***
Огонь был просто супер. Топи — сущая пытка. Ваня совсем двинулся с катушек. По крайней мере, так ему начинало казаться. Сначала они начали дружить. Ваня мысленно на слово «дружить» ставит кавычки. Так ли это называется? Он тогда, загнанный и чувствующий себя не к месту, даже не понял, что Тихон от него хотел — этот высокий, кудрявый, с лицом таким простым и добродушным, что Ваня про себя подумал: деревня дураков. Ничего интересного в Тихоне не было, но он ходил вокруг да около, заглядывал Ване в рот и угощал сигаретами. Тогда все казалось таким солнечным-солнечным, а солнцем был Тихон, и Ваня честно не заметил, как выработал зависимость от витамина Д. Вернулся со съемок, и тогда начало ломать. Тихон звонил. Звонил, вроде бы, часто, но Ване все было мало, он хотел больше, но первым звонить не хотел, не хотел показывать такую постыдную привязанность. Только писал иногда, что-нибудь эдакое деловито-ненавязчивое, типа, слушай, а как там называлась та песня, которую ты включал? Не могу вспомнить. То, как Тихон сидел, всегда неуклюже раскинув или подогнув слишком длинные ноги. Как он двигался, как хмурился, как ел, как держал во рту сигарету. Ваня помнил это исключительно хорошо, но не мог успокоиться, не имея этого в поле зрения. Так все и началось, наверное — непрекращающееся чувство чего-то тревожного, что-то, что он никак не мог определить, не мог вычленить из потока других мыслей. Но когда Тихон позвонил обсудить какой-то спектакль, то чувство пропало до следующего утра. Должно быть, тогда Ваня и поехал крышей. Но тогда ему еще так не казалось. Просто много думал о Тихоне. Мысли были разные, иногда платонически-дружелюбные, иногда злые, и за них было стыдно, если вспомнить. Иногда Ваня думал, как им не по пути — он-то, лучшая породистая собака на выставке, Тихон — случайная дворняжка, прикормленная к чьему-то столу. И еще думал о том, что будет, когда они поедут на съемки. Как сделать так, чтобы Тихона было больше, больше для него — Вани, чтобы он не распылялся на других, не смешил девчонок дурными шутками и не вел дедовские беседы с мужиками. Просто чтобы был рядом, или хотя бы не с ними, потому что Ваня с детства привык, если что-то хочет, выгрызать зубами, потому что, вопреки комментариям в интернете, ничего не далось ему просто так, и ему за все приходилось бороться, а теперь он просто хотел, чтобы Тихон принадлежал ему. Разве он этого не заслужил?***
Самой большой проблемой, когда они вернулись на площадку, была Настя. Совсем еще юная, хоть и не самая на площадке, но с водянистыми глазами по пять рублей и хорошеньким голоском, и вечно такая задумчивая, что Тихон, казалось Ване, совсем от нее не отлипал. Щекотал в перерывах между дублями, засовывал в волосы травинки-цветочки, поднимал на руки, и Настя смеялась, и смеялась, и смеялась, и Ване хотелось кричать. Тридцатилетний ты, чтоб тебя, придурок, отстань от бедной молоденькой девочки, отстань, отстань, отстань. (Подними меня) Ваня ждет его на скамейке у трейлера. Как бы просто сидит и курит, но на самом деле ждет, потому что если ждать достаточно, Тихон обязательно придет и сядет рядом, тогда они будут курить и говорить, и можно будет прижиматься якобы от холода (или не якобы — Ваня правда мерзлячий), и может Тихон даже отдаст свою пропахшую потом и сигаретами толстовку. Но его все нет, и нет, и он, быть может, прогоняет с кем-то диалоги, или обсуждает съемки не с Ваней, и вроде бы пойти спать уже просто обидно — Ваня столько ждал. Скурил пол пачки, замерз, и скатился мысленно куда-то в самые низы, там где Ване начинает казаться, что он заканчивается, и начинается Денис, а то и что похуже. Что бы такое сказать Тихону, когда он придет, чтобы было не жалко столько сидеть, чтобы его совесть загрызла, но так, будто бы Ваню это и не задело вовсе, да и что тут могло задеть, он же просто курит — не ждет. И Ване немного даже неловко, ведь Тихон поверит во все что угодно, Тихон на что угодно поведется; если Ваня скажет, что ему, как Денису, скоро умирать, Тихон и в это поверит — будет гладить по голове и утешать. А может… Нет, говорит себе Ваня, ты не будешь ему врать, что умираешь. По крайней мере пока. А если, думает Ваня, если Тихон не вернется? Если сегодня его так долго нет, потому что он, к примеру, с Настей, и Ване становится дурно. Да нет. Нет, думает Ваня, Тихон же не такой. Только на самом-то деле Тихон вполне такой. Веселый мальчик, вышел лицом и ростом, девочкам нравится и он, и его тупые шутки, да что тут скажешь, Ване и самому он нравится. Но Ваня не завидует, правда, даже когда Тихон снимает футболку, вежливо повернувшись спиной, и позволяет неприлично долго пялиться на рельефные мышцы. Ваня не завидует — Ваня хочет, чтобы Тихон его выебал. Положил грудью на ближайшую поверхность, зажал рот ладонью, и трахал пока Ване не заплачет, как сучка. Чтобы держал за волосы и толкался в рот, так глубоко, чтобы Ваня не мог дышать или... — Иван Филиппович, ты чего не спишь? Ваня вздрагивает весь. Явился, подонок. — Да, я… засиделся что-то. Задумался, — и смотрит, думает, как бы так спросить. — А ты где шлялся, м? Тихон носом шмыгает и садится рядом. — У Настюшки там… Настроение было плохое. Я ее типа развлекал. Окурок, зажатый в пальцах, резко дотлевает до кожи, и Ваня кидает его, и топчет, и ругается матом, сука, ебучая ты хуйня, нахуй, пиздец, блять, только окурок здесь не при чем.***
Ваня ничего не может с собой поделать, следующий день не может на Тихона смотреть — слишком зло и грустно одновременно. Носит в себе гробовую обиду, но только толку от нее никакого, если Ваня все равно о нем думает. Скалится на шутки, смеется невпопад, зло смотрит, а потом это все ломается, когда он вдруг понимает, что Тихону без него грустно. Что вот все утро он подходил, что-то шутил, дружелюбно толкал Ваню в плечо, смеялся с девочками над шубой, а теперь сидит в перерыве один и в руках теребит какой-то полевой цветок. Ваня смотрит, и стыдно за себя. Но еще — приятно, Ваня смотрит на Тихона и пытается сохранить воспоминание. Тихон грустный, потому что без него. Грустный и красивый, думает Ваня, Тихон на самом деле тоже «фактурный», только фактура другая. Тихон мягкий там, где Ваня каменный, Тихон чувствует там, где у Вани все давно умерло. Ваня хрупкий, будто сделанный из стекла, будто из крыльев бабочек или ледяных корок на лужах в конце октября, и там, где он ломался сто раз, Тихон кажется неуязвимым. Сто раз пересказанная история о его порванной мышце — как городская легенда, весело слушать, но разве могло такое быть? Ваня садится рядом с Тихоном и мягко локтем в локоть. Тихон улыбается. И протягивает Ване цветочек.***
В невыносимой всепожирающей привязанности и на войне все средства хороши. Ваня говорит Насте, что хочет обсудить пару страниц, но на самом деле хочет ей сказать что-то, ну… Отпугнуть. — Я, вообще, хотел тебе сказать… — Ну? Придумать, что хотел сказать, Ваня так и не успел. Что такого может быть в Тихоне, чтобы если бы у нее даже была мысль о нем, подохла на корню. Не платит алименты бывшей жене? Любит пиццу с ананасами? Убил человека? Или лучше мятный шоколад? — У Тихона СПИД. У Насти глаза распахиваются еще больше чем были. А казалось, куда уж. — Ужас какой… Правда? Она ему обязательно про это скажет. Точно скажет, Ваня по лицу видит. — Да нет, — говорит. — Шутка. По Насте видно, что смешно не получилось. — Дурак ты, Ваня. Что там со сценарием у тебя? — Нет, я правда сказать хотел, — говорит Ваня. — Будь осторожнее. Знаешь, Тихон веселый, конечно, но у него так-то жена есть. Он ей алименты не платит. И Настя на него смотрит, нахмурившись, как на самого последнего идиота. — Ваня, — говорит. — Держи меня от вашей гетеросексуальной мути, где подальше. Мне от одного слова алименты плохо стало, ну. И Ваня вдруг вспоминает — они же это все обсуждали. Знакомились, и Настя тогда сказала, что по девочкам. Поэтому Тихон и лезет к ней — потому что без подтекста, без неловкости с замужней Катей и занятой Софьей. А Ваня забыл. В голове ничего не держится, кроме Тихона. Хочется чтобы он его прижал лицом к стенке и вошел сзади, сразу и на сухую, Ване хочется, чтобы было побольнее, чтобы почувствовать себя живым. Чтобы Тихон держал его за шею своей лапищей и называл своей сучкой или… — Ваня, — вздыхает Настя. Глаза большие, юная совсем, а уже такая заебанная. — Текст держи.***
В гости Тихон напросился сам. Ваня бы ни за что не предложил, слишком навязчивым, слишком жадным было бы сказать, а, ты приезжаешь? Ночуй у меня. К тому моменту Ваня думал о нем так много, что, казалось, мысли о Тихоне занимают всю его черепную коробку как ядовитый газ. То, как Тихон отводит взгляд, когда думает, как поправляет волосы ладонью, как иногда его лицо оказывается с Ваниным где-то очень близко, и ему кажется что вот, сейчас… То, как Тихона легко любить. Это Ваня знает не по личному опыту — только видит. Видит, как все на съемках всегда к Тихону тянутся — мотыльки на свет. И Ваня за ними, но только «любовью» он бы это не назвал. Предпочел бы никак не называть. Просто, ну, вот он смотрит на Тихона и хочет его себе, хочет его по-Шекспировски привязать к себе, как птичку, а иногда по-Шекспировски задушить, чтобы он не достался никому. Чтобы был только Ванин, потому что разве он, Ваня, этого не заслужил? Тихон снял какой-то номер в каком-то отеле, но вечером пришел в гости, как и обещал, и до этого Ваня места себе не мог найти, все думал. Думал долго и затяжно. Даже на недолгое время поимел влажную фантазию, в которой он прячет виагру у Тихона в еде (лекарство для дворняжки), а потом лупится большими испуганными глазами на его стояк, а дальше… Никаких таблеток, конечно, в итоге не было. Ваня не был извращенцем в конце-концов — просто мальчик съезжающий с катушек. Поэтому он не придумал ничего лучше — на кухне щедро жахнул водки Тихону в пиво. Ебаться он с ним не собирался, конечно, он же не извращенец, просто… Сам себе не мог сказать точно. Но когда Тихон блевал уперевшись руками в унитаз и прерываясь на стыдливые извинения (боже, стыдно-то как, Вань, я не знаю, что со мной, правда, это пиво даже на вкус какое-то ебаное было, я просто…), Ваня успокаивал его, гладя по голове и зачесывая со лба взмокшие пряди, это было оно. То, чего он, кажется, все время хотел. Остаться на ночь Тихон тогда на отрез отказался, все бубнил про то, какой Ваня весь возвышенный и аристократичный, а он тут ванную заблевал. Уговорить его Ваня не смог, но воспоминания об этом хранил бережно и долго, и убеждал себя что не сходит с ума.***
Раздаются долгожданные шаги, и Ваня прячет лицо в ладони, стараясь думать о чем-то очень очень грустном. На съемках заплакать не смог, но сейчас наверное сможет, актер то он не плохой, просто, кажется, тронутый. Тихон тормозит раньше времени, будто держит дистанцию. — Ванька, — говорит. — Ты чего? Что с тобой? И Ваня, улыбаясь в руки, всхлипывает и молчит. Это срабатывает. Тихон долго гладит его по спине, по волосам, по руке ниже локтя, и Ваня думает, что мог бы плакать всю оставшуюся жизнь, лишь бы было вот так. То, чего он все время хотел. Это срабатывает даже лучше, чем он думал, но все совсем не так, как Ваня себе представлял. Наверное потому, что в Ваниных фантазиях он доводил все до того, что это Тихон съезжал с катушек и кидался на него в порыве животно-дворняжьей похоти. Но Тихон с ума не сходит, он спокойный, даже слишком, с сосредоточенным заломом между бровей. Говорит: — Ваня. От этого Ване неприятно холодно в животе. Вдруг он что-то узнал, что-то понял, вдруг следующая фраза на его языке это «Ваня, ты псих, не подходи ко мне больше никогда». Но Тихон говорит: — Я хочу тебя поцеловать. Ваня замирает. Ждет. Смотрит. Тихон говорит: — Можно? Никто его раньше о таком не спрашивал. И Ваня никогда никого о таком не спрашивал. А должен был? — Можно. И все опять не так, как Ваня сам себе придумал, но он понимает, хоть и с опозданием — просто Тихон знает. Знает, что Ваня — стеклянный, осенняя ледышка, бабочкино крыло. Просто Тихон все это время, пока Ваня думал, как его сломать, пытался Ваню сберечь. И целует он его так аккуратно, словно боится; они просто губами касаются, опустив руки, как два человека, которые никогда в жизни никого не целовали до друг друга.***
Все остальное — тоже не так, как Ваня думал, и Тихон не хочет тех вещей, которые Ваня себе представлял. Тихон такой легкий и простой, Ваня с ним тоже становится проще. Тихон медовый, и Ваня чувствует, как в нем со временем кончается деготь. Глаза у Тихона плутливые, улыбается громко, трахает нежно. Просто делает Ване хорошо. Даже пальцы, чтобы растянуть, облизывает сам, но Ваня просит-скулит открыв рот и высунув язык (самая красивая собака на выставке), и Тихон, конечно, дает. Ваня во рту чувствует вкус его слюны, и от этого течет еще сильнее, а потом Тихон вылизывает ему бедра и растягивает неприлично долго, проворачивая пальцы. Он любит сзади, зацеловывает Ване лопатки, щекочет по позвонкам грубой щетиной и шепчет на ухо горячо и влажно, что Ваня сладкий хороший мальчик, а еще говорит, что любит. После Ваня спрашивает: — Правда? Правда, или я себе нафантазировал, или я сейчас в Топях лежу на мостике с кровью из носа, и представляю, что я с тобой? — Правда, — говорит Тихон. — Я тебя еще давно любил, еще до того как поцеловал тогда, ты разве не знал? И Ваня думает, знал ли он. Было ли, о чем знать, пока он не сделал это сам, своими руками, сделал хорошо, как учили, и до конца. Любил ли Тихон его когда-то сам по себе, без Ваниных попыток его заставить, без вещей которые он делал, сам не зная зачем, просто потому что ему захотелось, или потому что мог... Потому что он заслужил.