64

— Тварь... — Произносит полутоном, самого себя распаляя звучанием этих слов собственным голосом. Даже становится возможным представить, как прямо сейчас сказал бы это ему лично. — Ублюдок.       Он закатывает глаза и поджимает губы, чтоб не вырвались из лёгких оставшиеся крупицы воздуха. Жёсткая и прохладная кожа на шее ощущается неприятно, но, если надавить сильнее разницы почти не ощущается. Снова Цветок его отругал и так больно по руке ударил. Даже не обратил внимания на то какую реакцию это вызвало. Вадим благодарен тому, что проклятый гладиолус занялся своими цветами и о его существовании забыл, позволив скрыться в этой небольшой комнате для инвентаря среди садовых инструментов. Глотая воздух, он на секунду приоткрывает глаза и замечает садовые перчатки. Усмехается слабо сквозь зубы представив Алтана в этих дурацких резиновых перчатках, но сразу только хуже становится. Как уверенно и твёрдо он прихватывает пальцами листья, а потом срезает лишние ветки садовыми ножницами под самый корень. Как вонзает поддержку в землю и плотно привязывает стебель бечёвкой, не позволяя ему изгибаться. Как жёстко обхватывает ладонью ствол, если нужна пересадка. Хрипло Вадим усмехается собственным мыслям — до чего докатился, завидуя сраным растениям?       Он когда-то надевал кофту с высокими воротом, чтоб скрыть татуировку, изображал педантичного учителя для своих учеников в университете, а теперь трахает себя пальцами, представляя того, кто мог бы быть одним из них. Могло бы быть стыдно за то, что происходит, но Алтан вытравил из него то, что могло сойти за стыд. Сил на это больше не осталось, осталось только звенящее вибрацией в пальцах ощущение того, как он ударил, совсем ничего такого не имея ввиду.       Выдыхает новые и новые ругательства, будто выпускает из груди огонь, испепеляющий изнутри. В этой омерзительной позе, разведя в стороны колени, истекая от одних лишь мыслей о нём, как бы уже ощущая, как сейчас подошва его ботинка наступила бы на тонкую кожу мошонки и, как жвачку, раздавила бы об пол. Хаотичные образы мешаются в сумбурную красочную вакханалию, плещутся в черепной коробке, тяжёлыми волнами омывая сознание и всё это сливается в терпкую эссенцию с перечным ощущением нехватки воздуха. Он хочет. Вадик его хочет. Никогда так никого не хотел и от того хочется сыпать ругательствами на него, на себя, на весь мир, допустивший существование в человеке такой похоти. Он когда-то любил женщину, он когда-то думал о детях, а теперь думает только как однажды Алтан прямо в офисе какого-то важного чувака заставил снять перед ним одежду и сунул в него сразу три пальца просто чтоб поразвлечься перед скучной встречей. Как над столом поставил раком, едва не вывихнув плечо и засадил без смазки так глубоко, что ударился о копчик лобком. Золотой ублюдок привык всё и всех вокруг воспринимать своим имуществом, поэтому, когда впервые нагнул своего охранника над столом, даже не удосужился поинтересоваться гей ли тот, принимает ли и хотел ли тогда. Его это мало волновало, как и то, насколько всё в голове Вадика пошло по пизде после этих непонятных контактов. Его в целом кроме его цветов что-либо волнует мало. Кто бы мог подумать, что парень с таким педиковатым, сучьим личиком ведёт себя, как последний мудак в постели, хотя после того, что Вадим в своей жизни видел, привык нечему уже не удивляться. Даже тому, как умудрился там всё внутри растянуть, что слёзы вышиб из глаз. Особенно остаётся тайной то, почему после стольких лет крови и убийств Алтан оказался в его жизни новой войной. И почему его тело с такой охотой отозвалось. Почему так быстро от собственной грубости сделал зависимым что теперь, когда вот уже две недели не велит Вадиму задержаться после работы, тот вынужден прятаться здесь в его доме после одного удара, лишь бы сделать что-то с собственным телом, настойчиво требующим ещё. Он почти на десять лет старше этого мажора, разве он может позволить себе взять и вслух сказать как ему нужно, чтоб тот к нему прикоснулся? Признаться, что в нём окончательно сорваны последние рубежи и даже чувства собственного достоинства не осталось.       От кипящих мыслей испаряется на коже пот и твердеют соски. Оно огнём поднимается из низа живота, такого тяжёлого и так тянущего от мыслей, и мягко надавливает на гортань изнутри, выдавливая кадык и устремляясь к жёстким путам, сжимающим горло. Так унизительно находиться сейчас в этом положении. Просто отвратительно оставаться одному так долго, что перед желанием напрочь разрушаются границы. Он сжимает собственную грудь и старается уловить внутри себя то чувство, которое тот своими касаниями пробуждает обычно так легко. Вообразить, что это снова он так крепко сжимает, что кажется синяки оставит вокруг сосков, заставляет ненавидеть и обожать каждую часть собственного тела, которая от его касаний становится такой грязной и отзывчивой. Весь он, его руками, пальцами, языком и членом превратился в одержимое сексом животное. Остаётся лишь физика. Я, скрывающееся за элементарным приличием и так жаждущее. Гонимый рефлексами в темноту, в угол, в пустоты собственной души, выложенные изразцами этой грязной похоти, он сгорает в пламени собственных инстинктов. — Глубже...       Иногда ему не нужно воображать ничего конкретного, как малолетке — достаточно прислушиваться к ощущениям тела, чуткого к каждому стимулу. Запертый в плену собственных желаний трепетать и биться, но от того лишь сильнее понимать, что у собственного тела не выиграть. Может быть силён, как зверь, может быть могуч, как земная порода, но в этой битве ему никогда не одержать победу, потому что уже проиграл. Как только тот человек впервые до него дотронулся, как бы походя, незаметно, когда впервые случайно нарушил границу и лишь позвав за собой заставил разом слететь все предохранители. И уже одним лишь этим осознанием мучит Цветок. Не касаясь его, в периоды, кажущиеся без него бесконечными, когда у него просто нет настроения, он доводит до исступления одними лишь мыслями о себе и том сколько осталось ещё ждать.       Как сейчас. Позабыв уже ощущение на коже его касаний и на слизистых того терпкого привкуса его присутствия, будто с настоящего цветка горькие соки, он тщетно старается справиться с извержениями внутренних вулканов. Представлять, что мягкий кожаный ремень на шее; стянувший так плотно, что ледяной ощущается та невесомая струйка кислорода, проникающая в лёгкие; — его волосы. Эти жуткие косы, стекающие с плеч потоками, сливаясь, образующими Стикс. Сигналы в теле смешиваются перед глазами в мутные, тёмные цвета, являющие собою его. Суть этого человека, как полотно, сотканное Вадимом из одних лишь чувственных ощущений, как-то — глубокая зияющая и могильно покойная чернота, тем не менее страстно горячая в кровавых отсветах на хрусталиках его глаз. Этот человек столько уже терзает, сам при том никак не обозначая ни его в своей жизни, ни себя в его, что дойти до оргазма иногда становится возможным от одного лишь предвкушения встречи. Заставляет тело реагировать каждым рецептором на движения, на краткие и звучные вздохи, на режущие осколки его взглядов из-под ресниц, опускающихся на глаза траурной вуалью. Как он смотрит — похоже, и сам не знает, какими страшными искрами зажигается его взгляд, когда он смотрит на Вадима. Не замечает, разумеется, не замечает в глубинах тела, тренированного годами на удержание внутри чувств, не замечает сигналов, вопрошающих лишь о его касаниях, его взглядах, запахе его пальцев. Не замечает сколь беспомощным перед собой сделал этого человека.       Дракон закатывает глаза и бесплотно сокращая грудь, пытается втянуть через сдавленное горло воздух, от того весь выгибается, будто горячая нить изнутри прошивает позвоночник. Воображает, будто прямо на его шее сейчас затягиваются эти тяжёлые чёрные косы и как остро вдавливается в позвоночник его колено. От кислородного голодания кажется медленно утрачивают чувствительность отдельные дальние участки тела, но от того лишь контрастнее на их фоне ощущаются касания собственных рук. Будто и не он вовсе истязает сейчас в пыльной темноте собственное тело и не он сейчас вдавливается в собственную плоть обжигающе грубым касанием, воображая холод его тонких пальцев. Сдавливая собственный член, он скользит по стволу вверх и вниз так быстро, как если бы самого себя хотел спасти от удушения скоростью своей разрядки. В агонии этого удовольствия фантазирует отчаянно, как если бы косы отнимали сейчас жизнь и как с запахом его волос последние крупицы кислорода впитывались бы в организм. Как его твёрдое колено ломало бы позвоночник, перед его присутствием такой хрупкий, почти пластмассовый. Как если бы на обожжённую плоть его опускались бы сейчас подошвы его ботинок и не пальцы Вадима так грубо сейчас давили бы изнутри, преодолевая судорожное рефлекторное сжатие стенок собственного ануса. Он выпрямляется на несколько миллиметров, лишь чтобы не издохнуть прямо сейчас и продлить ненадолго истерию собственных органов чувств. Проникает в себя пальцами горячо и сыро и толкается так отчаянно, будто на самого себя вымещая обиду за то, что не Алтан, а самому приходится делать это с собой. Но не удаётся даже приблизиться к тому кошмару, когда кажется, что цветочный выблядок окутал со всех сторон. Как глубоко входит внутрь, нежной ладонью придушивает, второй рукой так крепко сжимая его грудь, будто девичью, придавливает член к животу и кусает где-то под ухом. Он выпрямляется и на вдохе, как в отпущении в поры собственных лёгких врывается стон, звучащий от мощи этого вожделения так беспомощно, почти испуганно. Знал бы, урод, каким уязвимым сделал его тело одним лишь своим существованием, не оставил бы одного. Знал бы, какой ядовитой крепости чувства вскипают под кожей, стоит только барабанным перепонкам отозваться на вибрации его голоса. Если бы хоть толику этих чувств сумел испытать, понял бы, каково это сдерживаться, находясь рядом с ним, говорить с ним, слышать его, дышать и смотреть. А смотреть на него стало ещё мучительнее, вкупе с обуревающими желаниями, потому с новых неведомых граней обращается вдруг сознанию его красота. Вадим раньше не замечал какая. Всеобъемлющая, стихийно беспощадная красота на стыке обоих полов. Где с тонкими, почти женственными костями сливаются не по-мужски, но по-звериному крепкие мускулы и где сверху на том возлегает упругая и гладкая кожа, почти материя самого пространства. Где движения его плавны, как у хищника, но стремительны, как у жертвы. Всепроникающий, как лесной пожар. Он притягателен как стихия, но таким беспомощным перед ним Вадима делают лишь мысли о том, что мог бы сделать с ним своими руками, пальцами, зубами, языком и этими косами. Будь длиннее, и вовсе, как огромной паутиной оплёл бы его своими волосами и одних только этих мыслей хватает, чтоб мутилось сознание. Этот человек ворвался в его жизнь, как вирус и пред лицом этой опасности, остаётся лишь надеяться на спасение. Позабыв о столь незначительных сейчас вещах, как чувство собственного достоинства. Разве способен хоть один зверь не утратить гордости перед стихией? — Алтан... — Выдыхает полушёпотом, в котором слышит унизительные ноты собственного поражения, будто о спасении повторяет молитву. Кажется, уже нечего спасать и ниже уже некуда падать. Привязав к ручке двери ремень с собственных джинс, он отчаянно удовлетворяет себя с двух сторон, истекая постыдными горячими стонами и семенем, и воображает, что душат прекрасные косы. Надеется удавить себя однажды окончательно, чтоб не пришлось снова оставаться наедине со своей унизительной похотью в ожидании его приказа остаться.       Иногда, как бы ради развлечения Гладиолус позволяет трахнуть себя, но смотрит при этом с такой торжественной иронией, будто не сменил сейчас правил для их игры, а лишь поменял позу и снова грубо имеет его, надменно раздвинув ноги. Позволяет, ссутулившись кончить и, чуть не скуля, вновь осознать перед ним собственную беспомощность, каковой он, не скрывая, упивается. — Т-ты во всём виноват. Ты сделал это со мной. — Выдыхает беспомощно, хоть и не способен сформулировать в собственных мыслях, что конкретно он сделал и видится, — от оглушительного желания ли — будто, в черноту и уединение этой комнаты врывается слабый свет и раскрывается дверь напротив. Вадим застывает, глядя сквозь дрожащую пелену слёз перед глазами и старается воедино собрать мысли, не в силах, тем не менее, остановить судорожных движений рук. Понимает, что не чудится ему и «золотейшество» действительно застукал его сейчас за мастурбацией, но от слабого ощущения стыда лишь обостряется удовольствие. Как грубо и холодно касается его взгляд, вспарывая темноту… Медленно, как туман, он надвигается на него в своей ледяной неоспоримости. Не сбежать. Не прикрыться. Он может только вжаться сильнее в дверь позади себя, и снова смотрит с жестокой надменностью и издёвкой, с каковой позволял взять себя. — Что же я сделал, позволь узнать? — Произносит тихо и снова безжалостно перетрясет нервы вибрациями своего голоса. — Заставил так сильно желать тебя. — Выдыхает беспомощно. — Блядь, пошёл ты. — Выдыхает весь поджимаясь. Разгорячённый и под холодным взглядом плавящийся, будто увязший в оковах вечной мерзлоты. Стыдно и от того ещё жарче. — Ты ошибаешься, потому что тебя я соблазняю не сильнее, чем остальных, то есть никак вовсе. — Произносит и садится на корточки, заглядывая в глаза, так что добела раскаляется чувство унижения. Хочется сдвинуть колени и не позволить смотреть, но не получается. Будто само тело требует быть увиденным. Быть перед ним униженным. Быть им презренным. — Дело в том, что ты сам настолько жаждешь, чтобы твои фантазии оказались реальностью, что сам в них веришь.       Говорит и не осознаёт, должно быть, сколь мучительно находиться перед ним лицом к лицу в столь уязвлённом положении и столь же желанным это представляется. Он продолжает сидеть напротив и смотрит, не шелохнувшись будто зрелище его очень развлекает, как просмотр кино. Натуральная змея. — Разве не ты трахаешься с подчинённым, ха, — усмехается через силу — хотя сам говорил этого не сделаешь. — Я с тобой не трахаюсь. Я об тебя дрочу, на большее ты не годишься. — Произносит даже без презрения и к нему на разгорячённую кожу опускается холодным взглядом. Рассматривает большую, округлую грудь, покрасневшие от касаний, затвердевшие соски, пресс, по которому каплями струится пот и член большой, возбуждённый и от того кажущийся таким уязвимым, что хочется наказать. У него между ног начинает так вульгарно хлюпать, будто от одного присутствия Алтана здесь всё внизу расширяется, жаждая принять его внутрь. — Знаешь... — воздуха на продолжение фразы не хватает. Цветок, наверное, даже не замечает, как смотрит. Кажется, эта змея его целиком бы пожрала. — С тобой невозможно даже поговорить, шлюха, чтоб ты не вёл себя, как мартовская кошка. Вадим поджимает губы, зажмуривается и весь внутри собственных ощущений замыкается, лишь бы запереть в собственном сознании как лезвие острое это оскорбление и изнутри прошивает насквозь. Он, и так своего подчинённого унизил больше некуда, но каждый раз оказывается, что есть куда ещё ниже падать. — Что же о тебе сказать, если ты только и делаешь, что просишь остаться? — Не воображай себе. — Он опускается на одно колено за тем лишь чтоб вдавить его член, зажатый в пальцах в кость, причиняя боль, буквально раздавливая его плоть, заставляя от болезненного вздоха воздуха в лёгких остаться меньше только лишь за тем, чтоб заглянуть в глаза сверху вниз — Я трахаю тебя не потому что хочу. — Может, потому что любишь? — Усмехается он, довольный остаткам собственной наглости. Осталось куда ещё перед ним унижаться. Осталось только вот так сидя перед ним вслух попросить снова в него войти. — Потому что с тобой удобнее, чем искать кого-то. — Он надавливает коленом ещё сильнее и внимательно глядит в глаза, потому что, подаваясь к нему навстречу и шире раздвигая колени, его охранник опускается вниз, заставляя привязанный к дверной ручке ремень сильнее сдавливать шею. Он почти совсем перестаёт дышать лишь бы быть ближе, лишь бы его колено делало больнее и смотреть на это приятно. Во всяком случае значительно приятнее, чем видеть его блядскую улыбку. Воздуха в его лёгких очевидно совсем не осталось, так что он дрожит всем телом, но не желает подаваться вверх, чтоб не позволить себе отстраниться от его колена. Буквально умоляет себя выебать, не произнеся ни слова. — Войди в меня. — Твоя дыра так разъёбана, думаешь я хоть что-нибудь почувствую? — Спрашивает, придавливая своим уничтожающим взглядом к полу больнее собственного колена. Если бы оставались силы он спросил бы какого чёрта, если Вадик так ему безразличен, этот золотой ублюдок припёрся сюда и смотрит на него и так плотно вдавливает колено к нему между ног, позволяя влаге впитываться в жёсткую ткань брючины. Смотрит, не желая отстраняться, как сознание тускнеет в его глазах, тем не менее это не мешает этой шлюхе кончить прямо Алтану на колено, когда он наклоняется, прижимаясь к его губам, чтоб рассмотреть падение его гордыни ещё ближе. Разве возможно не залюбоваться, как теряя сознание, этот мудак становится таким покорным и уязвимым в его руках? Собрав с колена несколько капель его спермы, он смотрит с отвращением. Горячая жидкость стекает по руке, источая резкий запах, и, вдохнув глубже, он погружает пальцы в рот.