В те времена, когда Афродита была владычицей мира, никто не смотрел на нее с таким благоговейным трепетом.
Д.С. Мережковский
Эдгар привык смотреть на других свысока — стоило сказать одно безобидное слово, чтобы все вокруг фыркнули и, поверженные собственным скудоумием, покинули поле боя. Сентенция, эклектика, импрессионизм: сложные слова заклинаниями заставляют всех вокруг исчезать. Те же, кто возгордился, выглядят только смешнее — в напыщенности нет ни капли искусства, ни капли прекрасного Момента. Никто из тех, кто мнит себя творцами, не достоин быть увековечен ни современниками, ни потомками. Никто из критиков или снобов не имеет права даже на каплю его таланта. Он думал так до тех пор, пока не попал в Олетус. Пока не вышел из него, обновленный и вдохновленный не только сутью жизни, но и смерти. И та, что подарила ему вкус погибели, определенно была достойна его кисти. Эдгар слышит стук и характерный треск. Работа в самом разгаре. Он заглядывает в ее мастерскую. Незаметно, стараясь не потревожить жрицу Аполлона — спугнешь одну из муз и все, мысль не воскреснет. Механические движения не заменят полет вдохновения, без души тело — лишь сосуд. Эдгар знал это прекрасно. И потому улыбался каждый раз, когда Галатея самозабвенно обнажала статуи из куска мрамора. Он до сих пор не мог привыкнуть к тому, что впервые может смотреть на кого-то равного. Пусть и приходится немного опускать голову, чтобы увидеть лицо. — Уже обнаружила там Давида? — Пока только тебя. Хотя ты уже вылез из камня. Они не помнили, когда это началось. Наверное, еще в поместье. Наверное, в первый раз, когда Эдгар оказался на стуле, а Галатея стояла прямо напротив, постукивая инструментом по бесформенной массе под рукой. Наверное, когда он увидел фейерверки за секунду до смерти — первой из десятка, если не сотни подобных. То голая земля, то стул, то радость победы; каждый раз исход был неизвестен и только одно оставалось константой — Галатея настигнет его. Как охотник настигает жертву или как муза, в пугающей красоте которой скрывается невидимое для простых смертных величие — не важно. Но он-то видел. И, кажется, она и сама это понимала. Когда смерть уже не имеет значения, то невольно начинаешь думать о том, чтобы самому пойти в лапы хищника. Стать новым экспонатом в коллекции закованных и навеки застывших. Стать шедевром, сотканным ее рукой. Эдгар даже на смертном одре оставался романтиком. Такова участь художника. Впрочем, сейчас его встречает не стул с проволокой, а человеческое кресло, мягкое и притягательное. Вместо когтей смерти — неловкие объятия с утра; убегать и прятаться больше нет нужды. Ведь лицо Галатеи всегда рядом. А она, кажется, и сама не против была остаться. — Тогда кого же ты там ищешь? Нового мужчину? — Красоту. То же, что ты ищешь в женщинах на своих картинах. Парировать уже не хотелось. Или не нашел еще нужных слов, чтобы стрелы острот вложить в лук да выстрелить. Он сделал несколько шагов, всматриваясь в нерожденную скульптуру. Пусть даже Галатея не успела сделать чего-то грандиозного, плавные линии уже проглядывались сквозь породу — нечто и правда прекрасное должно было возникнуть на месте грубой материи. Эдгар и не заметил, как встал за ее спину. И не успел даже вздохнуть, когда коснулся ее волос. К сожалению, парикмахером он был откровенно средним: ведь одно дело перенести целые корабли на волосах из реальности в картину, совершенно же другое — создать самому нечто, достойное называться искусством сего дела. Сколько бы он ни пытался раньше, сколько бы ни повторял с тщательностью педанта каждое движение в уроках, получалась лишь жалкая пародия. Только Галатея, кажется, была восхищена даже простым конским хвостом. Косичка. Думая обо всем этом, Эдгар понял, что хочет заплести косичку. Самую простую, без изысков и цветов в волосах [Ладно, разве что с розами. Или лилиями. Кажется, выбор будет сложнее, чем он думал]. Каждый из них так слепо стремился найти красоту в чем-то сложном и громоздком, что одна только мысль, что простая прическа способна сравняться с картинами Боттичелли или скульптурами Микеланджело должна вызвать смех. Да только никто не смеялся. Эдгар совершенно забылся — не слышал уже звуков мастерской, не слышал пение птиц или собственное дыхание. Ощущал лишь шелк между пальцев, запах ромашки и пыли. Он был счастлив. И отчетливо это сознавал. — Хочешь повыдергивать мне все волосы за то, что я забрала одну из твоих кистей? — Нет, я не хочу выдерг… стоп, что ты сделала? — Ничего. Тебе послышалось, совсем уже с ума сходишь, — хоть он этого не видел, но ясно было, что она улыбалась. Все он слышал. Все понял. Только ничего уже сделать не сможет. Потому что она выкинула свой главный козырь: — Наверное, тебе стоит отдохнуть, раз уже галлюцинации начались. Хочешь, побудешь сегодня просто моделью? Он широко улыбнулся. Предыдущие попытки позировать пусть и не были приятны, но результат — только ради него Эдгар готов был сидеть на стуле без движения. Ведь как бы он ни ерзал, ни кривил лицо от усталости, у Галатеи всегда появлялся Аполлон с его лицом и характером, Венера в мужском обличье, будто Эдгар был сосудом совершенства и красоты. Она видела это в нем. И пыталась воплотить это в камне. — Или ты хочешь, чтобы я был подальше от твоих волос? — Кто знает. Иногда и я могу заботиться. Эдгар шутливо дернул ее за один из локонов — совсем легонько, чтобы подразнить. А Галатея только недовольно буркнула что-то и подняла голову, чтобы взглянуть на того, кого она вот-вот увековечит вновь. — Ты так и не разучился дергать понравившихся девочек за косы? — Дорогая, я из интеллигентной семьи. Ради тебя я этому учился. Она тихо прыснула. И не заметила совсем, как в косичку вплели припрятанную заранее ромашку.