Красная помада.
Ночь еще молода, но он уже чувствует усталость. Лицо болит от улыбки. Он задается вопросом, порвутся ли уголки его губ, разделив лицо пополам. Он задается вопросом, будет ли идти кровь. Что, если кровь запачкает зубы. Что, если он испугает народ. Он задается вопросом — нет, он умоляет. Окутанная дымкой толпа людей, говорящих друг с другом. Бессмысленная пьяная болтовня. Запах и вкус алкоголя обжигает горло, язык немеет. Немеет боль, немеет стыд. Он хватает еще стакан с подноса официанта, проходящего мимо. Может быть, третий, может быть, сотый. Это не имеет значения. Ему все равно. Всем все равно. Он позволяет окружающим тянуть — нет, толкать — себя из одного места в другое. Он давно перестал слушать. Научился не обращать внимания на разговоры и просто улыбаться. Улыбаться широко, так широко, как только может, пусть даже глаза кричат об обратном. Ведь он лжец. Профессиональный лжец. Ему здесь не место. И со временем ничего не изменится. Но он модно одет. И штаны закрывают его щиколотки, другого мужчина ему не позволил. Он даже не помнит его, но в этой великой схеме вещей неужели его имя что-то значит? Он поддельный. Ни рубашки, ни блейзеры, ни кожаные туфли не изменят его существа. Раньше он думал, что это — просто маска, теперь же он понимает, что это — броня. Его кожа, его кожа слишком плотно прилегает к телу. Кажется, будто он скоро выберется из нее. Покажет людям свой скелет, прольет кровь на красную ковровую дорожку. Он задается вопросом, что, если она будет другого цвета. Что, если кто-то заметит, что он проливает кровь на красный бархат. Он не настоящий. Все люди вокруг него тоже. Идеальные одежды, идеальные лица, идеальные карьеры и идеальные отношения. Идеальные, идеальные, идеальные. Бла-бла-бла. Может он и не богат, но он такой же мерзкий, как и все они. Растянутая кожа уже не может совладать с улыбкой, маниакальной, жалкой и пугающей. Он задается вопросом, есть ли у них клыки под этими ухмылками. Красная помада и розовые румяна, чтобы скрыть горе, чтобы скрыть бледность кожи, чтобы скрыть то, что их давно нет в живых. Никого нет. Слишком открытые груди. Они больше не чувствуют удовольствия. Они демонстрируют каждый сантиметр кожи, загорелой и подтянутой, будто лакированный бок скрипки. Они высмеивают друг друга и издеваются друг над другом. Как будто не плачут перед сном. Голые и уязвимые. Они говорят о бизнесе своих супругов, когда тех нет поблизости. Когда те не стоят рядом с ними, будто с трофеями. Говорят о их бизнесе, — Луи ухмыляется, - будто не знают о всех любовницах. Он ничего не может возразить им. Пусть даже понимает, что они осуждают его. Их голоса тонут в непроницаемой снисходительности, когда он, наконец отпущенный с поводка, говорит с ними. Ведь он сам такой же, как они. Доведенный до умопомрачительности и изысканности, чтобы его заметили, чтобы его полюбили, чтобы за него заплатили. Он марионетка. Пустая оболочка, нитями прикрепленная к конечностям. Он не может дышать самостоятельно и задается вопросом, должен ли вообще. Осталась ли глубоко внутри хоть небольшая часть прежнего него. Он хотел быть актером. Мечтал, чтобы его имя в свете софитов блистало ярче, чем огни города, ярче, чем звезды. В любом случае, он получил свое. Только вот он не хотел играть роль маленького мальчика, принадлежащего хозяину. Никогда, даже в самых смелых мечтах. А теперь он даже не мечтает.Лепестки роз.
Он до сих пор помнит первое, что Зейн сказал ему. «Иди сюда, куколка, я не кусаюсь». Он оглядывается. Он знает, что ему запрещено. Есть еще один мужчина, держащий за руку и притягивающий к себе, будто бы он может заблудиться. Если бы только он и правда мог. Этот мужчина обещал ему славу. А он лишь надеялся, что он не такой, как все остальные. В конечном итоге все обещают лишь славу. Они осыпают его драгоценностями, модной одеждой, таскают то на одно мероприятие, то на другое, объясняя, что он должен быть там; так он будет замечен, так он станет известным. Луи знает, что все это не так. Но они переубеждают его, твердя, что это его шанс. Возможно, кто-то заметит его. Возможно. Возможно. Он давно перестал в это верить. Пока он столь прекрасный и загорелый, и дома его ждет джакузи, разве это имеет значение? Любопытство никогда не доводило до добра. Он давно перестал задавать вопросы. Именно это привело его сюда. Любопытство, попытки найти ответы, сновидения. Сновидения опасны. Рано или поздно они превращаются в кошмары. Он был честолюбив, он хотел многого. Так или иначе, он оглядывается. И снова видит его. Карие глаза. Хитрые. Опасные. На лице — улыбка. Луи задается вопросом, всегда ли он такой. Улыбается ли он когда-либо так, что его лицо готово разорваться пополам. Подделывал ли он когда-либо улыбку, как Луи делал, делает. Может быть, он устал притворяться, может быть, он никогда не пытался вообще. Извиняясь, он вырывается из объятий мужчины. Он знает, что тот видит, кого он ищет. Луи это не волнует. Его больше не волнует ничто. Они не разговаривают друг с другом. Он следует за ним к машине, и они уезжают. Они едут, и Луи больше не волнуется о том, что он возвращается домой к человеку, от которого ушел. Чем быстрее Зейн ведет машину, тем более живым он себя ощущает. Он думает, что это нелепо. Как чувство, что он может умереть в любой момент, заставляет его ощущать себя живым.Разбитое сердце.
Он смотрит на кольцо на своем пальце. Снимает его и надевает, снова и снова. Прошел уже год. Зейн сказал, что он может оставить его. Носить до тех пор, пока не скажет «да». Я хочу. Я хочу. Сейчас. Но вопрос уже не в этом. Зейн сказал, что он любит — любил — его. Луи рассмеялся. Так громко, как только может. И, вероятно, облажался. Он думал, что с его губ будет капать яд. Он думал, что покажется его гнилое сердце. Может, яд выйдет из его ран. Будет ли он черным? Именно так его всегда описывали в фильмах и романах, которых Луи больше не читает. Мысли о другой жизни причиняют боль. Слишком больно мечтать о другой жизни, о другом выходе. Это как пытаться открыть несуществующую дверь. Луи знает о Лиаме. Лиам. Он знает, что Зейн позволяет ему оставаться в квартире лишь ради дружбы, а может, и даже не ради нее. Может, это просто привязанность. Тяжело избавиться от старых знакомых и рутины. Они поддались естественному ритму. Поцелуи, секс, «увидимся позже». Но как и песня, каждая чертова песня, ритм заканчивается. Они легко попали в него, так же легко они от него освободятся. Он надевает кольцо. И оставляет его. Последний раз. Он это чувствует. Зейн поздно приходит домой. Он выглядит усталым и изнуренным. Луи задается вопросом, чувствует ли он усталость только потому, что возвращается к нему домой. «Я скучал,» - улыбается Луи. Я скучал. Грудь сжимается невыносимо. «Я был с друзьями,» - бормочет Зейн. Ты был с Лиамом. Прекрати мне врать. Он улыбается. Луи знает, что это подделка. «А я думал, ты заблудился,» - он пытается шутить. Я теряю тебя. Он проводит пальцами по кольцу. Закрывает глаза, глубоко вздыхает. Открыв глаза, он снимает его. Это оно. Это прощание. Он подходит к нему, толкая к стене. Он связывает запястья, и Зейн подчиняется. Луи не плачет. Раздевая его, Луи видит синяки. Они на шее, на ключицах, на груди, они везде. Луи знает, что это не его. Он ничего не говорит. Они переходят на кровать. Глаза Зейна пусты. Луи задается вопросом, также ли он смотрит на Лиама, как привык смотреть на него. Он кусает шею. Он задается вопросом, может ли он укусить достаточно сильно и разорвать плоть. Он хочет попробовать кровь. Он хочет знать, что Зейн все еще жив. Луи толкается в него, Зейн слишком податлив. Он не стонет громко. Он не рычит. Все, что Луи может чувствовать, это тепло Зейна и его сердцебиение. Зейн ловит воздух ртом и кончает. Он отталкивает Луи от себя. Зейн не просит обнять его, как раньше, он лежит на боку, спиной к Луи. Луи закрывает глаза. Он не засыпает.