На кончиках непокрытых пальцев

Эрен всегда считала, что сердцебиты и целители — как два зеркальных отражения друг друга, единое лицо и однотипные движения в диаметрально разные стороны. А ещё она всей душой желала бы оказаться по другую сторону этого зеркала. Видя перед собой отца, простого знахаря, которому не повезло влюбиться не в ту, она хотела быть, как он, а оказалась, как мать. Которую она помнит до своих семи лет. После этого — одни лишь догадки да образы. Мать была сердцебитом. Наверняка чертовски хорошим, раз смогла разбить сердца двоим любящим её людям. Эти осколки Эрен собирает до сих пор. Когда в её руках умер птенец с раненым крылом, внезапно переставший дышать, она начала догадываться. Когда прямо на уроке потерял сознание дразнящий её хулиган, не захотела в это верить. Когда в школе проводили тест и ей удалось сломать себе запястье, прячась в туалете, без применения физической силы, а после позволить этой же боли замаскировать результаты, решила, что ни при каких обстоятельствах не станет идти по стопам женщины, глядящей на неё с ложным сожалением и убеждающей, что это лишь на одну боевую вылазку. Нет, не несчастный случай. Вышла живой. Отец наводил справки. Просто вышла в другую сторону от них. Эрен подолгу наблюдает за тем, как он работает. Запоминает, ищет закономерности, выдвигает теории. Сопоставляет с тем, что находит в маминых книгах, которые она даже не потрудилась забрать. Не хочет, как она. Хочет, как он. Разучивает пассажи. Прячется за дверью, когда он оказывает помощь каменщику с переломом, пекарю с ожогом, извозчику с зубной болью. Осторожно водит пальцами. Смотрит на то, как светлеют их лица. Сердцебиты и целители работают с одними процессами, но в разных направлениях. И уж конечно, с разными целями. Стоит понять, что лежит в основе деяний одних, как не составит труда обернуть это вспять и создать вместо того, чтобы разрушить. Когда к отцу приносят трёхлетнего ребёнка с тяжёлой формой пневмонии, она не просто выжимает воздух из его лёгких — она дышит за него. И понимает, что нашла себя. В Кеттердаме проще прятаться от армейцев. Отец никогда не говорил с ней об этом, только регулярно хвалит, что она вырастет достойной заменой ему. Когда в их дом дождливым вечером заваливается группа, известная в лицо каждому завсегдатаю злачных районов, и утверждает, что пташки напели им о сердцебите, отец отвечает, как и многим до них: сердцебиты здесь не водятся уже очень давно. Но эти — не армейцы и не охотники за головами гришей, и их визит цепляет Эрен. — А мне пташки напели, что у вас один сердцебит уже есть, зачем ещё одного ищете? — осведомляется она. — О, нам нужен особый, — усмехается смуглый парень, а стоящий поодаль от него с тростью едва заметно ухмыляется. Они знают. Конечно, знают — все лучшие информаторы города у них в кармане, а для думающих голов сопоставить факты не так-то сложно. Другой вопрос, что думающих в Кеттердаме водится мало, это-то и спасает Эрен. Вороны ищут личного лекаря. Их работа, явно не проходящая по критериям чистой, регулярно сопровождается травмами и ранениями, и эти же самые критерии не позволяют им обращаться к целителям. Дорога прямо в лапы служителям закона? Нет уж, не для них. Вот им и нужен такой же сумеречный ходок по лезвию. Или такая же. Хорошо платят. А у отца уже несколько месяцев багровые носовые платки. Эрен не может ничего сделать, как бы ни была хороша в качестве уже не сердцебита, ещё не целителя. С Воронами сложно. Они играют темно, но со своего рода благородством, ввязываются в передряги, ускользают в последний момент и редко что-то объясняют. Особенно ей. Особенно главный, Каз. У него особые отношения с людьми, проходящие через перчатки, и причину этому, как кажется Эрен, знают все, кроме неё. Сопоставлять картину приходится по крупицам: отрывки разговоров, случайные фразы, секундные откровения в порывах злости на главного врага и соперника Пекку Роллинса. Мёртвое тело брата, необходимость любой ценой выплыть на сушу, непереносимость физических контактов после долгого заплыва с опорой на труп — гаптофобия — Эрен чувствовала себя последней мразью, когда однажды обернула это против него. Во время облав на паб Каз временами забывал, с какой целью сам позвал Эрен в их ряды, особенно когда Нины не оказывалось рядом. Вот только она не могла ломать позвоночники, хоть и умела, ровно как и он не мог соблазнить девушку с целью получения информации, хоть и имел для этого все необходимые данные. Всего один раз Эрен сделала это для него. Всего один раз: слёзы, дрожащие руки, бездыханное тело в неестественно скрюченной позе. Тогда она и заявила Казу, что следующий ход — его. И он впервые посмотрел на неё не как на инструмент. *** Он стоит напротив, держась удивительно стойко, но Эрен бросает в дрожь от вида его предплечья. Рукав пиджака — в клочья, кожи не видно за кровью, поверхностные мышцы вывернуты наружу, глубокие зияют в рваной ране. На плече жгут, и на какой-то миг внутри неё дёргается ликование, что удалось обучить основам остановки кровотечений Воронов и даже обязать носить с собой жгуты, но оно быстро утихает. Какая тут радость и довольствие собой, когда перед тобой такое. — Каз, кто? — выдыхает она. — Не повезло, — он никогда не признаёт серьёзность ситуаций, оказываясь перед ней подбитым, или травмированным, или обожжённым. В их тёмных делах такое — не редкость, пора бы уже и привыкнуть. В конце-концов, затем её и присоединили седьмым гостем к шестёрке Воронов: ничему не удивляться, ничего не спрашивать, просто чинить, не показывать своим видом масштаб серьёзности. Но сейчас так не выйдет. Сейчас — иначе. — Прибедняется он, — восклицает Джеспер, который, в общем-то, выглядит немногим лучше: ссадины, кровоподтёки, разодранная штанина, разве что целостность конечностей не нарушена, бегает-то он быстрее Каза. — Ты бы видела эту тварь, Эрен, ты бы видела! Я целюсь метко, но не могу сквозь стены предсказывать, что уже пора. А я говорил не идти на это дело, говорил же, босс? Что не стоит та картина таких жертв. Что у хозяина в подчинении фабрикаторы по живому и питомцы повеселее овчарок. Но нет! Мистер Для-меня-нет-ничего-невозможного никогда не слушает старину Джеса. Слишком крут для такого. — Заткнись уже, ради всех святых, — Каз морщится, и Эрен видит по сжатым зубам, по глубоко прорезавшимися морщинкам вокруг глаз, по проступившим желвакам меж сцепленных челюстей: ему больно, как никогда раньше не было. Но терпит. Каз всегда терпит. — Чушь не неси, — продолжает Бреккер, — фабрикаторы по живому запрещены законом и ты это знаешь. — Ты просто признать не можешь, что не учёл этих экспериментальных зверушек. Прокололся. А теперь ещё и без руки останешься. — Мои руки пока ещё на месте. Эрен подлатает, — Каз шумно втягивает воздух. — Ты лучше расскажи, как выл, пока я тебе маковую настойку не нарыл. Красуешься тут своей выдержкой, — хмыкает Джеспер. — А пройдёт её действие, так ещё посмотрим, куда твоя невозмутимость денется. Эрен наблюдает за картиной перепалки и изредка скашивает глаза на фарш из правой руки Каза. Мало того, что рабочая, так ещё и прямые ворота к сепсису. Она уже видела такое пару раз и даже знает, что с этим можно сделать. Если не одно маленькое «но». — Я не заживлю на дистанции, — произносит она так, будто выносит смертельный приговор. — Нужен прямой контакт. Каза перекашивает, и в этот раз явно не от боли. — Ни за что. — Джеспер прав. Иначе лишишься руки. Минутное колебание, тени внутренней борьбы пляшут на блестящем от холодного пота лице. — Плевать. Одна несостоятельная нога уже есть. Значит, теперь будет одна отсутствующая рука. — Может пойти заражение крови. А это в разы хуже, — Эрен делает шаг навстречу ему, но Каз отшатывается, как от проказы. — Целители лечат на расстоянии. — Целители, может, и лечат, только я — не они. Нашёл бы себе целителя, зачем сердцебита звал? — Зря звал, — скалится Каз и пятится к стене, инстинктивно выставляя вперёд здоровое плечо и пряча увечье. — Полегче, Каз, она может не знать эту историю, — пытается вмешаться Джеспер. — Я знаю эту историю, — прерывает его Эрен. — Да все уже знают эту историю! — буквально взрывается Каз, дёргает в запале травмированной рукой и взвывает от боли. — Слушай меня. Слушай, — ему уже некуда отходить, спина упирается в стену, и Эрен этим пользуется, приближаясь к Бреккеру, как к дикому зверю в вольере. — Ты думаешь, что твои шрамы делают тебя тем, кто ты есть. Но это не так. Они — твои медали, но не инструменты. Сейчас они только мешают тебе выживать. Рану надо выжечь изнутри и затянуть, мне нужна твоя рука. Каз, — девушка тянет к нему ладонь, — надо. Смотри на меня. Смотри в глаза. Каз смотрит, и смотрит как на врага. Уголки его рта дергаются, тогда как и без того тонкие губы сжимаются в вовсе узкую линию. Его грудь вздымается в частом дыхании, провоцируемом паникой. Никто из Воронов никогда не видел его таким — хотя, впрочем, никто никогда и не предлагал ему решать проблемы контактом кожа к коже. Он сопротивляется. Не имея в крови и промилле магического, он заткнул бы за пояс добрую часть сильнейших гришей, когда дело доходит до попытки контроля извне. Вероятно, здесь помогло бы, если бы Эрен не так отрицала в себе сердцебита и уделяла больше времени игре на человеческих эмоциях, но она отрицает. Даже сейчас. Даже когда Каз изо всех сил не пускает к себе в голову, а это решило бы практически все проблемы. — Дай руку, Каз. Всё ещё колеблясь, он медленно снимает правую перчатку и остаётся перед Эрен обнажённым. — Вышли все, — велит она негромко, но по Воронам это прокатывается пушечным выстрелом. До этого момента они стояли обезоруженные, теряясь в совершенно патовой ситуации, которую смоделировал шахматными пассажами собственных травм их главарь. Теперь же, получив сигнал и переложив ответственность на ту, что готова была принять её, мигом покидают комнату. — Слушай меня, Каз. Это я. Я живая. Я тёплая. Позволь мне. И Каз позволяет, хоть и заведён до предела, в любую минуту готовый сорваться. Эрен движется по миллиметрам, боясь спугнуть шаткую благосклонность. Ноздри Каза широко раздуваются от внутреннего напряжения, нервно подрагивают ресницы. Омерзение читается в каждой черточке его лица. В эту самую минуту он ненавидит её, презирает, овергает, пусть и не мешает ей делать своё дело. Не такого взгляда могла бы хотеть девушка, оставшаяся с ним наедине. Но и не каждой выпадает такая честь — даже в подобной ситуации, даже когда оба танцуют на тонких иглах глубинных страхов одного из них. Под пальцами Эрен кипит и пузырится живая плоть, и Каз уже не в силах сдерживаться — его вопль разрезает густоту полночного воздуха. — Кричи, — шепчет Эрен. — Думай о боли. Сосредоточься на ней. Переплетаются под фалангами куски разорванных тканей, затягиваются мелкие дефекты один за другим, вместе складываясь в заживление одной огромной раны. Она старается как можно меньше давить на его кожу, работать невесомо, не обжигать его своими касаниями. Каз откидывает голову и крепко сжимает веки. — Я сейчас выключусь, — цедит он и резко обмякает, сползает по стене, осаживается на пол безвольной куклой. Эрен успевает подхватить его под локоть и ловит себя на мысли: это лучшее, что Каз Бреккер мог сделать для своего исцеления. Прекратить ему препятствовать. А глядя на Эрен как на монстра, он только усложнял задачу ей и её моральным принципам. Она заканчивает через пятьсот девяносто один удар сердца Каза. Он служит ей метрономом, задаёт ритм вальсу сосудов, нервов и мышц, формирующих анатомию заново. Останутся шрамы. Каз совершенно точно не станет их убирать, ведь это значило бы ещё больше прикосновений. Одна неполноценная нога и одна собранная по кусочкам рука. Одно пробитое стрелами холодного взгляда сердце. Всматриваясь в умиротворённое лицо бессознательного Каза, Эрен заносит ладонь над его щекой, но отдёргивает её за пару миллиметров. Единственный шанс дотронуться до того, кто давно уже не просто руководитель и тем более не только субстрат для периодических починок, был бы равноценным изнасилованию. — Мы закончили, — кричит Эрен в сторону двери, зная, что под ней стоят минимум двое подслушивающих. — Перенесите его. Только не за больную руку. Ей нужно время на восстановление. «И ему, — вторит себе в мыслях. — Ему нужно куда больше времени». *** — Ты говорила, что мои шрамы мешают мне выживать. Не только. — Не только шрамы? — Нет, не только выживать. Но ты и сама это знаешь. Каз дерётся со своими демонами так, как умеет только он. Новая рука, если можно так назвать неидеальную работу неидеального целителя, месяц не давала ему спокойно жить, будто была опороченной, осквернённой чужими касаниями. Он ходил поникший и одновременно обозлённый, глядящий на всех исподлобья, а особенно на Эрен. Её сердце разрывалось, когда однажды он даже отказался есть, не желая задействовать излечённую руку. Она могла бы дышать вместо него, биться сердцем вместо него, но не могла желать полноценной жизни вместо него. Набравшись смелости, она заявила ему об этом — одновременно с тем, что её работа с Воронами окончена и она возвращается в свой старый дом, помогать тем, кто жаждет этого больше. Старый дом, где больше не осталось никого родного. Без двух недель год. А потом он пришёл к ней в самый тёмный час, на молодую Луну. Пришёл и попросил помочь принять её — новую руку, новую отметину на полигоне своих травм. И заодно — новую Ворону среди Воронов. У Эрен была вуаль. У Каза было желание что-то изменить. Сейчас она стоит к нему спиной, спустив шлеи платья и прикрыв плечи серебристой вуалью. Они шли к этому месяцы, несколько раз отшатывались на десять шагов назад, несколько раз он не приходил неделями. Возвращался. И снова. Ладонь Каза мягко ложится на вуаль, и Эрен чувствует его тепло, пусть их и разделяет бесконечный барьер тончайшей ткани. Он проводит пальцами по её позвоночнику, технически не касаясь: этот приём помогает ему переступать этапы, ведь материал позволяет чувствовать малейший рельеф её тела, не затрагивая кожу непосредственно. Из него же Эрен сшила для себя перчатки. Каз позволяет дотрагиваться до него, когда она в них. И она чувствует его. Как и он — её. Каз увлекается и не замечает, как вуаль сползает, оголяя плечо Эрен. Мизинцем он задевает её неприкрытую и отшатывается в ужасе. Внутри Эрен всё переворачивается от мысли, что Каз снова уйдёт и в этот раз не вернётся, ведь он привык всё контролировать и терпеть не может внезапностей, но дверь не хлопает. Шагов не слышно. На то же место, где только что произошёл незапланированный контакт, вдруг возвращаются кончики пальцев. В этот раз — непокрытые.