Но это было около двух лет назад. Сейчас же развлекать Моро принялся Гон. Он проезжается кулаком по щеке Хисоки и бежит в сторону небольших шкафчиков — ищет ключи, шарит по ближайшим столам, около мольберта и всё время опасливо косится в сторону двери. Что ж, способный парень, можно стать серьёзнее. Первая попытка приблизиться к Гону проваливается; тот отпрыгивает и снова оказывается около двери, но во второй раз отпрыгивать некуда. Хисока хватает правое предплечье и резким движением выбивает из-под него ноги. Пытается придавить брыкающееся тело к полу собственным весом, но Гон выворачивается, царапает руки и отползает в сторону, чтобы нормально встать. А Хисоке от этого лишь веселее. Кто знал, что этот замечательный человек ещё и так чудесно-отчаянно хватается за жизнь и даёт отпор. Когда Фрикс берёт в руки тяжёлую вазу и поднимает её вверх над собой — замахивается, — в голове даже мелькает мысль о том, чтобы подыграть. Однако если у Хисоки образуется какая-нибудь серьёзная травма или осколок в теле, их шансы почти сравняются. Поэтому мысль отбрасывается быстро. Жизненно необходим Гон, взгляд Гона, дыхание Гона, напряжённые пальцы Гона, Гон-Гон-Гон. Но тот слегка пошатывается и морщится. Видимо, закружилась голова. Ещё бы, так бегать после длительной отключки — сильный стресс. Бедняга ставит вазу на место и лихорадочно осматривает мастерскую, держась при этом за голову. Прекрасная возможность наконец закончить эти нелепые догонялки. Повалить Гона на пол оказалось задачей не из лёгких; тот всё время вырывался и довольно успешно отталкивал от себя загребущие лапы. Впрочем, исход из-за этого никак не меняется. Всё заканчивается тем, что Хисока сидит на широком торсе Фрикса и придавливает его неугомонные руки коленями к полу. Это не конец, это только начало. Моро чувствует, как его пинают в спину, как тело под ним совершает особо сильные рывки к свободе, но они лишь больше подталкивают к краю. У Гона прекрасные глаза и такой же прекрасный взгляд. Хисока в очередной раз убеждается в этом, когда рука, лежащая у того на лбу, с силой придавливает голову к полу. Чтобы не вертелся. И это ожидаемо работает. То, что Гон до сих пор не прекращает попытки выбраться, выдают только перенапряжённые мышцы на шее, сжатые в кулаки руки, которые периодически отрываются от пола на несколько миллиметров, и ноги, постоянно пинающие Хисоку. А ведь так могут появиться синяки... Но о них он будет думать позже. Сейчас же имеют смысл только огромные карие глаза, что так зло смотрят в ответ. В них хочется вглядываться до сухости в собственных и никогда-никогда не моргать, чтобы не упустить ни секунды любования. Его одержимость вязкая, как слюна. Она ядовитая, как самый яркий вырвиглазный розовый, и жутко громкая, как истерика младенца. Из-за неё остальные звуки настолько приглушённые, что их едва можно различить. Но если постараться, можно даже расслышать хоть что-то помимо имени, беспрерывно слетающего с собственных губ. — Ты больной! — кричит Гон, пока его щёку поглаживают дрожащими пальцами, но открытием это оказалось только для него. Хисока уже давно знает о своей помешанности и зацикленности. Да, скорее всего, он больной на голову, но плохо ли это? Его самого всё вполне устраивает. Обоих трясёт: Гона из-за попыток вырваться, а Хисоку из-за дикого возбуждения и желания наконец заполучить себе частичку Фрикса. Каждый раз, когда тот делает особо сильный рывок, и бёдра непроизвольно проезжаются туда-обратно по груди, в голову стреляет очередной порцией восторга. Эти жалкие пародии на фрикции вполне могут заменить ему секс. Кто знает, может пока он любовался личиком Гона (и бог его знает, сколько времени прошло), успел и кончить пару раз? Хватка ни на йоту не ослабевает, кажется, становится только сильнее. Пальцы ползут по лицу выше, к глазу, проникают под веко, и Гон начинает кричать уже не от злости. Это именно тот звук, который издают обычно жертвы Хисоки. Страх, отчаяние или, что более вероятно, — боль. Гон пытается запоздало зажмуриться, но это вряд ли хоть как-то ему помогло бы. Гладкость поверхности глазного яблока отпечатывается в мозгу и надолго оседает там. Ощущение рвущихся капилляров и нервов, всё ещё дёргающийся зрачок... Хисока ощущает себя самым счастливым человеком на этой планете. Ему комфортно в этой помешанности, из неё не хочется вылезать, как из тёплой ванны, а крики Гона заменяют тихий плеск воды о бортики. Глаз оказывается в руке, Хисока вертит его и осматривает с интересом ювелира. Только пальцы держат далеко не бриллиант. Кровь стекает по обратной стороне ладони, приятно щекоча кожу, и глаз из-за этого выглядит, как зефир, политый сиропом. Так и хочется съесть. Но Хисока держит себя в руках и ограничивается простым касанием губ. Идиллию нарушает Гон — вырывает свою руку из-под колена в удачный момент и бьёт Моро в челюсть. Хруст на секунду прерывает восторженные вздохи, но потом они становятся только громче. Он полноценно стонет, придавливает Гона своим телом к полу и уже не держит его руки. Пусть толкается и тянет за волосы в попытках убрать от себя голову — в боли есть что-то возбуждающее. И, чёрт возьми, как же тяжело терпеть трение паха о чужой живот. Хисока жадно целует место с вырванным глазом, вымазывает губы в крови, языком проходится по месту, где слиплись веки. Крики Гона, состоящие из череды неизвестных миру матов и синонимов слова «ненавижу», уже больше напоминают хрипение. Очень тяжёлое хрипение, в которое легко вложить эротический подтекст. — Гон, не доводи до греха. Я и так еле держусь, — шепчет он на ухо и возвращается к зацеловыванию грязного лица. Рука проходится по шее, Гон тут же её хватает, пытается оттащить в сторону. — Ты слишком сексуально сопротивляешься. Обычные поцелуи становятся похожи на игру в одни ворота. Единственное, чем ему отвечает Фрикс, так это протестующими укусами. Однообразие надоедает, а глаз валяется уже неизвестно где. Искать его, если честно, даже не хочется, всё внимание направлено на Гона. — Итак, мистер будущий врач, как быстро начнёт гнить твоя глазница, если мы её сейчас не обработаем? — ради этого вопроса приходится оторваться от своего занятия, но вид того, как Гон жмурится и молчит, не прекращая толкать его в грудь, определённо этого стоил. Уж очень милое зрелище. Слишком прекрасно, чтобы быть реальностью. — Ну как хочешь, не отвечаешь, значит не будем. Пойдём обратно, нам ещё рисовать надо. Гон извивается, как уж на сковородке, расцарапывает в кровь руки Хисоки и всё, что удачно подвернётся под ногти. Подняться получается не сразу, учитывая, что нужно удержать равновесие, да ещё и не уронить свою драгоценную ношу. А ноша не упускает возможности пнуть коленом в пах — приходится упасть обратно всего в полуметре от предыдущего места. — Что я тебе такого сделал, что ты меня ненавидишь? Разве не хочешь посмотреть на свой портрет? Он почти закончен. — Да иди ты! Если прямо сейчас с меня не слезешь, я не знаю, что я с тобой сделаю! Пусти-пусти-пусти, идиот! — не унимается Гон и толкает ножку стола, что оказывается рядом с ними. Цепляет другую ногой и роняет его на Хисоку. Лёгкая древесина ничего ему не сделает, разве что канцелярия, которая падает следом, но она просто скатывается на пол. Все кисточки, карандаши и прочая канцелярия хаотично разбросана по полу сбоку от него, и в голову приходит мысль. — Знаешь, моё сердце уже давно принадлежит тебе. Будет справедливо, если ты тоже отдашь мне своё, — единственное, что он говорит, прежде чем взять канцелярский нож и перехватить руки Гона над головой. — Нет, Хисока! Уже приглушённый стуком крови в ушах крик разносится по комнате. Гон берёт всё более высокие ноты, вырывается с новой силой, так что суставы в плечах неестественно выворачиваются, спина сантиметровыми шажками движется по полу. Бёдра подкидывают Хисоку вверх, а крики могли бы оглушить, если бы не были пропущены мимо ушей. Плоть привычно расползается по мановению лезвия. Рёбра выдерживают тройку самых сильных ударов Хисоки и на четвёртый дают трещину. Он доламывает их, расчищает путь к самому ценному и боится. Боится, что из-за дёрганий Гона случайно повредит его сердце. Словно оно хрустальное и действительно может разбиться от одного неловкого движения. Тёплое, отсчитывающее последние мгновения хрупкой жизни. Хисоку знобит от переизбытка чувств. Он обожает Гона, хочет примотать его к себе, чтобы касания не прекращались никогда. Имеет ли значение что-то другое, когда рядом с ним такое сокровище. Трепыхается на полу, но с каждой секундой сопротивляется всё меньше. «Взаимность», — думает Хисока. Неужели ему наконец загорелся зелёный свет и Гон позволяет зайти дальше поцелуев? Это всё ради искусства. Как только картина будет закончена, он с радостью сделает всё, чего захочет Гон. Даже позволит вести. Потому что это Гон, и ему позволено всё, ему позволено управлять Хисокой и направлять его куда душе угодно. — Вот и всё, смотри, какое прелестное, — встаёт он и идёт к мольберту, бережно держа сердце в руках. — Это не... Я не хочу. Кха. Не хочу. Не так. Не сейчас. Не хочу... — Гон немного поворачивается на бок и еле дышит. Из последних сил поджимает к себе одну ногу, подносит руку к груди, но даже не может ни за что ухватиться. Во-первых, мышцы перестают слушаться, а во-вторых, там и хвататься-то не за что. Хисока не на работе, поэтому не было нужды делать всё чисто. Он позволил себе от души разгуляться. Картина прекрасна. На ней есть Гон, волосы Гона и розы, которые так идут Гону. Последний штрих, лежащий в ладонях Хисоки, попросту некуда добавить. Со злости он кидает его в мольберт, и тот падает. Не разбилось? Не разбилось же?! Хисока не хотел бы разбивать Гону сердце. Пальцы трясутся, на лбу давно выступил холодный пот. Не разбилось... И оставило такой прекрасный и живой след на портрете. — Кажется, ты успокоился, а то всё «выпусти» да «не хочу». Сейчас покажу как получилось, — Хисока понемногу успокаивается, поднимает холст с пола и разворачивает. — Ну как тебе? В ответ оглушающее молчание. Или просто Хисока до сих пор не может расслышать что-нибудь кроме шёпота своей одержимости. — Эй, ответь. Гон, почему ты не отвечаешь? Тот лежит в огромной хлипкой луже в окружении окровавленных кистей. Вместо груди жуткое месиво. Один глаз спокойно сомкнут, веки второго слиплись, рот мило приоткрыт. Как будто свернулся калачиком и спит. — Устал, бедный? Тогда давай в кроватку, а завтра приступим к исполнению твоих грязных мыслишек. Наутро Хисока осознает, что тот не просто устал, но это не остановит его. Кто как ни Моро лучше всех знает, о чём думал и чего хотел Гон? Конечно же он хотел именно Хисоку. Во всех позах и смыслах. И кто он такой, чтобы не осуществить мечту оставшейся от Фрикса оболочки? Они оба получат то, чего так долго хотели. Потому что Хисока на все сто знает за двоих. Потому что Хисока знает Гона почти целиком, и ближайшие дни сможет досконально изучить весь его внутренний мир.