Выход

      Холодно, сыро, до боли досадно и одиноко. Скоро придёт следствие. Прятаться больше негде. Сам виноват, забрался в какой-то недостроенный дешёвый дом, откуда никаких вторых выходов не знает. Да и ошивался Вару до присоединения к мафии в другом районе. Туда и надо было идти. Может, удалось бы незаметно скрыться, а потом рвануть куда-нибудь в Нью-Йорк и затеряться навсегда.       Почему Вару выбрал не ту дорогу? Видимо, от страха. Никогда ещё он бы не признался себе в таком, но сейчас, прямо перед концом всего — вполне. Все друг друга боятся, поэтому и делают то, что должны. Какая же глупость и пошлость, даже мерзко.       Ночь, везде тихо. Между незастеклённых окон снуют потоки ветра. Разумеется, найдут. Тут даже прятаться негде. Лишь бы Николь там не было. Перед ней почему-то всё ещё стыдно. Хотя, разумеется, не должно быть стыдно уже ни перед кем. Всё равно больше ничего не будет.       Слышатся шаги на первом этаже. Ну конечно, пока что они обшарят всё там. Кажется, их двое. Ну конечно, комиссар не пошёл бы в одиночку. Боится, как и все. Оружия у Вару и так нет. Что было, пришлось оставить. А тому всё равно страшно. Если он не с Николь, дела не так уж и плохи.       Говорят что-то. Всё ещё на первом. Как Вару вообще оказался в таком положении? По мнению мафии, нахождение в близкой романтической связи с прямым участником следствия было непростительно глупым действом. Ах, конечно. Действительно глупость. Отношения Николь, этого наивнейшего существа, с местным комиссаром оказались слишком хорошими, чтобы не выдать Вару. Ну разумеется, комиссара она называла чуть ли не своим братом. Куда уж тут.       Кажется, начали подниматься. Наверное, так и чувствует себя загнанная в угол крыса. Мерзость. Отчаяние. Безысходность. Почему-то всё ещё ощущается страх, хотя бояться уже нечего. И лишь бы эта особо законопослушная падаль пришла не с Николь.       Уже на втором этаже. Здесь. Ну конечно. Половина сведений о мафии, известных Вару, уже не актуальна, а другая… Он не скажет. Там всё ещё единственные люди, которые стали для Вару хоть каким-то подобием семьи, хоть каким-то подобием человеческого отношения. Он просто не может сказать. Содействовать следствию, разумеется, вообще не вариант. Остаётся только электрический стул. Ну, или самоубийство, если он успеет. Второе, безусловно, во много раз лучше.       Вару заметил неподалёку от себя кусок битого стекла. По размеру где-то с ладонь или чуть больше. Его все равно сейчас найдут, так что нет смысла не рисковать.       За поворотом мелькнул свет небольшого фонаря. Вару взял стекло в свою ладонь. Даже загнанная в угол крыса дерётся, чем он хуже?       Пятно света приблизлось. Вару бесшумно перебрался ближе к повороту. — Он тут, больше ему и быть негде, — произнёс со спокойным презрением мужской голос, по всей видимости, принадлежавший комиссару.       Сначала пятно света метнулось из-за угла дальше того места, где был Вару, а потом прошло вправо. Фонарь, который несла девушка в свободном пальто с поднятым воротником, должен был сейчас осветить уже то самое место, где и был Вару. Однако, тот скорее выскочил из-за поворота на комиссара, оказавшегося по случайности ближе к нему. Хотел ударить в бок, но попал в плечо из-за неожиданно низкого роста противника.       Впрочем, девушка тут же выхватила револьвер и выстрелила Вару в ногу ближе к колену. Тот упал от боли. С ногой всё плохо. Рука только сильнее сжала стекло, а после утянула его за собой вдоль плеча комиссара. Стекло оставило след почти до локтя, когда Вару наконец выронил его из окровавленной правой ладони. — Блять!.. — не сдержавшись, выругался комиссар, хватаясь за раненое плечо.       Вару ослабленно усмехнулся в ответ комиссару. Тут же на его спине оказалось острое колено неизвестной ему помощницы, а голову прижала к ледяному полу неожиданно сильная для девушки рука. — Глубоко вошло? — почти равнодушно спросила она, и пятно света от фонаря скользнуло с лица Вару к ногам комиссара, и тут же выше по ним. — Кажется, не особо. К тому же, артерии не должны были повредиться, только руку поднимать чуть затруднительно. Как только передадим его под суд, сразу направляюсь к врачу. — Отлично. Наручники здесь? — Разумеется.       Послышалось металлическое звяканье. Чуть затихло. Видимо, она взяла у комиссара наручники.       На запястьях за спиной лязгнуло холодное железо наручников. Говорят, к ране хорошо прикладывать холодное. Или это только про синяки?.. Неважно. Да и навряд ли руке это сильно поможет. Хотя к чему так беспокоиться? На правую руку его переучили как раз в мафии. До этого был левшой, и не жаловался же.       Ну, и тут, в машине, хотя бы можно посмотреть на комиссара, который, видимо, печётся о своей ране сильнее, чем о пойманном преступнике. Даже машину поручил вести помощнице. А она ведь, по некоторым сведениям, сама чем-то антиправительственным занимается. Какая же глупость. Впрочем, у этого есть и лучшая сторона: если их обоих теперь закопают в лесу, комиссару достанется точно так же, как и ему.

***

      Не закопали.       Только посадили в клетку, как животное. Наверное, весело устраивать такой зоопарк прямо у себя в кабинете, да, Куромаку? Теперь Вару хотя бы знает его имя. На двери кабинета заметил. Может, это даже и не имя, а фамилия. Впрочем, какая разница. К чёрту.       Скамья холодная. Рана на правой ладони болит уже меньше, хотя рука теперь неудобно отведена в сторону — комиссар, видимо, решил, что прицепить его правую руку к трубе батареи будет безопаснее. Посчитал правшой, как опрометчиво. Теперь свободна левая, что очень хорошо. С ногой дела вроде лучше. Но теперь, видимо, нормально ходить уже не выйдет. Сбегать точно не вариант. В этом плане ситуация откровенно хреновая. Если удастся, нужно будет обязательно убить себя самому. Выйдет хотя бы менее мерзко. — Может, всё же скажешь что-либо о других членах мафии? В конце концов, это может смягчить твоё наказание, — не отрываясь от заполняемых бумаг, уверенно прерывает тишину комиссар.       Дописав что-то и поставив точку, Куромаку поднял глаза, глядя поверх очков на сидящего за решёткой напротив него. Наверное, хочет запугать. Какая глупость. — Я уже говорил, что не буду стучать на семь… на них, — Вару старается звучать так, как будто он скорее просто раздражён, чем в отчаянии. Запинка даже не выдала. Да, обошлось. — Ты называешь их семьёй, но это не твои родные люди. Это преступная организация. Может, они и настроили тебя против закона, но теперь они уже не могут манипулировать тобой.       В ответ только молчание. Вару взглянул на комиссара с неимоверным презрением. Да если бы Куромаку сам пережил то, что пережил он… Глупость. Не пережил бы. Слишком уж жалок. — У тебя нет другого выхода, — раздражённо проговорил комиссар, поднимаясь из-за письменного стола, — Сюда уже едут из города. Просто сразу опиши остальных и скажи, где они сейчас. Потом сам же потеряешь меньше времени.       Вару снова не произнёс ни слова. Слава тому, кого нет, но он не настолько конченный, как считает это кабинетное ничтожество.       Куромаку подошёл ближе к решётке и оперся на неё, глядя на бывшего члена мафии. Чёрт, а, кажется, не всё так плохо. Револьвер. У него на поясе. Прямо здесь. На расстоянии вытянутой руки, если не ближе. Какой же наш комиссар идиот. Если только удастся улучить момент, ситуация сложится уже явно в сторону Вару. Главное — не подавать виду, как хороша ситуация.       За решёткой как раз мало места, как и в кабинете вообще, и, видимо, именно поэтому скамья находилась так близко к этой решётке. И левая рука как раз не скована. Какой идиот. — Ты так и продолжишь молчать? Что ж… — стараясь успокоиться, комиссар выдохнул и поправил очки, отводя взгляд от задержанного.       Не дожидаясь продолжения фразы, Вару мгновенно подался вперёд. За доли секунды револьвер оказался в левой ладони, после чего новый владелец оружия так же быстро отстранился от решётки, упираясь плечами и затылком в холодную стену. Почти так же, как делал мелким, до мафии. Только теперь не надо никуда бежать. Руки даже дрожат. Кажется, всё восхитительно. А нога… Вскоре это не будет особо важно. — Ну, и у кого теперь нет другого выхода? — Вару направил револьвер в сторону комиссара, стараясь восстановить дыхание и унять дрожь в руках. Усмехнулся тому, как быстро пренебрежение во взгляде Куромаку сменилось страхом. Выглядит старше него раза в два, а сам оказался настолько глуп и неловок.       Молчит в ответ. Забавно. — Поняли, приняли. А теперь ты передаёшь мне ключи от кабинета, наручников и этой ебаной клетки. Попытаешься кинуть не те и сбежать — выстрелю.       Их глава как-то говорил, что в детстве мечтал быть полицейским или кем ещё на страже закона. И если бы он действительно стал комиссаром… он точно не был бы так жалок, как этот самый Куромаку сейчас. Впрочем, может, так и должно быть: сильные духом люди оказываются против, а слабые и жалкие — за эту тупую полуразбитую машину, называемую государством.       Ключи звонко ударились об пол на его стороне решётки. Три штуки: один с бумажкой, один без, один поменьше. Последний, видимо, как раз от наручников. Вару положил револьвер у своих ног, подхватил нужный ключ, отклонился назад на скамье и отцепил руку от батареи. Теперь он хотел было выйти из-за решётки сразу, но звякнувшие от удара об стену наручники навели осуждённого на другую мысль. Надо взять. Сбежать он уже не в состоянии, обеспечить себе может только более быструю и гордую смерть, а виновен во всём этом исключительно комиссар. Конечно, можно сказать, что Николь и Эмма тоже виноваты, но, в конце концов, они девушки, их ненавидеть бессмысленно. К тому же, Куромаку сделал больше. А потому… Наручники ещё пригодятся. Их определённо стоит тоже отцепить.       Комиссар успел отойти к столу и что-то записать. Думает, наверное, что его сейчас убьют. Какое раздутое самомнение. Да чтобы он, Вару, и всерьёз марал руки, без особой нужды убивая тех, кто и не жил никогда… Глупость. Откровеннейшая глупость. Можно ведь сделать и намного хуже.       Вару поднял с пола револьвер. Сложил все три ключа в карман мятых брюк. Приподнялся со скамьи, держась за решётку. Ужасное чувство. Не сводя дула револьвера с комиссара, вытащил вторую руку с нужным ключом из-за решётки и отпер замок. Теперь потребуется только ключ от наручников, два других подождут где-нибудь около батареи.       Всё так же опираясь на горизонтальные прутья решётки, Вару вышел наружу. Наручники в удобно большом кармане, ключ от них тоже там, револьвер наведён на комиссара. Чёрт, а ведь у него всё под контролем: если он сейчас выстрелит, этот идиот действительно будет мёртв. Так реально. Даже умирать самому хочется чуть меньше.       Впрочем, цель тут совсем иная. Не убить комиссара. Вовсе нет. Только лишь оставить ему как можно более болезненные воспоминания. Выживет — отлично, только хорошо бы, чтобы он думал об этом как можно чаще и как можно больше, и чтобы ему было от этого как можно хуже. Если произошедшее доведёт его до самоубийства — тоже неплохо. Для нерешительного существа вроде него, настолько озабоченного своей безопасностью, и это будет тяжело реализовать. И самое главное — до Куромаку дойдёт, как дорога оказывается жизнь привыкшего к свободе человека, когда его загоняют в угол. Великолепный план. Главное — правильно реализовать.       Вару опирается спиной о решётку. Комиссар стоит напротив, у своего рабочего места. Должно быть, напуган. Бедняжка, ещё ничего не знает. В каком возрасте вообще нужно было влезть в такую работу, чтобы под сорок быть таким наивным, не совсем ясно. — Ну и во сколько лет ты решил стать комиссаром? — усмехается Вару, поглядывая на собеседника с нескрываемым пренебрежением. Прямо как тот несколько минут назад. Прелестно. — Я не… — привычным для себя уверенным тоном чуть не начал Куромаку, однако осёкся, как только его взгляд упёрся в револьвер, направленный на него, — В тридцать два года. — И сколько же тебе сейчас? — Тридцать семь. Первая работа в небольшом городе. — Комиссар смотрел в пол. В голосе его ощущалось полное несогласие с ситуацией. Тяжело, наверное, терять контроль над ситуацией. Даже жалко мальчика. — Отличное начало для знакомства. Имя твоё я и так уже знаю, так что спрашивать лишний раз не стану. Хотя… Что делает япошка на таком посту? И как мы сюда пробились? — Вару наклонил голову вбок и сильнее оперся на правую руку. Рассматривать лицо комиссара в этот момент было весьма занимательно. — Моя мать американка. И я… Нет. У нашей семьи не… — Ладно, ладно, кажется, мне начинают надоедать эти оправдания. Можешь не продолжать.       Комиссар выдохнул, как будто бы с благодарностью взглянув на Вару. Тот кивнул будто бы этому в ответ, тот продолжил: — Лучше полезай на стол и раздевайся. Сделаешь всё сам — обойдёмся без излишних шума, увечий, а также всяких других неприятных вещей. К тому же, опускаться до твоего уровня, — Вару издал короткий смешок, оценив собственную шутку, — мне было бы не особо удобно.       Лицо комиссара побелело, после чего залилось краской. Он скорчил гримассу жертвы жесточайшей несправедливости. Куромаку сделал пару шагов в сторону, к столу, отодвинул к углу подрагивающими руками бумаги. — Мне помочь или сам поторопишься? — Вару переложил револьвер в правую руку и оперся о решётку уже левой.       Комиссар вздрогнул. Стараясь не смотреть на Вару, он сел на край рабочего стола. Выдохнул и стянул с себя галстук, потом повесил на спинку стула. Дрожит. Может, он реально до сих пор даже добровольно ни с кем не спал?.. Лошара.       Начинает расстёгивать рубашку. Пальцы, видимо, плохо слушаются. Чертовски медленно. — Может, мне всё-таки помочь? — снова спрашивает Вару, наблюдая за этим.       Не отвечает. Пытается расстегнуть рубашку быстрее. Какой же жалкий. Наблюдая за ним, так легко представить себя по сравнению с ним каким-нибудь благородным воином или кем-то ещё в этом роде.       Вару осторожно двигается сначала вдоль решётки, а потом и вдоль стены, ближе к столу. Медленно проходит по его периметру ближе к комиссару, всё так же держа в руке револьвер. Пододвигает стул ближе. Опирается здоровой ногой на него, а руками — на стол. Удобнее, чем можно было ожидать. — Забей на пуговицы и разувайся, придурок. Сам ведь не справляешься. — Вару на секунду ловит взгляд комиссара. У того в глазах страх, ненависть и ничего больше. Впрочем, взгляд он тут же отводит. Как будто обжёгся. Ещё и дыхание неровное такое. Забавный.       Куромаку приподнимает сначала одну ногу и тянет за концы шнурков на ботинке, после чего поочерёдно ослабляет шнурки пальцами после каждого их пересечения. Вару наблюдает за этим с недоумением. Нашёл время заморачиваться. Впрочем, то же самое комиссар делает и с другим ботинком. Снимает оба руками. Выдохнув, даёт им упасть на пол. Только ебанутые снимают обувь так медленно под дулом револьвера. Впрочем, пока что на это есть время. — Теперь ложись на стол нормально, — нетерпеливо бросает Вару, чуть слышно постукивая револьвером по этому же столу.       Может, время у них и есть, но вот желания смотреть, как этот придурок будет ломаться тут ещё часа полтора, у Вару явно нет. А потому он сунул револьвер во второй карман и пихнул Куромаку к середине стола, чтобы с ним было удобнее разбираться. Рубашка расстёгнута, осталось только стянуть окончательно. Снимается сложно: вспотел, сучонок. Вару достал из нужного кармана наручники — как раз пригодились, — завёл руки комиссара за спину, после чего там и сцепил их. Иногда позвякивают: кажется, его всё ещё от этого трясёт. Тьфу, какой неженка.       Чёрт, а ведь наш комиссар может и догадаться, что его тут не убьют. Если начнёт звать на помощь, будут проблемы, и ничего интересного не получится. Так что… А, чёрт побери, какой же он удобный. Тут галстук на спинке стула. Длинный, широкий, прям как и надо. Двух узлов, завязанных друг на друге посреди этого галстука, уже достаточно. Теперь можно и как кляп использовать. Только концы затянуть за головой, и уже спокойнее намного. Ещё и смотрит с таким негодованием. — Не делай вид, что я здесь самый ужасный человек на свете, издевающийся над невинным и прекрасным ангелочком справедливости в твоём лице. Заслуженно мучаешься. В конце концов, ты… Да ты у меня всё отнял, и жизнь тоже. Имею же я право теперь немножко тебе отомстить, — фыркнул бывший член мафии в ответ Куромаку, между тем укладывая его худую тушку на стол так, чтобы колени комиссара были правее него, а лицо — левее.       Сам Куромаку на это ничего не ответил. Может, потому что уже смирился с таким положением дел, может, потому что у него во рту был кляп. Вару не настолько сильно интересовали чувства людей вроде этого четвероглаза. А потому он стянул с комиссара и брюки. Блять, это начинает выглядеть слишком по-гейски с его стороны. Впрочем, неважно.       В ящиках стола тут должно быть хоть что-нибудь интересное и способное пригодиться. Вару подвинул стул чуть левее, опершись на стол руками. Потом левой рукой ощупал ящики. Первый заперт. Второй — нет. И внутри него… Отлично. Простые карандаши и нож. Видимо, для заточки. Какая прелесть. Впрочем, карандаши пока не нужны.       Поняв, в каком из ящиков роется Вару, комиссар заметно напрягся. И как только тот склонился над ним чуть сильнее, попытался ударить коленом в висок. Мимо. Хотел узнать скорость реакции человека, всё своё детство занимавшегося мелким воровством и не имевшего до мафии и шанса расслабиться? Ну так вот, теперь знает.       А ноги ему так оставить нельзя. Впрочем, если имеются его брюки и нож, особой проблемы в этом нет. Брюки распороть можно прямо по шву, быстро и без всяких усилий. Даже застёжка мало помешала. Теперь связать каждую ногу в колене штаниной, и готово. Всё ещё может попытаться ударить, но замахнуться ногой будет явно сложнее. Можно было бы и прострелить ему вместо этого колени, но в револьвере сейчас только два патрона, так что не вариант.       Вару снова навис над комиссаром, но теперь его правая рука легла на острые колени Куромаку. В левой нож. Нет, не очень большой — кто бы вообще точил карандаши большим ножом — но достаточно острый. Лучше режет, чем колет. Впрочем, тоже сойдёт. Обычно подписью картину заканчивают. Однако тут картины ни при чём, так что с подписи можно и начать.       Он поставил нож остриём на правую ключицу Куромаку. Тот лежал неподвижно. Кажется, даже дыхание задержал, чтобы не сместить нож лишний раз. Пошёл на такую работу, а боли боится. Какая же глупость.       Вару наклонил голову вбок, чтобы видеть всё так же, как будет видеть сам комиссар, подойдя позже к зеркалу без рубашки. Он резко провёл линию вправо и вниз от ключицы, после чего тут же вернулся к ней. Завиток на верхушке, и снова та же фигура, только рисуется быстрее. Теперь нож ровно на краю яремной ямки. Уже никаких фигур, только остриё входит чуть глубже, упираясь в кость. Крови ещё больше, и Куромаку резко откидывает вправо голову, стараясь облегчить боль и не смотреть при этом на своего мучителя. То же старомодное и смешное пенсне слетает с его головы и бьётся об пол вдребезги. Комиссар, видимо, пытается выкрикнуть что-то, но осекается, как только осознаёт, что не может сейчас сказать ничего внятного. Такое же чувство безысходности и беспомощности, не так ли, япошка?..       Чем больше следов останется, тем лучше. Тем больше он будет думать об этом. Тем больше влияния удастся оказать на его жизнь. Нужны ладони и лицо. Пока лучше попробовать второе.       Вару снова подвинул стул левее. Воспользовавшись тем, как повёрнута теперь голова комиссара, он прижал её к столу. Вспомнив, что этот нож лучше режет, Вару хаотично и легко коснулся в нескольких местах лезвием левой щеки Куромаку. Тот свёл брови и чуть прикрыл глаза, стараясь сдержать мимику. На бледной коже, как роса, проявились небольшие капли крови. Недостаточно ярко. Пара более явных порезов сбоку под скулой. Нет, стоит… Вару отвёл мизинец и ощупал им щёку. Прицелился ножом. И вниз. Остриё прошило кожу насквозь чуть выше тканевой полоски галстука. Как раз не упёрлось в зубы. Очень хорошо. И крови много. Комиссар, кажется, снова хотел было вскрикнуть, чему ещё раз помешал кляп. Вару аккуратно вытащил нож. Руки все в крови. Плевать. — Что, не нравится, япошка? — Он отстранился, положив нож на стол. Лицо его казалось будто весёлым, только глаза позволили бы догадаться, что веселье это было плодом отчаяния и ещё чего-то неясного, смахивающего скорее на лихорадку. — А вот, как говорится, что посеешь, то и пожнёшь. Когда я был младше, вам всем было хорошо, а мне одному — плохо. Зато теперь, блять, мы мучаемся одинаково. И ты даже не представляешь, как я этому рад. Тебе, япошка, такая радость и не снилась никогда.       Вару усмехнулся и снова оперся на стол. Насколько же стало легче. Надо продолжить.       Он приподнял комиссара за плечи и снова усадил его на край стола. Голова Куромаку была опущена, кровь с щеки стекала по шее на грудь и живот, пятная боксеры. Он тяжело дышал, а наручники за спиной иногда позвякивали.       Не дожидаясь, когда комиссар переведёт дух, Вару снова взял нож в ладонь. Он в шутку полуобнял Куромаку, прижимаясь мятой и запылённой тканью пиджака к его груди и плечу, а кровь с щеки смазывая своими волосами. После этого Вару взглянул на руки комиссара из-за его плеча. Придерживая одной рукой тощее тело, взял нож за тупую сторону ближе к острию. Повернул под удобным углом к тыльной части одной из ладоней и начал медленно вести линию от края. Вышла спираль. Пару раз контур сорвался из-за попыток комиссара сопротивляться, однако общую задумку понять можно было. Отлично. Это же ещё и правая рука, получается. Теперь точно запомнит. — Ну что, япошка, перейдём к сути? — на губах Вару появилась язвительная горько-сладкая усмешка, и он вновь отстранился, отложив нож влево и всё ещё оставаясь между худых колен Куромаку. Тот в ответ внимательно, боясь и негодуя, наблюдал за его действиями.       Вару сдёрнул боксеры с бёдер комиссара, спуская их ниже; тем же образом снял бельё совсем, а после быстро стянул носки, кинув всё на пол. Теперь он и вовсе голый. Мерзко даже. Впрочем, не ему же это запоминать.       Выдохнув и вдохнув опять, Вару вернулся к тому же ящику, где нашёл нож. Карандаши. Много заточенных карандашей. Как же, блять, кстати. Вот серьёзно. — А кризис… Знаешь, такой ведь и должна быть месть вам. Теперь вы все наконец-то, блять, почувствовали это на своей шкуре. И я счастлив, что последние несколько лет бежал впереди огромной стихии, помогая ей рушить всё, что раньше норовило меня сожрать со своей брезгливой миной. Эта ночь — мой последний рывок. И я хочу, чтобы его запомнили. А потому…       Вару и не рассчитывал договорить. С отчаянной усмешкой он достал из нужного ящика один карандаш. Притянул комиссара ближе к себе. Поставил правую руку на его живот и подвёл карандаш к анусу. Чем более ему от этого мерзко и страшно, тем больнее получится, а люди хорошо запоминают свою боль. Всё логично и оправданно. Движение чуть вперёд грифелем карандаша. Входит. Комиссар дёрнулся от боли; видимо, и то невольно. Чёрт, кровь так быстро началась. Впрочем, это даже лучше. Так, глубже. Вошло сантиметров на десять-двенадцать, наверное. Можно вставлять второй.       Со спокойным и презрительным видом Вару достал из ящика ещё один карандаш. Прижимая его к первому, так же ввёл внутрь. Комиссар, кажется, запрокинул голову сильнее, стараясь ухватить ртом воздух. Тело чуть подрагивало. Ну, самому больнее будет.       За первыми двумя последовало поочерёдно ещё три карандаша. После этого Вару протолкнул их ещё чуть дальше и, обхватив рукой все сразу, чуть повернул против часовой стрелки. Комиссар опять попытался вскрикнуть от боли. Да, кляп был реально предусмотрительным решением.       Вару помедлил ещё несколько секунд, после чего вынул окровавленные карандаши и небрежно бросил их на пол. Он убрал руку с живота комиссара и расстегнул ширинку на своих брюках. Приспустил трусы, доставая член. Блять, какая же мерзость. Впрочем, не ему же с этим жить, так что терпимо. Можно пока представить себе что-то более приятное, чтобы встал, и тогда уже продолжить. Как раз крови успеет прибавиться, так что войти будет легче.       Сложно, конечно, представлять что-то более приятное, когда кругом только абсолютный пиздец, но если вспомнить, как оно было с Никой… Её худые, как будто мальчишеские руки и ноги, её смешливое острое лицо, их объятия нагишом, её пальцы… Да, быстро помогло. Пожалуй, можно продолжить.       Выдохнув и сильнее раздвинув колени комиссара, Вару приблизился к нему. Если бы не карандаши, наверняка вообще не вошло бы. А так — постепенно получается. Блять, наверняка ему сейчас так же мерзко, или даже больше. От одного этого уже приятно. Может, он и старается держать себя спокойно, но ему больно, мерзко и страшно. Он ведь сейчас боится. Не может не бояться.       А ведь в самом начале, несколько лет назад, ещё до следствия, в мафии у Вару спросили, сколько ему лет. Точного ответа так и не получили. Кажется, лет в семь-десять он как раз запутался в своём возрасте: никто не спрашивал, а у самого считать не было времени и желания. И теперь, прожив где-то от восемнадцати до двадцати, Вару так и не знает точно, сколько ему и когда у него день рождения. Так пускай эта ёбаная ночь станет кануном его двадцатилетия. Её уже ничему не спасти, но так останется хоть что-то хорошее.       Вару вошёл до конца и, опершись обеими руками на стол по обе стороны от комиссара, снова отвёл таз назад. Охуеть как узко. А кровь действительно неплохая смазка, когда её много. Вроде даже приятно, чисто физически. Если бы всё было иначе и он с Николь… Боже блять, так хорошо.       Он резко вошёл во второй раз. После немного отстранился, взял в руки бёдра комиссара и таким образом опять насадил его на свой член. Чувствовалось, что Куромаку всё так же пытается расслабить тело, но сделать это до конца ему не удаётся. Вару поймал взгляд комиссара — в нём были видны всё те же, только будто бы мутноватые, приглушённые болью страх, отвращение и злоба. Впрочем, и это особо не затронуло Вару. Собственное чувство отчаяния было сейчас намного сильнее в его сознании.       Он продолжил двигаться. В конце концов, можно думать, что всё хорошо, и у них с Никой сейчас… Нет, тогда слишком тяжело осознавать, что это не так и вокруг пиздец. Надо обойтись чем-то другим. Чем-то более далёким и холодным, вроде какой-нибудь молодой фигуристой проститутки с развратной улыбкой и ненастоящими кудрями. Да, так легче.       Комиссар, кажется, успел потерять сознание от кровопотери. Ну, тем интереснее ему потом будет очнуться. Да и его зад уже не чувствуется настолько узким. Можно даже ускориться. Почти плевать на то, насколько это мерзко. Как будто бы на всё теперь плевать. Так легко.       Поняв, что уже близок к пику, Вару плавно сбавил скорость, каждый раз задерживаясь внутри всё дольше. Последний раз он вошёл максимально глубоко, и тогда кончил. В голову отчего-то только сильнее ударило чувство незавершённости мести. Именно поэтому Вару не спешил выходить.       Он достал из кармана спущенных брюк револьвер и снова проверил барабан. Две пули. Значит, можно и пошиковать. Вару вернул барабан на место, приставил дуло револьвера вплотную к центру коленной чашечки комиссара и выстрелил. Пуля, скорее всего, насквозь прошила кость, раздробив её. Куромаку очнулся от боли и попытался издать какой-то неясный звук, нечто среднее между вскриком, хрипом и особо жадным глотком воздуха. Да-да, теперь он тоже не сможет так запросто встать и пойти. Пускай почувствует это на своей шкуре.       Чёрт, как же приятно осознавать последствия. Если Вару выстрелит себе в голову, комиссар, чёрт возьми, просто не сможет что-либо сделать. Так и пролежит несколько часов в обнимку с трупом, пока сам истекает кровью. Да ему и со стола слезать уже опасно будет, не говоря уже обо всём остальном. Тем более, что он ещё и столько крови потерял. Если комиссар пробудет хотя бы половину этого времени в сознании, всё уже пройдёт охуенно.       Как же приятно чувствовать, что тебя не забудут. Что кто-то вспомнит о тебе, может быть, лет через десять после твоей смерти. Что ему будет не всё равно. Что об этом напишут в газете, а потом, через сто лет, кто-нибудь прочитает эту газету. Плевать, что они там почувствуют, главное, чтобы им не было всё равно.       Значит, пришло наконец время для финального штриха. Лучшего из тех, которые можно было бы придумать в его положении. — А теперь — отметим наконец моё двадцатилетие! — Вару нездорово рассмеялся, обнажая дёсны.       Он положил свои очки на стол и пристально посмотрел на комиссара с чувством отчаянного торжества. Не отводя от него глаз, Вару приставил револьвер под челюсть. Поправил угол, чтобы пуля точно попала в мозг. Улыбнулся так широко, как не улыбался никогда раньше; неестественно широко. Как можно сильнее распахнул лихорадочно блестящие глаза.       И выстрелил.