i wanna chase every feeling

бабочки в животе по легкости можно сравнить со слонами, танцующими в посудной лавке. сердце отбивает чечетку, норовя выскочить и разбиться о ребра, отдаваясь своим бешеным ритмом где-то в голове, стуча набатом, повторяя: вот он, перед тобой, подойди и поцелуй, проведи пальцами по волосам цвета пшеницы, почувствуй, какие они - а они явно мягкие, - в них хочется зарыться носом и водить по макушке, спускаясь на шею, слегка прикусить выступающий кадык, вырвать из глотки стон, поглотить его своими губами, словно смакуя. а губы его алые, пухлые, будто созданы для того, чтобы тарталья жевал их своими немного сухими, потрескавшимися, такими неподходящими для него. хочется оставить отметку, на самом видном месте: на шее, на всегда открытом животе, на ключицах. она бы показывала, что итэр его и только его. заключить в свои объятия, тереться щекой о волосы, вдыхая терпкий запах каких-то трав, моря и свободы. но никакой свободы нет. итэр пленяет, очаровывает, не дает передышки - а ты задыхаешься, тонешь в патоке медово-янтарных глаз, выискивая в омуте зрачков хоть каплю взаимности... но он непоколебим - то ли маска так хорошо держится, контролируя ритм сердца, что хочет забиться птицей, то ли чувств нет и вовсе. чайлду хочется близости, страсть как хочется, хочется прикоснуться, встретиться взглядами, с м у т и т ь, выудить хоть какую-то эмоцию на столь прекрасном но вечно спокойном лице. чайлду хочется итэра в свое личное пользование, обниматься перед сном, залечивать раны, но лучше, чтобы ран не было вообще - любая царапина на теле парня как рана на сердце предвестника. и каждая сочится кровью, вся к его ногам. тарталья готов отбросить все, сам кинулся бы на колени, лишь бы его солнце светило только ему, только для него. чайлд ревнует итэра к каждому столбу, к каждому улыбающемуся человеку на улице, не подавая виду, когда в душе ярость клокочет колючим комом, рискуя ударить каждого, кто засматривается дольше положенного. хочется собственнически прижать итэра к себе, показывая всем, что он занят, присвоить, сказать: «он мой» он жаждет прижать путешественника к кровати и не выпускать никуда день и ночь, заставляя бедра парня сжиматься и пробиваться мелкой дрожью, чтобы тот дугой выгибался, оголяя шею для шальных поцелуев, таких пьяных в фантазиях тартальи. он хочет заставить итэра выстанывать его имя, протягивая гласные, когда чайлд будет входить плавными толчками, сжимая стройные бока, чувствуя, как переливаются мышцы пресса под ладонями, как дыхание сбивается, как итэр закрывает руками рот, давя в себе всхлипы, но они все вырываются, а тарталья ловит их своими губами, пробуя протяжный выдох на вкус. у итэра сердце замирает, а затем бьется в бешеном ритме каждый раз, как тарталья вешается на него, как тарталья трогает волосы, как тарталья взаимодействует с ним. касается, смотрит, пристально так, всматриваясь в глаза, оставляя томный взгляд на губах, касаясь при этом своих, облизывая, словно проходясь не по своим, а по губам путешественника. но чайлду мало, он хочет еще, он хочет итэра беззастенчиво и страстно в каждой позе и месте, вдыхая запах кожи - а запахи уже смешались. эфир пахнет все также: травами, морем, свободой, и совсем немного, как шлейф, носит запах ели и дождя - терпкий, стойкий, едва уловимый, но такой важный - тартальи. чайлд внюхивается в него, водит носом по шее, а руками по телу, стараясь каждым сантиметром кожи запомнить все изгибы тела, что снятся в самых развратных и пошлых сновидениях, что позволяют кончать лишь от ощущений дыхания у рта, которые так хочется воплотить в реальность. в этих снах у итэра мурашки, он мелко дрожит, когда кончик носа опускается на изгиб шеи, когда идет ниже, на позвонок, когда пальцы забираются под кофту путешественника, легко проходясь по грудным мышцам, цепляя соски - случайно, невесомо, но итэра пробивает будто током, он слегка прогибается и открывает рот в безмолвном стоне, смотря в небо отражающееся в голубизне глаз напротив. однажды итэр не выдерживает. просто обнимает, кладет голову на плечо, грудной клеткой чувствуя пульс. а пульс в груди напротив бешеный. бьется так, словно хочет вылететь сквозь ребра и упасть на руки эфира - на, возьми, храни, береги. прошу. и он обещает сохранить - касается губами губ напротив, легко, со вкусом надежды и отголоском неуверенности. а у тартальи бабочки в животе слонами в посудной лавке танцуют танго, он обнимает крепче, прижимает к себе и целует чувственно, долго, так, словно боится отпустить и обнаружить, что все это - пустая игра мозга в очередном влажном сне. но итэр отстраняется, чтобы вдохнуть и смотрит в глаза. смотрит, вглядывается, ищет что-то... и находит в голубом омуте ответы на все вопросы. никогда еще чайлд не чувствовал себя таким живым. чайлд рассказывает все. все свои желания, все свои секреты, он доверяет итэру, и нет нужды скрывать все свои фантазии, тарталья просто лежит рядом с итэром на кровати и рассказывает, водит руками по телу, касается легонько, а потом не сдерживается и подается вперед, с упоением целуя пухлые губы, оттягивая пшеничные волосы назад. поцелуй мокрый, развязный, в ощущениях хочется тонуть. и итэр тонет: подставляется под ласки, выгибает шею, подается бедрами. тарталья слегка отстраняется и смотрит, раздевает взглядом, проходится по бёдрам, животу, шее, губам, глазам, словно огнем. им нечего друг другу говорить, все читается во взгляде, чистые эмоции в голубых омутах напротив. и итэр готов любоваться своими океанами вечность.