Два дня. Они не разговаривают уже как два дня. С момента ссоры никто не проронил и слова. Расселись по разным углам квартиры и стараются как можно меньше контактировать, лишь бросают неоднозначные взгляды в спину друг другу. А неприятный осадок так и давит изнутри, заставляя сердце в груди сильнее сжаться от нарастающего чувства злости, негодования и в первую очередь… Обиды.
А ведь по Фёдору и не скажешь, что он расстроен, лицо его всегда одинаково выглядит: чересчур бледная кожа, яркие синяки под глазами, искусанные в кровь губы, уставший и холодный взгляд, который некогда смотрел с небывалой теплотой и нежностью. Наверное Достоевскому проще. Погряз в своей работе, не обращая внимания ни на что вокруг и не вылезая из-за стола уже который день напролёт и засыпая прям за ним же. Выходит лишь по нужде и, разве что, заварить чай, игнорируя приготовленную Гоголем трапезу, что даже в такие моменты не желает, чтобы Фёдор изнурял себя голодовками. Уже второй день еда остаётся абсолютно нетронутой.
Возвращаясь в комнату с очередной кружкой чая мимо зала, где сейчас сидел Николай, Достоевский и на миллиметр глаза не скосил, продолжая смотреть прямо, точно зная, что Гоголевский взгляд сейчас прикован к нему. В голове невольно проносятся моменты того дня, которые Фёдор так желает выкинуть из своих мыслей.
— Федь, ну я прошу тебя, сходи поешь. Подумай о своём здоровье в первую очередь. — с ноткой раздражения в голосе произносит Николай, вот уже в который семнадцатый раз. — Ты вновь погряз в своей работе, забив на своё состояние. Я волнуюсь за тебя.
— А я не просил за себя волноваться. — каждое слово, произнесённое сейчас капает на нервы. Не терять самообладание — эта фраза стучит набатом в чужой голове, заставляя сохранять спокойствие и некую холодность. Ссора для них — это что-то новенькое. Казалось жили душа в душу, да вот пришла беда откуда не ждали. Достоевский продолжает работу, стараясь не терять суть того монолога, что так активно рассказывает за его спиной Николай.
— Федь! Я не могу не переживать за тебя. Если тебе плевать на своё здоровье, то мне нет. Подумай хотя-бы о нём. Ах да, нам же некогда, у нас же работа, ничего кроме которой ты в упор не замечаешь! — Гоголь уже чуть ли не дрожал, понемногу переходя на повышенный тон. В груди щемило, собираясь в сгусток гнева, что вот-вот выльется наружу, утопив при этом всех присутствующих. — Ты и меня перестал замечать! Я стараюсь, забочусь о тебе, чтобы тебе хорошо было. А у тебя даже времени обнять меня нет. Объятья, простые объятья! Это что, так сложно для тебя? А может тебе вообще работа дороже? — Николай уже не мог сдержаться, сжимая руки в кулаки, с силой впиваясь ногтями в кожу, оставляя отметки «полумесяцы». Сейчас ничего кроме злости и обиды Коля не чувствует. Слишком горькой обиды. А Фёдор слушал, тяжело выдохнув, оперевшись головой на руки и пряча в них глаза. Да вот только и у демона нервы не железные.
— Гоголь! Заткнись и уйди с глаз моих долой! — В ту же секунду воцарилось молчание. Николай так и остался стоять по середине комнаты с открытым ртом. На него… Накричали? Тишина резала слух, давила на подсознание, пока в ушах стучало сердце, перебиваемое тяжёлым дыханием. В горле встал невыносимый ком, не давая произнести и звука, пока на глазах не появилась влага. Фёдор лишь спустя несколько секунд понял, что ляпнул, чувствуя, как внутри всё рушится.
— Коль. — намного тише произнёс Достоевский, пока в голове бьётся одна лишь произнесённая фраза «А может тебе вообще работа дороже?»
— Я тебя понял... — и прозвучало это слишком сухо, даже не смотря на то, что голос предательски дрогнул. Гоголь вышел из комнаты, скрываясь за дверьми своей. Даже не запирается, знает, что Фёдор не придёт. Садится на кровать, прижимаясь спиной к стене. И плачет. Зажимает рот рукой, чтобы Достоевский не услышал тихих всхлипов, пока из глаз неумолимо текут горячие слёзы. Другой рукой Николай стискивает футболку на груди, ближе прижимая к ней ноги, содрогаясь в, почти что, беззвучном плаче. От чего ж так больно?
Фёдор закрывает лицо руками, шумно выдыхая. Не заслужил Гоголь такого отношения к себе. А Достоевского словно током бьёт. Ему не показалось? Это всхлипы? Коля плачет? Теперь ты доволен? Довёл единственного в своей жизни дорогого человека до слёз.
— Блять…
Достоевский встряхивает головой, садясь за рабочий стол, отставляя чашку с чаем. Глаза так и норовят закрыться от недосыпа. Всю ситуацию ухудшают кошмары, что снятся ему уже вторую ночь. Он их не помнит. Помнит только голос, нежный и такой родной, что тихо шепчет «тише, я рядом». Николай тоже не спит. Просто не может, когда из соседней комнаты раздаются тихие всхлипы и говор, умоляющий ничего с ним не делать. Гоголь вновь приходит к нему, садится на корточки рядом с кроватью, слабо гладя по голове, стирает мокрые дорожки слёз с щёк. Успокаивает, хотя и сам готов пролить не один десяток слёз, но держится. Укрывает одеялом и уходит. Только тогда Фёдор спит спокойно. Он его не заслуживает.
Достоевский сидит в полной тишине, погружённый в свои мысли, лишь слышит, как Николай уходит в свою комнату, закрыв дверь. Никогда бы не подумал, что может соскучиться по этим касаниям тёплых рук и мягких губ к холодной, как зимний снег, коже, по взгляду, в котором плещется радость и любовь. С этим надо что-то делать. Из соседней комнаты раздаются звуки гитары. Давно Гоголь не играл. По музыке, в исполнении Коли, Фёдор тоже скучал.
Я не хочу курить после любви. Я хочу наслаждаться тобой.
А голос тихий. Едва перебиваемый гитарой. В горле, как назло, встаёт противный ком, мешая словам срываться с уст, а пальцы продолжают зажимать нужные аккорды, пока медиатор бьёт по струнам. Николай больше не может терпеть, не может и дальше глушить чувство обиды в себе. Ровно так же как и волнение за Фёдора. Сердце словно разрывается каждый раз, когда посуды в раковине не прибавляется, а кружек на полке становится всё меньше.
И ничего тебе не надо говорить. Ты и без слов прогнал мою боль.
Разноцветные глаза смотрят в потолок, быстро моргая, желая убрать подступающие слёзы. Дыхание сбивается, а песня продолжается. Достоевский сидит, кажется практически переставая дышать, вслушиваясь в строчки песни. Ещё по первым словам было понятно, о чём поёт Гоголь. Он уже играл эту песню некогда ранее; тогда Фёдор был рядом, слабо обнимая Николая со спины, сидя на диване в гостиной. Чарующий голос обволакивал всё вокруг, заставлял прижиматься ближе, тихо подпевая.
Ведь ты такой… Даже не знаю, как описать тебя. Нет слов, просто нет слов.
Фёдор не выдерживает, поднимаясь из-за стола, направляясь к комнате Николая. Тихо проходя к двери, Достоевский останавливается. Слушает строки песни, что звучат всё надрывнее с каждым произнесённым словом. Чувство вины давит неподъёмным грузом на худые плечи, собираясь раздавить Фёдора, что ждал этого момента так долго.
На моём плече засыпает моё счастье. Счастье…
Музыка резко затихает, а на её место приходит плач. Коля не держит всего того потока чувств, что сейчас выходит вместе с его слезами. Слова застревают где-то в глотке, так и норовя задушить. Почему в этом мире всё так сложно? Руки крепко держат гитару, прижимая ту к груди, пока горячие слёзы безудержно стекают по мягким щекам, срываясь с подбородка и разбиваясь о деревянный корпус инструмента. А все мысли в голове крутятся в безумном водовороте, не давая сосредоточиться и на одной. Единственное, что Гоголь знает сейчас, так разве что то, как сильно он хочет очутиться в любимых объятиях.
— Коль… Коленька, тише. — Фёдор поспешно открывает дверь комнаты, за несколько шагов преодолевая расстояние до кровати, где сейчас сидел Николай, заливаясь слезами. Убирает гитару в сторону, прижимая ближе к себе хрупкое и дрожащее тело. — Тише, солнце, я рядом. — Гоголь не сопротивляется, льнёт ближе, обхватывая чужой торс руками. Утыкается лицом в тонкую шею, стараясь заглушить громкие всхлипы. — Прости меня. Я правда виноват перед тобой. Мне не следовало так поступать.
— Я ск-скучал… — он не хочет отпускать. Николай держит крепко, сжимая между пальцами ткань чужой рубашки, чувствуя слабые поглаживания на своей голове. — Не оставляй, не бросай меня, пожалуйста, Федь…
— Тише, я никогда и не думал о том, чтобы оставить тебя. — всё, что Достоевский может сейчас — крепко обнимать, шепча на ухо, стараясь не думать о том, с какой скоростью намокла ткань рубашки, в которую плакался Гоголь. — Коленька…
— У меня н-нет никого дороже т-тебя. Я хочу заботиться о тебе, в-ведь безумно люблю… Не отдаляйся от меня, прошу. — дрожащим голосом еле произнёс Николай, тут же обмякая в чужих руках. Сил совсем не осталось, да и бессонные ночи говорят о своём. Живот неприятно крутит, каждый вдох обжигает, а глаза не просыхают. И на секунду становится легче, он излил душу, высказался о том, что терзало его все эти дни, о том, что боится потерять. Потерять свою любовь, человека, которому Николай доверяет целиком и полностью, раскрывая новые потаённые углы своей души, куда не способен пробраться чужой взор.
— Я тоже люблю тебя. Больше, чем ты можешь себе представить. Я никогда не посмел бы оставить тебя, ведь ты мне по настоящему дорог. Я сейчас и жизни своей не могу представить без твоего присутствия в ней. — кажется, после таких откровений дышать стало намного легче. Коля уже не вздрагивал столь сильно, внимательно слушая каждое слово, что произносил Фёдор, понемногу успокаиваясь, ведь ему не врут. Сердце уже не колотилось с той же силой, а из глаз не текли слёзы, оставляя влажные дорожки, утопая в ткани чужой рубашки. Шмыгнув пару раз носом, возвращая себе возможность к нормальному дыханию, Николай вдохнул, чувствуя запах родного человека, что больше никуда не уйдёт. — Прости.
Касания к светлой макушке не прекращаются, длинные пальцы продолжают перебирать взъерошенные прядки, шепча что-то на ухо, пока Гоголь и рукой пошевелить не может, понимая, что силы его покинули ещё несколько секунд назад. Слишком устал, но самое главное, что сейчас он счастлив. Глаза быстро закрываются, а хватка слабеет, переставая держать чужую рубашку.
— Коль? — чувствуя, как Гоголевские руки на спине расслабляются, спускаясь ниже, а тело наваливается немного сильнее, Фёдор лишь ближе жмётся, не позволяя Коле упасть. Аккуратно укладывает на кровать, убирая гитару куда-то на пол. Накрывшись одеялом Достоевский устраивается под боком Николая, мягко обнимая, оставив поцелуй на горячей щеке. Наконец-то оба выспятся, наслаждаясь долгожданным теплом друг друга. — Сладких снов, солнце.
Счастье моё — быть с тобой вдвоём.
