Её бездна

В Киригакуре любование кровью считается особым видом искусства — кровью, что смешивается с водой, нехотя теряя свою багряность, подчиняется её неотвратимой воле и, наконец, безвозвратно растворяется в ней. Изящное напоминание о том, что всё преходяще и любые привязанности опрометчивы. В Стране Воды вообще не любят слово «будущее». Там оно отдаёт не просто эфемерными, а какими-то гниющими надеждами. Миру строить воздушные замки не боится. Всё на что-то надеется: не на лучшее, но, во всяком случае, на хорошее. И видом крови наслаждаться не умеет. В последнем она пытается себя убедить всеми правдами и неправдами. Не получается. Вот и сейчас стоит на воде и не может оторвать глаз от карминовых узоров, змеящихся по сизо-бирюзовой морской глади. Они завораживают её, пленяют своим недолгим, но таким утончённым, ажурно-призрачным танцем. Иногда Миру различает в них зыбкие очертания, прямо как в кучевых — только красных — облаках, и тогда может привидеться всё, что угодно: как-то раз кровь её врага разливается пышным букетом хиганбаны по кристально-голубой поверхности озера. Дух захватывает, так прекрасно. И Миру готова смотреть на это вечно… пока липкий, бесконтрольный страх шевелится у самого сердца — страх самой себя. Её Бездна дышит ей в спину, нашёптывает на ухо елейным голосом: «Ну же, обернись. Загляни мне в глаза», — отчего волосы у Миру на затылке встают дыбом. Но она и не думает слушаться. Эта часть внутри неё ей так незнакома, так противна. Не сейчас… Пожалуйста… Почему-то её просьбу выполняют, и наконец Миру удаётся сосредоточиться на проблеме посерьёзнее. Сегодня штиль, её любимая морская пора. Родным душистым запахом соли пропитан воздух, извечная завеса мглы прозрачна и тонка, как паучий шёлк, и сизая кромка горизонта начинает едва заметно румяниться от подступающего рассвета. Но ей не до этого. Клинок к клинку, оба с опасным скрежетом подрагивают в нескольких миллиметрах от их лиц. Миру не уступает, давит на кунай изо всех сил и, как и её противник, в напряжённом ожидании готовится поймать решающий момент. Он так близко, что она чувствует его надсадное дыхание на своей коже. Вдоль скулы тянется блеклый рваный ожог, беспорядочная проволока медных прядей чуть прикрывает глаза, в которых плещется ледяная лазурь. В нём будто есть что-то знакомое… А эти глубокие раны на его плече и боку всё сочатся проклятым багровым опиумом, чьи частицы звонко разбиваются о воду, и тяжёлый запах железа не даёт спокойно вдохнуть. Выход один — отвлечься на навязчивую тупую боль, ту, что внутри: Миру силится понять, как такое нескладное, тщедушное тельце — мальчишке не больше семнадцати — может вмещать в себя столько ненависти. Он злобно скалится во все тридцать два и смотрит так, словно хочет вырвать ей сердце, словно она — самое омерзительное существо на свете, причина не только его личных бед, но вообще всех страданий человечества. От его тёмной, мутной, как гнилая вода, чакры и этого безжалостного взгляда Миру подташнивает. Бесчисленные лики ненависти, такие безнадёжно одинаковые, поражают её каждый раз, как в первый. И неминуемая, привычная грусть впитывается в её черты. На самом деле исход для Миру давно очевиден. Просто ей, как обычно, не удаётся взять себя в руки и поскорее закончить начатое. Взгляд её невольно соскальзывает чуть левее. На его отточенные, выверенные движения, полные холодной ярости и губительной, хищной силы. Двоим уже всё равно, на ногах остаётся последний — видно, ненависти в нём больше, чем в остальных. Катана Кисаме вьётся в схватке бешеным вихрем, без устали взмывает вверх и срывается вниз — даже не со свистом, а с каким-то жутковатым воем, — искрится, сталкиваясь с вражеским оружием. Пляска её смертоносна и безупречна. Их с Миру глаза встречаются на одно неуловимое мгновение, полумиг. И этого, как всегда, оказывается достаточно, чтобы она выпала из реальности. Собственная кровь Миру никогда не пугает. Она считает её ничтожно малой платой за то, что вырывает чью-то жизнь с корнем. Поэтому испытывает какое-то нездоровое удовлетворение, едва ли не радость, когда заточенный под бритву кончик куная рассекает ей кожу на шее. На секунду её ослепляет жгучая, белая, как снег, вспышка боли. Но она душит в себе жалобный стон, не издаёт ни звука — только не при нём. Миру неуклюже отпрыгивает назад и, точно в тягучем сне, видит, как жидкие гранатовые семена соскальзывают с лезвия и разбиваются о морское «зеркало», пропадая в нём. Ничего, думает Миру, терпимо. Артерия не задета. А вот мальчику недолго осталось, она слышит притягательный тошнотворный звук, с каким хлещет кровь из его бедра. И даже не помнит, когда успела одним этим движением решить его судьбу, — рука у неё лёгкая, резвая, сама знает, что делать. До рассвета он не протянет. Слева, совсем рядом, раздаётся истошный предсмертный вопль, незнакомый. Значит… Кисаме появляется перед растерянным мальчишкой словно из ниоткуда. И всё заканчивается в один миг. Лишь когда безжизненное, обезглавленное тело проглатывает морская пучина, Миру позволяет себе слегка прикрыть покрасневшие глаза и расслабить натянутую, как струна, спину, за которой вспыхивает золотисто-пунцовая макушка солнца. Прозрачное бархатное полотно укрывает ей плечи, пока Миру задумчиво рассматривает кунай, по-прежнему крепко стискиваемый в ладони, липкой от ещё горячей крови. Она опускает голову. Из воды на неё смотрит чуть колышущееся тоскливое лицо с отсутствующим взглядом, всё в багряных разводах. Полоса тёмной киновари на шее… Красиво, не правда ли? «Отвратительно», — упорно врёт себе Миру. Но она и правда чувствует себя грязной, запятнанной от и до. И хуже всего, что даже если она сдерёт с себя всю кожу, это ощущение не перестанет глодать её изнутри. Оно живёт в её костях, в её разуме и сердце. Она потеряла право на очищение много лет назад, как и Кисаме. Как все они. Точка невозврата осталась где-то далеко позади, под запёкшимся слоем крови. Хочется сбежать, да только некуда. Разве что исчезнуть ненадолго… Миру разом «обрубает» тысячи нитей чакры, тянущиеся от сердца к ступням. И в ту же секунду на облегчённом выдохе проваливается под тёплую, как парное молоко, воду. Остаться бы здесь, в этой морской невесомости, что убаюкивает, ласкает своими нежнейшими прикосновениями, точно бережливая мать. Зализывает ей рану — пусть и горит она от этого только сильнее, — и не окутывает этой убийственной ненавистью. Из какой он Деревни? Она даже не знала. Осознание, что мальчишка был врагом, без колебаний готовым в прямом смысле вскрыть ей голову, чтобы добраться до секретных сведений Кири, не помогает избавиться от щемящего чувства вины. Никогда не помогало, с какой стати должно помочь сейчас? Да. Остаться здесь — неплохая идея. Слушать бы дальше эту однообразную, непрерывную колыбельную тишины. Слушать, слушать… Но её вдруг хватают за шкирку, как нашкодившего котёнка, и грубо выдёргивают на поверхность, в звучную холодную реальность, где Миру снова крепко стоит на ногах. Где есть он. Одно это и спасает. Она делает глубокий, жадный вдох и открывает глаза, которые сразу начинает щипать от льющейся с ресниц морской воды. Отрешённо смотрит на ещё свежие брызги крови на серой жилетке Кисаме: узор похож на двух драконов в схватке. Или в любовном объятии? Он же бегло, но весьма критично осматривает её с ног до головы — убеждается, что всё у неё на месте. После чего выразительно ведёт бровью: — И как это называется? — в голосе едкая насмешка, но Миру не обмануть: слух у неё острый, давно заточен распознавать малейшие оттенки его неудовольствия. Да и вездесущего оскала что-то не видать. Неужели волнуется? Уголки её губ устало ползут вверх: — Купаюсь. Хошигаки сощуривается и бесцеремонно пробирается ей в душу своим пристальным, сковывающим по рукам и ногам взглядом, от которого она сейчас напрочь забудет, кто она и зачем здесь. Миру неимоверным усилием воли заставляет себя вынырнуть из этого дурманящего омута и вернуться к карминовым штрихам на груди Кисаме. Как будто он может разглядеть тот непроглядный мрак, что снедает её изнутри. А что, если может?.. От одной этой мысли у неё голова идёт кругом. Пока Кисаме наконец не бьёт наотмашь, в самую цель, когда произносит: — Ты же в курсе, что водой её не смыть? Миру тихо вздрагивает и медленно поднимает на Кисаме глаза. Чувствует себя обнажённой перед ним. В который раз. Может, её тёмная, илистая глубь старательно скрыта, но всё, что между ней и поверхностью, Хошигаки всегда видит невооружённым глазом. Привыкнуть к этому Миру почему-то сложнее, чем лгать самой себе. А ему, наоборот, не привыкать — к её неизлечимому упрямству. Миру с вызовом вскидывает голову, расправляя плечи, не обращая внимания на резь в шее: — Знаю. Но едва успевает договорить, как Кисаме, хмурясь, немилосердно стискивает её подбородок двумя пальцами и заставляет подставить ему пораненное место. Миру сдерживается, чтобы не зашипеть от боли, а вот страдальческое выражение лица спрятать от Хошигаки не выходит. Да. Определённо волнуется. — Жить буду, — вымучивает из себя помятую улыбку Миру. Она и не ждёт от него никакой нежности, никогда. Взрослая девочка уже. И всё же где-то внутри у неё ощутимо пустеет, когда она перестаёт чувствовать тепло его заскорузлых пальцев. — Уж постарайся, боец, — ухмыляется он так, что белоснежный оскал рассекает ему всю щёку. Миру его безумные повадки никогда не отталкивают. Напротив, у неё что-то вроде зависимости от этой дикой ухмылки. Она тебя заводит, признай. Прошу тебя, уйди… Молчание разливается между ними пьяняще-вязким маревом. С неё льёт ручьём, мокрая и уже холодная ткань хаори неприятно липнет к телу, волосы склизкими водорослями пристали к шее, но Миру этого не замечает: у неё пересыхает во рту, а ноги предательски слабеют, когда она видит, как его маленькие янтарные глаза, горящие в рассветных лучах, будто становятся больше и темнеют, а ухмылка медленно сползает с некрасивого, получеловеческого лица, которое Миру не стесняясь, почти жадно рассматривает. Угораздило же её влюбиться в этого садиста. За что? Да ни за что и за всё. И тут внимание её приковывает неглубокий порез под надорванным хитай-атэ: от виска по изгибу скулы, минуя клинышки жабр, пробегает и замирает у него на щеке алая капля. Ещё одна. Будто под гипнозом, Миру цепенеет и больше не может думать ни о чём другом. В животе вдруг плавно затягивается тугой узел, в такт скользящим каплям — одна петля… вторая… третья… Ей становится трудно дышать. Миру заворожённо наблюдает, как они оглаживают его бледно-циановую кожу, и необъяснимая ревность вонзает ядовитый коготь ей в сердце, а потом и вовсе затапливает с головой. Бездна зовёт её вновь, соблазняет своим змеиным шёпотом: Загляни в меня. Не противься. Тебе нечего бояться. И рука Миру сама тянется к его лицу. Вот-вот коснётся его щеки. Но в последний момент Кисаме перехватывает её запястье, вмиг рассеивая жестокое наваждение. Сжимает крепко-крепко, ей почти больно от этого немого предостережения — «не вздумай». А такое ощущение, что больно ему. Миру взволнованно моргает: челюсти его плотно стиснуты, точно в судороге; широкие ноздри раздуваются, бледные губы, в цвет кожи, — одна тонкая изломанная линия. Миру душит её извечное сочувствие, она понимает, что в нём тоже идёт какая-то напряжённая борьба. Он колеблется. «Чего ты на самом деле хочешь, Кисаме?» — почти слетает с чуть приоткрытых губ, однако Хошигаки опережает её: — Возвращаемся. И так уйму времени потеряли здесь. Отводит (отбрасывает) руку Миру в сторону и, круто разворачиваясь, направляется к скалистому берегу странной, нервной походкой. Ему задумчиво смотрят вслед. Узел медленно слабеет и вскоре развязывается. Тьма замолкает. Кисаме не добрался до неё. Миру не хочет, чтобы он думал, будто она без ума от него настолько, что любая его царапина способна довести её до полуобморока. Но пусть он лучше тешит своё самолюбие, чем догадается, какое чёрное бездонье зияет в ней на самом деле. Всё потому, что она осознаёт одну простую вещь: Кисаме оттолкнёт не её тьма (не в первую очередь) — не дай бог он увидит, что Миру боится её, как огня, если не больше. Ведь она знает, как он ненавидит любую слабость. Пока ей удаётся мириться со своей жаждой по нему, но его ненависть не оставит от неё ничего. До Киригакуре полтора дня пути, если двигаться в пяткодробительном темпе. Кисаме по-другому и не умеет. Впрочем, Миру не терпится поскорее попасть домой. Не в Кири, а домой. Закрытья в своей лачужке, перевести дух и утопить себя в книгах или медитировать до потери сознания, лишь бы забыть об очередной миссии, умерщвляющей в ней что-то бесценное. О чувствах к Хошигаки, с которыми ему всё равно нечего будет делать (шиноби до мозга костей они без надобности). И о кровожадном, ненасытном чудовище внутри. Заря распускает свою буйную огненно-рыжую шевелюру и пляшет босиком, вскидывая алые юбки и стирая стопы в кровь. Но стоит им пересечь черту леса, и их укрывает прохладное крыло сумрака. Хотя утро всё же продирается сквозь редкие прорехи в листве, дотягиваясь тощими руками до самой земли. От бесконечной череды гигантских косматых деревьев начинает рябить в глазах, встречный поток воздуха непрерывно гудит в ушах — будто варишься в не самом хитросплетённом гендзюцу, мелькает у Миру. Однако такая монотонность на удивление неплохо помогает сохранять пустоту мысли. В какой-то момент Кисаме лишает её этого удовольствия: — Ты могла уложить мальчишку в два счёта, — его язвительный тон, в котором сквозит лёгкое замешательство, не предвещает ничего хорошего. Миру ведёт плечом с напускным равнодушием: — Возможно, — ей не очень хочется сейчас говорить об этом. Говорить в принципе. Она с силой отталкивается от удачно попадающейся под ноги ветви и вырывается вперёд. Но Кисаме не отстаёт во всех смыслах. — И что же помешало? — не скрывая зверского веселья, зубоскалит он. — Или просто решила навыки пооттачивать на бездарном мальце? Миру отвечает не сразу — мешает ком поперёк горла: — Иногда твои слова ранят куда больнее клинка… — беззлобно замечает она, и на губах её подрагивает вялая, точно пожухлый цветок, улыбка. Кисаме вдруг резко останавливается, вынуждая Миру сделать то же самое на следующей ветви и с недоумённой опаской взглянуть на него. От его прежнего садистского задора не остаётся и следа, мрачная суровость искажает каждую черту лица, превращая его в незнакомца. Один прыжок — и Кисаме в паре метров от неё. — Твоя мягкотелость могла стоить тебе жизни, — делает он угрожающе медленный шаг к ней. Миру сотрясает мелкая дрожь, когда его чакра насильно кутает её в тёмный кокон, со всех сторон обжигающий холодом. — И всё ещё может стоить. Она в отчаянии закрывает глаза. Мысль о том, что она ему небезразлична, почему-то ни капли не утешает, меркнет в сравнении с другой… Слаба. Слаба в его глазах. И слабость эту ей не скрыть, как бы она над собой ни издевалась, — ни от него, ни от самой себя. Горечь переливается через край и оседает в душе чем-то едким. Это что… раздражение? Нет… Нечто большее — злость. На себя, за то, что никак не может успокоить своё без конца обливающееся кровью сердце, то и дело теряя равновесие от шквала боли, которым её пытается доконать мир; на него, за то, что постоянно отчитывает, относится, как к нерадивому ребёнку, вместо того, чтобы просто поверить в неё, сказать всего два слова: «Ты справишься». И Миру роняет прежде, чем успевает подумать: — Уверена, однажды мне повезёт меньше и тебе больше не придётся стыдиться меня. Отворачивается от Кисаме, но чересчур резко — от боли в шее сыплются искры из глаз. И не успевает опомниться, как бьётся лопатками и затылком о что-то жёсткое. До неё слишком долго доходит, что Кисаме прижимает её к узловатому стволу дерева, грубо удерживая за плечо, а его пальцы неторопливо отодвигают полог её длинных волос. И тяжёлое дыхание опаляет кожу возле ключицы. Внезапно с неба обрушиваются гулкие неестественно-ритмичные раскаты грома. А… Это же стук её собственного сердца. — Что ты… — едва слышно выдыхает Миру. — Не двигайся, — раздаётся его низкий, такой незнакомый шёпот, от которого в спину ей вонзаются тысячи колючих, словно иглы, мурашек. Как вдруг на мгновение она куда-то пропадает, проваливается за неизведанную и очень опасную грань — потому что чувствует, как не прекращающей кровоточить раны касается его горячий, влажный язык. Миру делает судорожный глоток воздуха, непроизвольно дёргается, выгибая спину, на что Кисаме лишь плотнее вжимает её в дерево. И начинает медленно, неимоверно медленно, с лёгким нажимом вести языком по её изувеченной шее. Которую внезапно пронзают боль и наслаждение. Их гремучая смесь расходится устрашающей электрической волной по всему телу, и что приходит раньше, у Миру уже не получается осознать. Разве такое возможно?.. Какая же ты зануда. Всё очень даже реально. В груди саднит: в ней сгущается неистовый пламень. Тогда Миру вспоминает, что не дышит. Если она сделает хотя бы один крохотный выдох… Нет-нет-нет, нельзя… Миру яростно прикусывает губу, зажмуривается, словно в глаза ей снова бьёт та самая ослепительно белая вспышка. Но под рёбрами уже настоящая агония. А потом… выдох. Не её — его. Едва уловимый, с жутковатый хрипом, пропитанный чем-то вязким, как талый снег, и обдающий её изнывающую шею новым жаром, и Миру понимает — обречена: ноги у неё подкашиваются, и с губ срывается громкий, откровенный (слишком откровенный, совершенно бесстыдный) стон, враз обнажающий всё её потаённое и глубинное, так легко выворачивающий наизнанку её душу перед ним. Она борется, пытаясь замолчать, задушить в себе этот сердечный «вопль», — но тщетно. Миру не в силах одолеть Кисаме и саму себя вместе взятых. А Хошигаки, напротив, всё сильнее сжимает её хрупкие плечи своими твёрдыми, привыкшими лишь к жёсткому безразличию меча, ладонями и продолжает так же чудовищно медленно замуровывать её где-то за гранью. Губы у него как иссушенная трава осенью. Они слегка задевают кожу. Оказывается, она ещё способна думать. Потому что её поражает удивительно тривиальная мысль: у боли и блаженства одинаковое олицетворение. Отчаянный изгиб бровей, плотно смежённые веки, разомкнутые для надсадного стенания или же искусанные в кровь губы… От вкуса подсоленного железа немеет язык, а Бездна злорадно интересуется из глубины: Долго мне ещё тебя ждать? И когда Миру уже кажется, что она готова отказаться от себя и нырнуть в неё с головой, заканчивается всё так же внезапно, как начиналось. Кисаме выпускает её и отходит. Миру впивается ногтями в кору, чтобы не сползти по ней вниз на обмякших ногах, — из ступней будто вытащили по косточке. Дыхание её напоминает какие-то ошмётки, в глазах мутный намёк на слепоту. Но даже так она без труда различает фантастическое, неподражаемое равнодушие Хошигаки. Этим безукоризненным «как ни в чём не бывало» хорошо убивать. Миру старательно промаргивается. И ясно видит, как по лицу Кисаме вдруг расползается плутовская, режущая, точно бритва, ухмылка. Что-то не так… — Ты слишком чувствительная. Заметь, это не комплимент, — отсекает он с особенно явной вибрирующей гнусцой в голосе. Миру пытается отлепить язык от нёба. Задача непосильная, да и придумать бы сначала, что говорить. А неловкие паузы имеют скверное свойство затягиваться — петлёй на шее, до такой степени тяжко. Наконец, осознавая, что куда-то вляпалась и вляпалась бесповоротно, Миру обретает дар речи и не выдерживает, всё равно терять нечего: — Мог бы сначала на свидание позвать… — Её переполняет жгучее смятение, поднимаясь к самому горлу. Миру даже не волнует, что она резко научилась язвить, как Хошигаки, и что её нижняя губа капризно выпячивается. Выходит… она для него — этакая забавная, голосистая шутка? Непомерные плечи Кисаме трясутся от беззвучного смеха, после чего он скрещивает руки на груди и задаёт подозрительно неуместный вопрос: — Тебе известно, что акулы практически не чувствуют боли? Рука Миру дёргается к шее, на которой будто бы и нет никакой раны. И тут её осеняет… — В твоей слюне обезболивающее? — произносит она как-то на вдохе, отчего слова похожи на шелест засохшей листвы. — Вроде того, — не без самодовольства тянет Кисаме. — Называй, как хочешь. Впечатляет? Миру открывает рот, чтобы что-то сказать, но не может выдавить ни звука. Словарный запас, оказывается, ситуативен. Разочарование прошивает её тонкой, зато очень ощутимой иглой, отчего всё внутри стягивается до размера грецкого ореха. Миру вскользь вспоминает эпизод из детства, когда она голыми руками ловит златобрюхого карпа в пруду, приносит его домой и, выпуская в ванну, счастливая, решает, что удачи ей отныне хватит на всю жизнь. Затем долго гадает, что это за рыбу такую вкусную приготовила мама на ужин… А потом долго плачет. Мама говорит, что в карпах куча витаминов и стоит вытереть слёзы. И поменьше верить во всякие глупости. — И тебе никогда не больно? — недоверчиво прищуривается Миру, стараясь задушить в себе горланящую досаду со стыдом. И скрыть своё восхищение. С кичливой миной Хошигаки выжидает несколько непростительно долгих мгновений. Дразнит. Но Миру стоически выдерживает его испытующий взгляд, намереваясь дождаться ответа на вопрос. — Скажем так, в моей власти контролировать боль, — от того, как он произносит последнее слово, с томной растяжкой, обострённым вожделением, с каким мог бы произносить её имя, Миру сгорает изнутри дотла. Отрезвляет её блеск шипастых зубов: — Но без неё что ни битва — скука смертная. Миру нервно улыбается, продолжая зачем-то прикрывать ладонью шею. У неё ни малейших сомнений нет, что заря ей обзавидуется, — щёки с ушами горят так, словно в них втирают раскалённый пепел. Вот бы сквозь землю провалиться. А Кисаме в своём репертуаре: окидывает её насмешливым взглядом и отворачивается. — И вот ещё что, — небрежно бросает он ей через плечо; Миру вся напрягается, на всякий случай. — Я сделаю вид, что ничего не слышал и никакой бредятины ты не говорила. — И срывается с места, уносясь дальше в чащу. — Какой же удивительный… нахал, — бурчит Миру, глядя ему вслед, и жалеет, что совершенно не умеет ругаться. Но ласковая улыбка не перестаёт порхать на её губах. Прежде чем метнуться за Кисаме, она опасливо прислушивается. Бездна великодушно помалкивает. Спустя пару часов дремучий лес выпускает их к истерзанному временем утёсу и они укрываются в нише за пенящейся стеной высокого бурного водопада, подальше от чужих глаз и ушей. Кисаме быстро и довольно кошмарно умывается, будто кожа ему чем-то очень мешает, а потом подставляет голову прямо под ревущий поток воды. Миру нежно улыбается, тайком наблюдая за ним. Ей хочется побыть этим водопадом. — Не задерживайся, — кидает ей Кисаме, увлечённо разглядывая бамбуковую флягу, которая уже давно наполнена водой, и оставляет Миру наедине с собой. Теперь он что же, избегает её? Она тихо вздыхает, надеясь, что сумбурный клубок чувств в груди враз распутается. Если завизжать, эффективнее будет, но Миру цепляется за благоразумие. Надо попить. Лучше, конечно, выпить, но такой возможности пока нет. И тут её рука замирает на полпути к водяной стене. На указательном пальце темнеет запёкшаяся кровь. Цвет у неё такой глубокий, обворожительно-притягательный. Миру вдруг вспоминает, как невольно прижимает ладонь к щеке Кисаме во время его болезненно-сладкой пытки, к тому самому месту, где пролегает ализаровая дорожка. И внезапно… Импульс. Как по щелчку стирающий все грани, обращающий в прах возводимые с таким трудом стены. Иди… Весь мир в одночасье становится таким неважным, пресным, бессмысленным. …ко мне. Сдираются покровы, уходят страх и самообман. К нему! У Миру больше ничего нет. Всё затмевает одно-единственное желание: ощутить его, забрать эту частицу себе. Миру вдруг осознаёт, что готова убить за неё. По всему телу снуёт дрожь, похожая на крупицы стекла. И вот, балансируя между забвением и реальностью, словно в трансе, она медленно подносит палец к приоткрытым губам. Снова различая зловеще-ласковое шипение где-то совсем близко: Умница. Но её затуманенный взгляд вяло скользит в сторону. Кисаме стоит как вкопанный и безотрывно смотрит на неё совершенно дикими, едва ли не испуганными глазами. Он ничем не отличается от того растерянного мальчика, у которого недавно отнял жизнь. Миру ещё никогда не видела его таким. И это приводит её в неописуемый восторг. В её руках всегда было столько власти. Как могла она не ощущать этой манящей тяжести раньше? И Миру заглядывает ей в глаза: оборачивается, вся нараспашку, встречаясь с ней лицом к лицу, — по собственной воле. Её принимают с распростёртыми объятиями, как старого друга. Внутренний мир — всё равно что зыбкий песчаный замок. Всего минуту назад она, не задумываясь, отдала бы всё, лишь бы не подпустить Кисаме к своей тьме. Но сейчас… Миру спокойна как никогда. Скрывать ей отныне нечего, она уже полностью обнажена. И страх теперь — не более чем воспоминание. Так и продолжая держать руку навесу, не отводя глаз от помертвевшего Кисаме, она чуть склоняет голову набок в каком-то игривом жесте. И тогда её губ касается лукавая полуулыбка. Миру с торжествующим наслаждением наблюдает за тем, как на скулах у Кисаме дёргаются и твердеют желваки, а сам он судорожно сглатывает. Словно в первый раз её видит. Так вот, каково ему смотреть в своё отражение… Если Хошигаки действительно думает, что она малодушна, слаба и беззащитна, точно выброшенный из гнезда птенец, что она позволит ему играть с ней и терзать её… Что ж, пускай это станет самой жестокой ошибкой в его жизни, решает Миру. И, упиваясь драгоценной беспомощностью Кисаме, начинает медленно, неимоверно медленно, вести языком по окровавленному пальцу. Его вкус сводит её с ума. Обессиливающий узел внизу затягивается до предела, и это чувство граничит с болью, подводит к полуобмороку. Но… её вышвыривают обратно. Потому что она недооценивает Кисаме: в его глазах загорается такая неистовая жажда, такой лютый голод, что Миру бросает в холодный пот и новообретённая уверенность трещит по швам. Если здесь кто и заигрался — это она. В следующее мгновение Миру больно, до громкого выдоха, врезается спиной в каменную стену позади. Обвивая ногами Хошигаки, который, похоже, сейчас переломает ей все кости. Будто хочет впитать её в себя. Звон его слетевшего протектора растворяется в рокоте водопада, и все эти звуки кажутся невероятно далёкими. Их заглушает победный вопль Бездны. А Миру заливается порхающим, восторженным смехом: проиграла. Но ещё никогда в жизни она не чувствовала себя такой свободной, настоящей. Их лица разделяют жалкие дюймы. Укор в его взгляде режет глубоко, но не настолько, чтобы добраться до её спящей крепким сном совести. Однако он больше не удивлён: слишком быстро приходит в себя для того, кто не догадывался ни о чём раньше… И ей совершенно наплевать. Миру нетерпеливо запускает пальцы во влажные волосы Кисаме, ощущая себя тем самым водопадом. А когда их жаждущие, как у изнемогающих скитальцев, губы находят друг друга, её переродившееся сознание посещает лишь одна мысль. О том, что на самом деле в бездну свою она заглянула уже давным-давно.