Очищение

Не стоит думать, что наше путешествие было легким и безоблачным. Я искренне старался описать честно свои чувства, которые возникали в процессе, но едва ли мне хватит слов, чтобы описать то чувство безысходности, которое периодически приходило ко мне. Суровые климатические условия давали о себе знать. Они постепенно, но неумолимо истощали меня — равно как и обязанность командовать, отдавать приказы. Солнце, отражаясь от песка, слепило и жгло, ночью из своих нор вылезали змеи, и я опасался спать. Нехватка сна изматывала меня сильнее всего, но было так, как было, и оставалось лишь примириться с этим, черпая вдохновение в будущих воображаемых победах. Не стану скрывать — осознание собственной ничтожности чуть было не подломило меня окончательно. В такие моменты люди вокруг казались чужими, их грубые шутки и громкие голоса нигде не давали мне желанного покоя, а когда вокруг тебя многие мили пустыни, уйти особенно некуда. В конечном итоге эти факторы вызывали по ночам натуральную истерику. Конечно, мне не хотелось бы обнаруживать себя перед всеми, но рано или поздно это должно было вскрыться. В одну из таких ночей, когда подъем последних нескольких дней сменился небывалым упадком сил и приступом ненависти к себе, прежде всего, к своему телу, тщедушному и хилому, которое не исполняло возложенных на него функций — в одну из таких ночей я лежал в своем шатре и давился слезами жалости к себе. Мое мероприятие казалось мне глупым, утопическим, и самым противным ощущением было то, что я, затеявший его, не вытяну. Упаду посреди дороги загнанной лошадью и стану всеобщим посмешищем. Подобные мысли были в самом разгаре, когда я ощутил — не услышал, потому что арабы ходят бесшумно, а именно ощутил, что в шатер кто-то зашел. Молниеносный взгляд через плечо подсказал мне, что это был не кто иной, как сам Фейсал. Стыд накрыл меня обжигающей волной, и единственное, что пришло в мою затуманенную голову — подскочить и рвануться к выходу из шатра, наплевав на любые приличия. Да и о каких приличиях может идти речь, когда я валяюсь в одном белье и шмыгаю носом, искренне уверенный в том, что никто меня не видит? Всё это я проделал на одном дыхании, но перед самым выходом Фейсал схватил меня за руку, не давая убежать. Он назвал меня по имени, традиционно коверкая его на арабский манер, и спросил, может ли он чем-то помочь? — Отпустите меня. — сказал я хриплым голосом. Я не пытался вырваться, чтобы Фейсал не подумал, что я бегу именно от него. В таком случае меня запросто можно было бы принять за предателя, а подобные осложнения были мне совсем не нужны. Я стоял, пытаясь дышать ровно, и чувствовал, как мучительно краснею. Арабский вождь оглядел меня и притворился, что не понял или не услышал моей просьбы. В умных глазах его при этом плясали искорки, и мне оставалось только проклинать самого себя за то, что позволил обнаружить себя в таком виде. — Тебе плохо, — сказал Фейсал, не отпуская мою руку, — Расскажи, что случилось. Далее он прибавил что-то насчет того, что две головы лучше одной, и что восточная мудрость порой полезнее европейского рационализма. Ситуация была, прямо скажем, абсурдной. Полуголый я, почти мальчишка, затеявший дерзкое мероприятие, удерживаемый за руку арабским принцем, который с таким трудом стал моим союзником. Через неплотно прикрытый вход в шатер были видны звёзды, звёзды яркие и крупные, которых не увидишь в Британии. Свободной рукой я потёр переносицу, глубоко вдохнул — и сдался. Позволив Фейсалу отвести себя вглубь шатра, я, неожиданно даже для самого себя, выложил ему всё. Я даже и думать забыл о том, что военный, что арабы верят в меня. Меня просто прорвало, я лихорадочно выбрасывал какие-то обрывки мыслей перед этим мудрым и спокойным человеком. Меня не заботило, слышат ли что-либо другие и слышат ли. Я попросту не мог остановиться. В конце концов, меня затрясло вновь, и вновь захотелось забиться в угол, остаться одному. Фейсал в течение моего бреда, кажется не сказал ни слова. Он слушал, покачивая головой и сцепив руки перед собой. — Как помочь тебе? — ровно спросил он. И тут мою голову посетила мысль столь же дерзкая, сколь безумная. Я нащупал в темноте свои брюки и выдернул из них ремень, протягивая его Фейсалу. — Ударьте меня. — глухо попросил я, на секунду встречаясь с ним взглядом. Слова повисли в темноте, и непонятно было, сказал ли я их или подумал. Как будто ведро ледяной воды обрушилось на меня в те несколько мгновений, пока тишину не разрубил ответ: — Ложись. Я послушно лег на лежанку, подставляя худую, грязную спину, утыкаясь в подушку, будто страус в песок. Едва я успел мысленно обозвать себя трусом, как ремень свистнул в воздухе, а на моей спине появилась жгучая отметина. Я со свистом втянул воздух сквозь зубы, запрокидывая голову, и замер. Фейсал медлил, а я молчал, лишь уронил голову обратно. В голове билась лишь одна мысль: «Это сон, это всё просто сон». Тем временем удары возобновились, мне оставалось вздрагивать и кусать подушку, но чувство безысходности постепенно уходило. Спина горела, после пары особо болезненных из глаз брызнули горячие слёзы, но в этих слезах уже не было той жгучей ненависти к самому себе. Очнулся я уже утром, когда солнце было высоко. Меня почему-то никто не разбудил, более того, я был накрыт каким-то покрывалом. Секунду спустя я всё вспомнил. Ремень валялся рядом. Быстро натянув брюки и рубашку, я пулей вылетел из шатра. Каждое прикосновение ткани раздражало мою спину, я поморщился, но усилием воли взял себя в руки. Фейсал расхаживал по территории, беседуя с каким-то арабом, которого я пока не знал. Завидев меня, он приветствовал меня жестом. Я кивнул в ответ. О ночном происшествии мы не разговаривали никогда, но оно имело место быть, и не записать его мне показалось бы нечестным по отношению к себе и к читателю.