Излом

Сквозь кровавую пелену, застилающую глаза, сквозь марево боли Мэй Чансу скорее угадывает, чем видит силуэт Цзинъяня. Его не может быть в снегах Мэйлин! Победа одержана, но жизни Мэй Чансу всё равно предстоит оборваться именно здесь. — Прости, — шепчет он, задыхаясь, — не бойся... Прости… что снова оставляю тебя. Я отдал бы всё, чтобы быть с тобой, но… Он срывается на хрип, пальцы цепляются за одежду, сминая и оставляя багряные разводы. Голос над ухом знакомый, а вот интонации слишком резкие, чужие: — Лекаря, срочно! Яркая вспышка озаряет пространство вокруг, слепит. Острая боль прошивает позвоночник и катится волной до кончиков пальцев. Сознание покидает его. Когда Мэй Чансу приходит в себя, он чувствует в теле столько сил, сколько в нём не было с той поры, как яд огня-стужи попал в кровь. Он чувствует себя окончательно и бесповоротно здоровым. А вот мир вокруг, как и люди, включая человека, которого в предсмертной агонии он принял за Цзинъяня, настолько же окончательно и бесповоротно не свои. *** — Останешься? — напряжение в голосе Цао Цао — напряжение в воздухе, грозовое, густое, замешанное на абсолютной уверенности в подчинении и непривычности отказа. Не звучит “со мной”, не звучит “в моей постели”, но давящая атмосфера не оставляет места для манёвра, не позволяет неверно истолковать контекст. — Нет, — просто отвечает Мэй Чансу. За этой простотой дни, месяцы и даже годы ожесточённых споров с собой, внутренних метаний между верностью прошлому и притяжением настоящего. Бури нет. Цао Цао расслабляется, откидывается назад. Непринужденность позы скрывает стальную волю, звериную силу — и бездну одиночества. Сердце Мэй Чансу щемит от осознания. Будь его здоровье хрупким, как прежде, он всерьёз опасался бы приступа. — Я мог бы заставить, — усмешка кривовата, в ней ни капли искренности, лишь видимость, которой никого здесь не обмануть, да и необходимости нет. Маска сползает потёками, обнажая голод и страсть, тёмные и холодные, будто придонные морские воды. Он красив в этот миг, той острой и ужасающей, нечеловеческой красотой, какой никогда не смог бы быть красив Цзинъянь — и Мэй Чансу благодарен за это всем мыслимым и немыслимым богам обеих реальностей, что известны ему. — Но не станешь, — бесстрастно произносит Мэй Чансу. — Но не стану, — эхом откликается Цао Цао, и наваждение пропадает: перед Мэй Чансу вновь всего лишь человек, утомлённый миллионами ежедневных забот, идущий к своей цели твёрдыми, уверенными шагами, каждый из которых по капле цедит его жизнь. — Всё ещё надеешься попасть обратно в свой мир? — снова нарушает ночную тишину покоев Цао Цао. — Надеюсь. Ведь твои лучшие люди прилагают столько усилий! И они обязательно найдут решение. Если им удалось спасти меня, практически мертвеца, то с этим они и подавно справятся. — Прилагают. И справятся, — голос Цао Цао тих и глубок, будто неспешное течение, что перебирает камни на дне реки, убаюкивает, увлекает. Он возвращается к прежней теме: — Спустя годы ты продолжаешь оставаться верен человеку, который, вполне возможно, даже никогда не узнает, что тебе удалось выжить. Ты не считаешь, что это несправедливо? К тебе самому. И ко мне. Мэй Чансу прикрывает глаза. Так проще. Когда он не видит разрез глаз Цзинъяня, его изгиб губ и линию упрямого подбородка в чертах другого человека. Так легче разделять, убеждает себя Мэй Чансу. Он собирает последние крупицы самообладания, чтобы голос не дрогнул, чтобы тело не предало, подавшись навстречу. — Дело не в этом, и ты это прекрасно понимаешь. Главное, что буду знать я. Это честно. И справедливо. Именно за эту преданность ты меня и ценишь, разве нет? — Мэй Чансу вскидывает взгляд и замирает. Не перешагнул ли черту, раз за разом проверяя чужие границы? Не стала ли эта капля последней? Ждёт, затаив дыхание, а сердце набатом стучит о рёбра. Смех острым росчерком взрезает ночь. Мэй Чансу неслышно выдыхает и улыбается, искренне. Он любит этот яркий и сумасшедший смех, который напоминает о Линь Чэне. И когда-нибудь, в своём мире, он будет скучать по его звучанию. — Не только за это, — отсмеявшись, сдаётся Цао Цао, качает головой, — но ты прав, как всегда, прав… Завидую ему. Ненавижу! Убил бы, если б встретил! — С твоим заговорённым мечом, конечно, я бы поставил на тебя, — тон Мэй Чансу безмятежный, задумчивый, — а вот в честном, простом поединке… На это захватывающее зрелище я бы посмотрел с удовольствием, — он невольно сглатывает образовавшийся в горле ком, нервно ходит кадык, — драться всерьёз из-за моей скромной персоны я бы вам не позволил. — Не умаляй своих достоинств, мой друг! — Напротив, я беззастенчиво льщу себе, воображая одну только подобную возможность. Улыбка Цао Цао становится мягкой, тёплой, опасно обманчивой: так просто позволить себе поверить, соскользнуть, подменяя действительность столь желанной иллюзией. Мэй Чансу встряхивает головой, насильно возвращая себя в эту реальность. — Выпьешь со мной? — Выпью, — соглашается Мэй Чансу, — благодаря магии твоих лекарей эта роскошь мне доступна. И за это я в неоплатном долгу. Неторопливый хмельной разговор затягивает их. Мэй Чансу слушает поток идей, смелых, порой граничащих с безумием, привычно восхищаясь и направляя. Утро наступает слишком быстро. *** — На рассвете твой мир наконец получит тебя обратно. Мэй Чансу усилием воли заставляет пальцы не дрожать, не комкать судорожно край одежд. Не слышать в извечно холодном, надменном, порой насмешливом голосе тоску, не высказанную, даже не осознанную до конца просьбу остаться рядом. Часть его души так или иначе останется здесь, с этим человеком. С их разговорами, спорами, победами и поражениями. — Знаешь, я мог бы просто убить тебя, — от фигуры Цао Цао, неподвижно застывшей на фоне окна, веет сейчас могильным холодом. — Ведь для меня не было бы никакой разницы: так или иначе с первыми лучами солнца — здесь — ты перестанешь существовать. — Мог бы, — покорно опускает голову Мэй Чансу, соглашаясь, — но не станешь. — Не стану. За твою преданность и помощь все эти годы. Я благодарен. И я отплачу. С лихвой. Голос Цао Цао звучит отрывисто и чётко, будто капли воды мерно разбиваются о каменный пол темницы, где он остаётся в одиночестве. Мэй Чансу резко разворачивается и уходит, не глядя назад — страшась обернуться, увидеть застывшую в глазах боль, — вперёд, в край алого рассветного солнца, к своему прошлому. И теперь уже — к будущему. *** В покоях, богато украшенных, но неизменно аскетичных, под стать хозяину, неверным светом мерцают огни свечей. Цзинъянь замер настороженно, приподнявшись на постели — сон его по-прежнему по-военному чуток, — волосы струятся по плечам, одеяло сбилось в ногах. Если это и есть прощальный подарок Цао Цао — никаких лишних глаз, лишь они двое, — он будет благодарен ему вечно. — Сяо Шу? — слышится в тишине чуть хриплый, полный изумления голос. Мэй Чансу не теряет времени даром на лишние слова, внутри обмирая от страха, что исчезнет вновь, не успев сделать самого главного. Растворится в свежем ночном воздухе и очнётся в обжигающе холодных снегах Мэйлин или в ставших привычными декорациях иной реальности. Бросается навстречу — Цзинъянь не ожидает такой силы от когда-то хрупкого тела, чуть отклоняется назад под его напором, — и Мэй Чансу наконец обнимает его со всем отчаянием, что копилось в душе годами. Целует, зарываясь пальцами в волосы, — и проваливается, тонет, когда Цзинъянь отвечает, сжимая в объятьях.