Девушка и смерть

Королева Эльха развешивала выстиранные саваны, вода капала на каменный пол открытой галереи. Призраки клубились над мокрыми одеждами, розовые в лучах рассвета. Криструн моргнула. На перилах висели сорочки и простыни, от них шел пар. Где это Эльха взяла теплую воду для стирки? Опять Сигурд постарался, кто же еще. А жалуется, что дров для очага не хватает. Голые плечи Криструн покрылись мурашками. Белье сейчас, наверное, ледяное, будто с покойника. Она посмотрела на восходящее солнце. Тени тянулись от него, танцуя, к подножью замка, теснились в камни. В детстве Криструн ковыряла щепкой щели между камнями и землю у их основания, ища пляшущие тени. Когда щепка сломалась, она взяла в большом зале старый отцовский меч. Еще до рождения Криструн он был сломан на охоте, и острие торчало из эфеса, как ржавый клык. Криструн обрадовалась своей изобретательности и поспешила вниз. Она с усилием скребла каменную щель, когда клык соскользнул и чиркнул по запястью. Потекла кровь, Криструн заорала и побежала жаловаться матери. Мать промыла ей руку и приложила росной паутины, туго замотав полотном. - Зачем ты взяла меч, Криструн? – строго спросила она. - Я искала тени, - смело призналась Криструн. Мать шлепнула ее полотенцем. - Не твое дело искать тени, - твердо сказала она. – Оставь это монахам и дуракам. От ржавого клинка может быть антонов огонь. Тогда тебе отрежут руку пилой и будут звать Криструн Безрукая. Криструн снова собралась реветь. - А если рана будет глубокой, - продолжала мать, - вся кровь выбежит из тебя, и ты станешь серой, как застиранное белье. - И что тогда? – с интересом спросила Криструн. - Тогда ты умрешь, - ответила мать. – Запомни. - Я запомнила, - сказала Криструн. Получив обрезок с краю сырной головки, она умчалась к колодцу. - Я теперь знаю, как поймать тени, - хвастливо сообщила она темной глубине. – Нужно стать серой, как застиранное белье. Тогда они примут меня за свою. В колодце что-то бродило у самого дна, плясало, извивалось. Криструн наклонилась, чтобы рассмотреть получше, ноги вдруг оторвались от земли. Она вцепилась пальцами в каменную кладку, но голова и плечи перетягивали. Ее крик отразился от пустоты страшным эхом. Далеко-далеко, в мире света, шумели и бежали люди. Жесткие пальцы сгребли ворот ее платья и вытащили из темноты. Отец посмотрел на ее перепуганное лицо и отходил уздечкой так, что Криструн неделю не садилась за трапезой. Она потерла сквозь сорочку чуть заметный шрам на ягодице и стала одеваться. Сегодня снова кололи свинью к празднику, нужно было торопиться. Свинья уже визжала на заднем дворе. Почему? Криструн не понимала. Неужели свинья знает, что с ней сделают? Отчего же человек этого не знает? Разве он хуже свиньи? - Хуже, - говорил ей старый, как ясеневый пень, трактирщик Гуннар, ежегодно приносивший к празднику кислое прошлогоднее вино. – Будь он лучше, чума косила бы свиней. А она жнет людей, королева. - Я не королева, - возражала Криструн. – Я стану королевой, когда умрут мать и отец. - А потом умрешь и ты, - смеялся Гуннар, задирая жирный подбородок. – Криструн-королева станет Криструн-едой для могильных червей. Криструн глядела на него серьезными глазами, пока трактирщик не перестал смеяться. Тогда она поднялась и пошла смотреть, как режут свинью. Бурую матку напоили, она стояла, широко расставив ноги на острых копытцах и пошатываясь. Взгляд маленьких глаз оставался бессмысленным до самого конца. Отлично наточенный нож глубоко вонзился в тушу, кровь черной волной хлынула в подставленное чистое корыто. Криструн почувствовала запах – такой же, каким слегка тянуло от нее самой в плохие дни. Свинье отрезали голову, придерживая за уши, и поставили на доску над тем же корытом. Глаза, затянувшиеся белесой пленкой, смотрели в небо. - Никогда больше не пои свиней, - потребовала Криструн у забойщика, молодого белобрысого челядинца. – Я хочу видеть их глаза. - Хочешь видеть глаза? - рассмеялся тот, ловко ковыряя ножом в свиной голове. – Так держи! Криструн поймала брошенные комочки. Глаза свиньи были круглые, белые в красных прожилках, как кусочки кварца на берегу. Криструн облизнула один, чтобы лучше разглядеть выражение. Услышав неприятный звук, она подняла задумчивый взгляд. Забойщик блевал в ведро, где мыли ножи. Криструн хотела поблагодарить его за глаза. - Ведьма! – прошипел парень, стоило ей сделать шаг навстречу. – Не подходи. - Я королева, - презрительно сказала Криструн. – Я скажу отцу, чтобы он дал тебе лишнюю монету. С тех пор она видела глаза десятка свиней. Они не знали о своей судьбе ровным счетом ничего – как тот забойщик, которого спустя год убили в пьяной драке. Криструн хотела бы видеть его глаза, когда нож вошел ему под лопатку, но ее не отпускали в трактир. Сегодняшняя свинья не была исключением – тупая матка, огромная и жесткая, как подошва. Вино все никак не могло затуманить ее крохотные мозги, глазки горели злобой. «Если бы только она съела кого-то из забойщиков, - подумала Криструн. – Если бы она только начала его есть, от ступней к коленям, у меня было бы время посмотреть на него, спросить, видит ли он тени, тянется ли к их пляске. И что толку тянуться – у него все равно уже не было б ног». На следующий вечер умер отец, подавившись свиным хрящиком. Криструн сидела возле него всю ночь, время от времени оттягивая веко. Желтоватая полоска белка была похожа на старое сало. Криструн не увидела ничего. Замок не был миром, как он думала раньше. Он был его малой частью. Здесь рождались и умирали слишком редко, чтобы можно было понять, зачем это происходит. Криструн поднялась к себе и сложила в платок пару сорочек, юбку, теплую шаль и, подумав, распятие со стены. В кухне она взяла хлеба и непровяленного мяса. - Я ухожу, - сказала она матери, стоя в дверях зала. Обломок меча выскользнул из десницы доспеха и со звоном упал на пол. - Зачем? – спросила мать. – Это твой дом и твоя жизнь. Наш род умалился, но все признают, что в наших жилах течет кровь королей. - Я не хочу быть королевой, - твердо сказала Криструн. - Кем же ты хочешь быть? – спросила мать. Тени плясали в ее глазах, будто пламя невидимого костра. - Я буду танцевать, - решительно заявила Криструн. – Танцевать до рассвета для тех, кто пожелает смотреть. Говорят, что в танце видна душа. Это так, мама? Мать покачала головой. - Я не знаю, - зло сказала она. – Ты и твой отец забрали мою душу. Мне уже никогда не танцевать. - Может быть, на рассвете, - пробормотала Криструн. – Пляшущие тени, что уносятся прочь… Мать не слышала ее – она смотрела на лежавший на полу обломок. Криструн тихо прикрыла за собой дверь. Эльха попалась навстречу, неловко увернулась с дороги, прикрыв живот рукой, и Криструн поняла, что та брюхата. Не иначе, Сигурд постарался. Танцовщица Она дошла до трактира, где некогда хозяйничал Гуннар. Теперь там был новый трактирщик – хромой Йонссен, чья жена, поговаривали, сбежала с актером. - Я хочу быть танцовщицей, - сказала Криструн, складывая свой узел на стойку. - А что ты умеешь? – спросил Йонссен. – Кроме как позорить память отца, вертясь между столами в коротком платье? Криструн выплеснула в него эль из забытой на стойке кружки и получила тяжелую пощечину в ответ. Она схватилась за стол, чтобы устоять на ногах. - Нельзя быть королевой и танцовщицей сразу, - сказал Йонссен. – Покажи, что ты умеешь, глупая Криструн. Криструн выпрямилась, поставила руки на бедра и сделала несколько шагов вдоль стойки. Ей еще не приходилось видеть трактирных танцовщиц. Подражать же пляшущим теням она не рискнула. Йонссен рассмеялся, как визгливая шавка. - Это не танец, - сказал он. – Танцовщица, Криструн, должна танцем вынимать из посетителей… - Душу? – спросила Криструн. - Деньги! – снова рассмеялся Йонссен. – А уж душой ты будешь это делать или мохнаткой, значения не имеет. Глаза у Йонссена блестели, но блеск их был рыбьим, не настоящим. - Ты боишься смерти? – спросила его Криструн. - Не твое дело думать об этом, - оборвал ее трактирщик. – Но ты увидишь ее очень близко, если будешь плохо работать. Криструн улыбнулась. Выходит, она не зря пришла сюда. Окрестные крестьяне, рыцари и бродяги охотно шли взглянуть, как танцует королева. Криструн научилась наклоняться над столами и приподнимать юбку, улыбаться и смотреть, садиться на колени безобидным посетителям и уворачиваться от наглых рук. Лучшим учителем и божественным партнером был эль Йонссена, такой же кислый, как у Гуннара. Криструн выгибалась в его объятьях и была смела и всеведуща. Даже взгляд Йонссена оживал, будто эль был волшебным зеркалом троллей. Тени обступали Криструн, как старые знакомые, она здоровалась с ними и обещала придти, но наутро брела за конюшню и исторгала на землю зловонный эль, потерявший всякую волшебную силу. Лошади смотрели на нее круглыми глазами, более живыми, чем глаза Йонссена. - Вы ничего не знаете о плясках на рассвете, - хрипло выдохнула Криструн двум гнедым. Те перебирали губами, принюхиваясь к запаху Криструн и ее желудка. Переступив с ноги на ногу, более молодая потянулась к ее волосам и принялась жевать их. Криструн передернуло. От больших мягких губ шло тепло, проникая внутрь прямо через макушку. Она перелезла через стену в открытый сверху денник и обхватила шею лошади. Жесткая грива была теплой, Криструн согрелась и перестала дрожать. Только в животе еще что-то мелко тряслось. - Я не вижу их, - пожаловалась она. – Я танцую, и мне кажется, что из меня выходит душа. Но их душ я не вижу. Это еще бессмысленнее, чем глаза мертвых свиней, - когда ходят живые свиньи и смотрят. Чума послана свиньям, а не лошадям или людям. Мор свиней устелет землю трупами, а другие уйдут, танцуя. Я хочу танцевать. В трактире Йонссен протянул ей традиционный стаканчик перед выступлением. Криструн оттолкнула его руку, эль пенным ручьем потек по стойке. - Я, кто танцует, как тени на рассвете, - сказала Криструн, раскидывая руки, будто для объятий. Разговоры стихли. Всем хотелось знать, что еще выкинет сумасшедшая из замка. – Я хочу, чтобы вы смотрели на меня. Хочу, чтобы вы видели меня. Смотрите же на меня! Криструн взмахнула руками. Крик чаек на рассвете стоял в ушах, и шум моря, и скрип тележных колес, и голос Эльхи, перекрикивающейся с Сигурдом, и быстрые шаги чумы, и испуганная латынь клювоносых врачей. Криструн танцевала и смотрела на себя из угла, будто глаза ее стали жить отдельно от тела. Это не была пляска теней, но ничего более похожего Криструн не видела. Смех пробился к ней через музыку и видения. Хохотал толстый Олаф, оттопыренная губа тряслась, трубка подпрыгивала, роняя табачные крошки. Следом захохотали за соседними столиками. Скоро весь трактир утирал слезы, выступившие от смеха. - Смотрите на нее! – Олаф никак не мог успокоиться. – Ну и королевская дочка! А танец-то! – И он снова залился надсадным смехом. Криструн метнулась к задней двери, увернулась от рук Йонссена, в шутку пытавшегося схватить ее, и побежала куда глядели глаза. Вскоре она выдохлась и стала мерзнуть. От холодного воздуха закололо в боку. Натянув на локти короткие рукава рубашки, она поспешила назад. От трактира как раз отходил кто-то большой и грузный. По животу и трубке Криструн узнала Олафа. - Постойте! – она догнала его. Олаф смотрел с удивлением, попыхивая трубкой, отчего его широкое лицо то становилось красноватым, то скрывалось в вечернем сумраке. - Чем вам не понравился мой танец? – спросила Криструн требовательно. – В нем было все! Даже чума! - В нем не было главного, девочка! – Олаф добродушно потрепал ее по щеке. - Чего же? – Криструн сжала кулаки. - Да тебя, - Олаф оглядел ее, скрытую сумерками. – Чума там, может, и была, да к чему она в танце? Кто из нас не знает, что умрет, от того ли, от другого? Жизни нам не хватает, вот что. А когда мужчина жив? - Когда дышит, - Криструн старалась угадать правильный ответ. – Когда думает, когда бьется сердце. - Когда хочет девку, дуреха. Зачем ему чумная? – Олаф снова захохотал. – Не рассказывай мне о чуме. Скажи, что у тебя под юбкой. Скажи, что я тебе нужен и скажи, зачем. Тогда ты будешь лучшей танцовщицей побережья. Про чуму мы знаем и без тебя. - Не все! – запальчиво возразила Криструн. - Достаточно, - Олаф хмыкнул. – Тебе выбирать. Да только каждый предпочтет быть живым, нежели мертвым. - Ты уверен? – быстро спросила Криструн. – Но почему? Почему все так боятся смерти? Олаф оттолкнул ее. - Твое дело танцевать, - он снова затянулся, тени заплясали на лице. – И хорошо бы получше, чем сегодня. Криструн покачала головой. - К чему танец, если то же самое можно сказать по-другому? Олаф сначала не понял, а потом рассмеялся. - Теперь ты хочешь быть королевой продажных девок? - Мне все равно, - Криструн улыбнулась. Мир пронизывала пляска теней, так какая разница, кем она будет? Если все тайны мира заперты у нее между ног, выпустить их несложно. Криструн провела руками по бедрам и окликнула отошедшего на десяток шагов Олафа. - Эй, ты ведь живешь один? - Сразу от слов к делу? – усмехнулся Олаф. – Я не против. Его рука по-хозяйски сжала грудь Криструн. Было не особенно противно. Девка В темноте Олафова жилища Криструн, елозя спиной по колючему покрывалу, познавала рождение из себя женщины. Между ног было больно и горячо, Олаф сопел, и скрипела незахлопнутая дверь, отвлекая от главного. Криструн держала глаза открытыми, но ничего не видела, кроме натужно багрового лица Олафа. Клок седоватых волос прилип к мокрому бугристому лбу. Криструн уставилась на него, представляя, что волосы совсем поседеют и выпадут, лоб избороздят глубокие морщины, а затем Олаф умрет. Зачем тогда ему нужно лежать на ней и сопеть от ненужных усилий? Вот бы его хватил удар. Тогда бы смерть подошла к Криструн так близко, как никогда прежде. Она была бы на ней и даже в ней, ведь Олаф не успел бы вынуть свою штуку. Криструн боялась, что ничего не сможет разглядеть: глаза Олафа были еще хуже, чем у тех свиней. Разве поймешь, узнал ли он, увидел ли смерть, когда он и Криструн-то не видит. Олаф дернулся и замер. Криструн испугалась: неужели он умер, а она так и не успела ничего понять? Услышав сопение, она успокоилась. Олаф полежал на ней еще немного и сполз в сторону. Стало легко и холодно. - Это все? – на всякий случай спросила Криструн, не зная, сводить ли уставшие ноги. - А тебе мало? – просипел Олаф. – Ведьма тощая. Он не злился. Криструн полежала немного, потом сунула палец между ног. Там было скользко и горячо, как в свином брюхе. На пальце осталось немного крови и слизи. - Кровь – это жизнь, - сказала Криструн, разглядывая палец. – Ты сейчас родил меня или убил? - Понимай как хочешь, - Олаф с трудом поднялся и стал натягивать штаны. – Понравилось, так оставайся. Здесь до смерти одиноко по вечерам. - Ты думаешь, одиночество – это смерть? – с интересом спросила Криструн, осматриваясь. - Может, и не смерть, - покладисто отозвался Олаф, - а порой повеситься хочется. - Так что же не вешаешься? – теперь Криструн трогала себя, удивляясь наличию в теле столь неожиданных отверстий. - Какая веревка меня выдержит? – хохотнул Олаф, выбивая трубку в погасший очаг. Криструн прожила в его доме две недели, а потом услышала о воцарившейся в городе чуме и ушла туда, собравшись поутру и не слушая мрачных пророчеств Олафа. Город умирал и пировал. Пока из одного дома выносили трупы, в соседний входили разряженные компании в масках и причудливых одеждах. Улицы дышали зловонием и благоуханиями. Криструн пьянела от этих запахов. Жизнь и смерть переплетались здесь так тесно, что не могли не втянуть ее в свой мрачный водоворот. Подведя, за неимением краски, глаза сажей и кровью, она попыталась войти в один дом следом за большой компанией. - А ты кто, красотка? – остановил ее на пороге один из мужчин в пестром костюме паяца. Черепа-бубенцы на его шапочке звенели и скалились в улыбке. - Королева Чума, - ответила Криструн, не задумываясь, и смело взглянула в нарисованное лицо паяца. Умные черные глаза блеснули в прорезях роскошной маски. - Мы ждали вас, ваше величество, - склонился он в гротескно глубоком поклоне. – Входите. Город принадлежит вам. Съешьте же его, выпейте и извергните наружу в смраде, как он того заслуживает. - И тогда я узнаю, что такое смерть? – спросила Криструн, ступая через порог. - По крайней мере, ты узнаешь, что такое жизнь, - паяц легонько толкнул ее в спину, поторапливая. – Да начнется пир! - Вот наша королева! – объявил он громко, едва они вошли в зал, где было жарко от сотен свечей и душно от десятков тел. Криструн усадили на стул с островерхой спинкой, подняли его за ножки высоко над головой и пронесли по залу. Она вцепилась в шатающееся сиденье, слушая, как толпа внизу славит ее величество Чуму. Казалось, сотни теней прячутся в этой давке, под буфами рукавов, в толчее рюшей, в разрезах камзолов, и Криструн была их повелительницей. - Я хочу, чтоб вы все умерли! – крикнула она, и толпа ликующе взревела. Когда трон опустили, Криструн преподнесли бокал с вином, сверкающим, будто рубин. Она жадно выпила. Вино лилось по щекам, струилось по шее, стекало в ложбинку между высоко поднятых лифом платья грудей. Паяц, гримасничая, далеко высунул язык и провел им по коже Криструн, собирая виноградную кровь. Криструн не считала, сколько языков и рук касалось ее той ночью. Наутро все болело, будто она наконец сплясала танец теней. Чем больше домов и улиц накрывала черным саваном чума, тем ярче пылали свечи в немногих оставшихся. Криструн побывала почти во всех. Королеву Чуму знали, ждали, приглашали, и она не отказывала, милостиво соглашалась, танцевала на столах и отдавалась на них же. Олаф обманул: между ее ног не пряталась смерть, там была дырка, из которой пялилось мясо. Пирующим мясо нравилось. Кровь была жизнью, а жизнь они любили, иначе бы не звали смерть в застолье, страшась увидеть ее среди незваных гостей. - Я не хочу больше видеть маски! – воскликнула Криструн однажды вечером. Ее кресло с высокой неудобной спинкой поставили посреди стола, опрокинув блюда с ягодами. Земляничные руны бесстыдно краснели среди серебра и фарфора. Криструн сбросила туфли и встала на четвереньки. Она протянула руку к ближайшему паяцу и сдернула маску. Под ней оказалось бледное, обрюзгшее лицо. Белки глаз затянуло красной сеткой, крупная нижняя губа тряслась. - Ты боишься! – воскликнула она и, вскочив на ноги, обвела взглядом остальных. – Снимайте же, снимайте! Лица одно за другим обнажались, похожие на моллюсков без раковины. Криструн искала среди них того, первого паяца, но не могла узнать. Они были слишком одинаковы, как новорожденные поросята, едва начавшие свой путь к смерти. - Наденьте обратно! – крикнула она в досаде. – Меня тошнит от вас! - Королеву Чуму тошнит от нас! – взвизгнул кто-то, вновь дерзкий и беспечный под маской. – Давайте же выпьем еще, и пусть мир захлебнется рвотой! Криструн едва успела спрыгнуть со стола и отбежать в угол, как ее вырвало. Желчь горчила на небе, на языке, когда она привалилась к стене, осторожно дыша. Посмотрев на недавних сотрапезников, что предавались греху Содома среди жареных кур, Криструн поняла, что прятаться не стоило: блевотных луж только и не хватало этому залу, чтобы достичь совершенства. Она вытерла рот и побрела через вереницу залов к выходу. Процессия бичующихся встретила ее за распахнутой дверью. Криструн отшатнулась, но кающиеся не заметили ее. Через щелочку Криструн смотрела, как они шли мимо, в дыму и молитвах, и кресты, лежавшие на их плечах, ударялись о мостовую. Криструн захотелось заглянуть им в глаза. Она открыла было дверь, но живот снова скрутило, а когда отпустило, процессия уже скрылась за поворотом, и только дым с запахом ладана стелился по камням. Через неделю после возвращения к Олафу Криструн поняла, что тошнило ее не от толпы. Ведьма Она увидела еще одну процессию через несколько месяцев, когда ходить подолгу ей было уже тяжело. Флагелланты появились на каменной гряде неподалеку от хижины Олафа и шли по гребню. Фигуры их будто вырезали в голубой ткани неба, и в дырах открылась чернота. Криструн пошла к ним, придерживая одной рукой живот и широко размахивая другой. Подниматься было тяжело. На середине пути камень сорвался из-под ноги, и Криструн чуть не упала. Процессия была совсем близко, Криструн слышала глухой звон вериг и гул молитвы. Бичи монотонно свистели, раскачивая процессию, словно колокол. Криструн поднялась еще немного и упала на колени, упершись рукой в каменистую землю. Когда она подняла голову, лицо бичующегося предстало перед ней. Криструн сжала кулак, не замечая, что мелкие камушки забились под ногти. Это тоже была маска – маска боли, страха и веры из страха. Криструн рассмеялась, и один из шедших бросил на нее беглый взгляд, вздымая кнут. Криструн замерла в ожидании, но кнут опустился на спину кающегося, чьи глаза были выпучены, словно он молился какому-то рыбьему богу. Она сползла по косогору к хижине, как черепаха, но зайти в дом без помощи не смогла. Олаф хотел ударить ее, но только выругался. В ночь после этого существо из Криструн захотело выйти в мир. Оно казалось холодным и тяжелым, и Криструн с мычаньем выталкивала его из себя. - Рано, – сказал Олаф. Он сидел у очага, обхватив руками еще больше поседевшую голову. – Рано ему. Он не хочет больше жить в матери-потаскухе… Криструн не могла ничего ответить – из нее выходило нечто огромное, чего никогда в нее не входило. «Жизнь больше смерти», – подумала она, часто и мелко дыша перед последним усилием. - Все, - выдохнула она, откидывая голову на деревянный стол. Олаф подошел с ножом и чистой тряпицей, что-то делал между ее ног, потом ударил ее по щеке, как Йенссен в первый день. - Мертвый! – заревел он. – Мой единственный ребенок мертвый! Ведьма! Убирайся из моего дома! Ведьма! - Чего же ты хотел? – из последних сил воскликнула Криструн. – Как я могу создать жизнь, если не знаю, что такое смерть! Он умер, но зачем? Как он знал, что умрет, если не жил? А если не знал – откуда ты это знаешь? Все знают о ней, все ее боятся – но откуда и почему? - Не спрашивай меня, ведьма! – Олаф метался по дому, пока не наткнулся на дверь. Когда она захлопнулась - со всей силой его гнева, - Криструн кое-как вытерлась, положила существо в корзину и второй раз покинула дом Олафа. До города пришлось идти долго. Криструн даже думала, что не дойдет, но с каждым шагом ей становилось легче, будто крылья вырастали за спиной. Выйдя на площадь, полную народа, она опустила корзинку и распрямила ноющую спину. - Как может быть мертвым то, что не было живым? – спросила она, стараясь говорить громко и четко. – Оно видело смерть, но глаза его не были открыты. Люди останавливались, тыкали в нее пальцами, что-то кричали. Криструн нахмурилась, подбирая слова, чтобы спросить о том, чего не понимала. - Как могла та, что с косой, забрать что-то внутри меня? – Криструн схватила за воротник ближайшего зеваку. – Ты тоже не знаешь? Чума на твою глупую голову! Толпа заволновалась. Гнилой помидор вылетел из задних рядов, угодив в плечо Криструн. Одинаковые лица, как камни, сложились в ограду, окружившую Криструн. - Она призывает на нас чуму! – шипела старуха с клюкой. Пучки сухих трав болтались на ее одежде. – Она ведьма! - Ведьма! – подхватили голоса. – Ведьма! Криструн покачала головой. У них не было другого ответа на ее вопросы. - Ведьма подлежит суду церкви! – перекрыл другие голоса новый, уверенный и непоколебимый, как монастырский колокол. И руку Криструн стиснули железной хваткой. Суд был скорым: через три дня пыток ее уже везли к месту аутодафе. Пока служители церкви искали в ней дьявола, Криструн искала в них искры вечной жизни, обещанные заветами, но под пеплом страха и уголек найти было трудно. К четвертому рассвету она перестала искать. В теле скопилось слишком много боли. Она думала, что ее заплывшие глаза похожи на свинячьи. Криструн даже хрюкнула. Из носа полезли кровавые пузыри, священник – не тот, с площади, а другой – спешно перекрестился и велел никого к ведьме не подпускать и не позволять говорить с ней. Встреченный в пути рыцарь был единственным, кто нарушил приказ. Криструн отозвалась только на третий раз – поначалу рыцарь показался ей несуществующим. Однако он принялся расспрашивать о Дьяволе, и сомнения Криструн развеялись. Она не могла рассказать ему о Дьяволе ничего, чего бы не знал он сам, но говорила. Произносить слова, которые слушают, было приятно и почти не больно. И взгляд его проникал в нее глубже, чем что-либо другое, когда он искал Дьявола в ее глазах. Криструн уже знала, что Дьявола нет, и жалела, что ничем не может помочь рыцарю. - Тебе не будет больно, – сказал он, вкладывая в ее рот снадобье. Криструн отвела глаза. Она бы потерпела. - Не нужно, - сказал рыцарь, и Криструн поразилась его проницательности. - Смерть стоит и за моей спиной, - сказал он спокойно. – Я играю с ней. А твоя игра уже закончена. Криструн посмотрела вокруг – на широкую доску, на таз для сбора крови, на забойщика с длинным острым ножом. Задний двор замка предстал перед ней так ясно, будто она снова была там. - Смерти нет, - выговорила она, спеша поделиться знанием, обретенным за минуты до конца. Рыцарь покачал головой. - Я видел ее. И не раз. Криструн засмеялась. - Ты видел то, что ты знал. Саблю сарацина. Чумные язвы. Скелет в черном плаще. То, чего боишься, увидеть нельзя. - Я не боюсь. - Поэтому ты так вздрогнул, представив Дьявола у себя за спиной? – Криструн поддразнивала рыцаря, и это выходило легко, как никогда. – Смерть – не неведомое, она неведома, пока мы не знаем ее. Для свиньи смерть – забойщик, для моего отца – свинья. Моя смерть – это ты, давший мне благословенный яд. Я тоже играла со смертью, и это был ты. Ты играл белыми, а я – черными. Мой король сейчас упадет с доски, а ты продолжишь партию с другим игроком. Есть только люди, играющие в шахматы, и никого больше. Она торопилась, шептала, глотала слова, чтобы сказать как можно больше из того, что узнала. Солдаты подняли лестницу, и теперь Криструн смотрела на рыцаря сверху. - Кто же ведет танец? – спросил рыцарь.– Куда упадет с доски твой король? - Пустота, хозяин, - ответил голос оруженосца, и Криструн с досадой подумала, что говорить стоило с ним. Вдалеке под луной танцевали никому не нужные тени, и Криструн была готова к ним присоединиться. Сопровождавший повозку священник встал у костра неподвижно, не снимая капюшона. Красноватые блики играли на костяном лбу и на висевшей у пояса пиле.