Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?
Логическая цепочка рассуждений теряет звенья, распадается, утрачивая цельность. Она доходит до абсурда и, не выдержав, лопается, словно мыльный пузырь. Кажется немыслимым, что какой-то народ, прикрываясь статусом жертвы, срок востребованности которого истек добрые пару сотен лет назад, использует его по сей день, чтобы вести захватнические и жестокие войны, насаждая свою экспансию на ближайших землях, убивая и порабощая людей, держа под вечным гнетом вины своих врагов и их собственных детей, используя против них их же силу. Это кажется немыслимым, невозможным. Целые поколения, выросшие в концлагерях, чуть ли не с рождения с вбитым в голову осознанием, что они просто грязь, люди второго сорта. Опасные выродки, которым крупно повезло, что им вообще позволили жить. И все потому, что в их венах течет поганая «дьявольская» кровь. В это сложно поверить, но это та правда, с которой им пришлось столкнуться после выхода за стену, когда они, словно отвыкшие от света слепцы, наконец-то прозрели, прорвавшись сквозь неизвестность и тьму. Мир внутри стен, единственный мир, который они когда-либо знали, оказался малюсенькой точкой, обведенной сигнально-красным, словно живая мишень во внешней системе координат. Мир за стенами — бесконечно-огромный. Раньше Жан и помыслить не мог насколько он неохватен. Да и если честно, не особо уж и тянуло рассуждать. С детства наученный, что за такие мысли может неслабо влететь, он довольствовался тем, что знал каждый горожанин: за стенами — смерть. Жан помнит, как, вступив в разведкорпус, он впервые вышел во внешний мир. Неизвестность пугала сильнее, чем перспектива случайной встречи с гигантом. Он хорошо помнит байки Армина про гигантский водоем, уходящий за горизонт и исчезающий за ним, где вся вода соленая; его рассказы про неохватные поля из песка, ледяную землю и бушующие реки огня. Вот же сказочник, думал тогда Жан, глядя на то, как он рассказывает об этом своим товарищам, Эрену и Микасе, а те чуть ли не в рот ему заглядывают. Тьфу! Не дай бог угодить в зыбучий песок или в реку огня. А вдруг там, прямо за лесом гигантских деревьев, именно они? Все эти непонятные чудные вещи, о которых с таким упоением рассказывал Армин. Ладони, вцепившиеся в поводья мертвой хваткой, потели до одури. Вряд ли они зайдут так далеко, чтобы проверить. Сам Жан, долгое время убежденный, что там нет ничего — лишь сплошная чернота — и страшится, и жаждет узнать, как обстоят дела на самом деле. Никто не показывал ему волшебных книг, полных чудес света, и все, на что хватало его собственной фантазии, представить пустошь, обрыв и темноту, острые камни вокруг пещеры, из которой, будто из бездонной матки, лезут на свет божий титаны. Да, за стенами лишь смерть. Надо сказать, эти предостережения никогда не вызывали у него сомнений. Но если раньше угрозой были только кровожадные и безмозглые титаны, о которых человечество не знало примерно ничего — откуда они берутся и что им нужно? — то теперь, разгадав эту тайну, они столкнулись с правдой, в которую просто не хотелось верить. Мир вокруг стен, красивый и влекущий, оказался бесконечно враждебен и несправедлив. И по какой-то совершенно дикой иронии их смертельные враги, против которых они сражались многие годы, оказались куда ближе, чем люди, с которыми они должны были встать плечом к плечу в этой борьбе. Для всего остального мира именно они были паразитами, врагами рода человеческого. Но если говорить начистоту, все (по крайней мере жители стен) считали, что паразитами и монстрами их окрестили только за тем, чтобы прибрать к рукам Райский остров. Лакомый кусочек со всеми его богатствами и ресурсами, о которых они, в силу неразвитых технологий, даже не подозревали. К тому же народ Марли уже успел сыграть на опережение, убедив весь белый свет, что они совершают благородное дело, освобождая мир от скверны и угрозы мерзкой эльдийской расы с ее способностью обращаться в титанов. Однажды книжка с историей о тех дремучих, старо-древних временах попала в руки Жана. Выглядела вся эта наскальная писанина ужасно сомнительно. «Еще и в картинках!» — возмутился Конни. «Это для наглядности», — пояснил Армин. — «Так работает пропаганда» Чтобы даже ребенок понял и проникся. Историю пишут победители, а государственная машина раскручивает колесо ненависти. Те пленники, захваченные ими с кораблей, подтвердили его слова. Сопротивляться бесполезно, политика нетерпимости воспитывается в марлийцах с самого рождения, а любые попытки отстоять права народа Имир все равно, что подписать смертный приговор себе и всей своей родне. К благородным марлийцам, выступающим за справедливость и равенство, относились еще строже, чем к грязным элдийцам. Мятежников либо отстреливали, либо превращали в титанов. После подобных выступлений они просто пропадали без вести, и никто о них больше не слышал. — Теперь-то ты понимаешь, — как можно мягче произносит Армин, заглядывая в лицо той девчонке, убившей Сашу. — Люди никогда не перестанут воевать, находя все более изощренные способы истребления друг друга. Государство Марли получило неограниченные полномочия для насилия, прикрывая это тем, что элдийцы якобы должны загладить свою вину перед Марли, и потому те вправе терзать их и обращаться как со скотом. Девочка за решеткой, уверовавшая, что она истинный воин Марли (как же ее зовут, Габи, кажется), продолжает ершиться, сопротивляясь и даже не допуская возможности, чтобы взглянуть на ситуацию под другим углом. — Это неправда! Я никогда не поверю вам, убийцам! Вы все элдийские мрази одинаковые. Вы просто хотите забраться ко мне в голову и промыть мозги, но я видела, собственными глазами видела, на что вы способны, вы разрушили мой город и убили невиновных людей. Вы — монстры! Микаса, все это время тихо сидевшая на низкой скамье, поднимает голову и спокойно произносит: — А разве вы и ваши солдаты не делали тоже самое с нами? Убивая невиновных, стариков и детей, тех, кто даже не знал, что им объявили войну, страны, которые стерли с лица земли силой титанов. Скажешь нет? Скажешь, не было такого? — Заткнись! — она кричит, затыкая уши, плюется в них, называя демонами, элдийскими выродками; — Замолчите, замолчите, уйдите от меня, я не хочу разговаривать с такими как вы! В конце концов ее начинает трясти, а после — тошнит. Она вопит, что слова Армина и Микасы — ложь. Что им не пробиться через ее верность и принципы. Хотя реакция ее тела указывает на обратное. Какая же твердолобая, думает Жан, наблюдая за всей картиной издалека. Другой мальчик, шедший вместе с ней прицепом (Жан так и не смог запомнить его имя), напротив — выглядит так печально, что, кажется, вот-вот и расплачется. Он держится изо всех сил ради этой упертой ослицы, а она и бровью не ведет, будто совершенно не замечает его чувств, отказывается их замечать, хотя сама уже на грани. — Ладно, — наконец-то решает вмешаться Жан. — Оставь. Хватит с нее на сегодня. Хороший хлеб из недозревшей пшеницы все равно не приготовить. Он кладет руку на плечо Армина и уводит за собой наверх. Выходя из подземной тюрьмы, им приходится прищуриться от яркого полуденного света. Сколько времени они провели там, раз солнце уже успело войти в зенит? — Девчонка — просто атас, — выносит свой вердикт Жан. — Да уж. — Ты ведь тоже об этом подумал? — Армин не спрашивает, о чем именно, он лишь вскидывает голову и вопросительно смотрит в ответ, опустив глаза, Жан медлит, но затем все-таки произносит. — Они с ним так похожи. Не нужно даже называть его по имени, чтобы Армин понял, кого он имеет в виду. Он тут же жалеет о своих словах. О том, что вспомнил о нем сейчас. Жану всегда было неловко говорить с Микасой и Армином об Эрене, будто их отношения были только между ними, будто он пытался пробраться в комнату тайн и чудес, дверь в которую была для него закрыта. Их охватывает горечь и ностальгия. Армин улыбается, хотя уголки его губ слегка дрожат, и на секунду Жану кажется, что он сейчас заплачет. — Прости меня, я не должен был… Он не успевает закончить, когда Армин перебивает его на полуслове. — Нет, все в порядке, — по старой привычке он опускает голову, как делал это раньше, когда хотел спрятаться за отросшими волосами, но теперь его прическа по-армейски короткая и сделать это не выходит. — Она ведь и правда его маленькая копия. Плечи Армина падают, когда он вздыхает, на вкус Жана как-то уж слишком безнадежно. Обычно он не такой, крепится и бодрится, что есть мочи, но никогда для себя — всегда с заботой о других. Правда бывает, что перед Жаном может дать слабину. Ему стыдно признаться, что это согревает ему сердце. Ему хочется сказать спасибо, спасибо за доверие, но он боится нарушить этот хрупкий момент тишины. Вместо этого он покорно идет следом за Армином, как он делал это всегда, прикрывая его спину, как он готов сделать это еще столько раз, сколько потребуется. Минуя охрану, они заворачивают на задний двор, ныряя в одну из затененных нищ, чтобы спрятаться от любопытных глаз, скрыться от припекающего через плотную ткань солнца. Привалившись к стене, Армин тянется во внутренний карман своего камзола и достает изящный портсигар — подарок от заморских гостей. Внутри самопальные, скрученные из тонкой коричневой бумаги папироски. Для их краев табак — настоящая экзотика. Таким балуется разве что избалованная аристократия и высшее военное руководство. И вот еще и Армин… пристрастился. Жан заныривает в карман еще до того, как тот успеет зажать сигарету между губ, чтобы достать зажигалку и подкурить ему с ловкой руки. Армин сделал эти зажигалки под заказ, специально для себя и Жана, надежные — кремневые, обещающие долго жить. Вот только Жан так и не привык к ощущению дыма в легких. Возможно, оно и к лучшему. — Ханджи сказала, что растение, из которого делают сигары, относится к ядовитым. — Так чего ж ты тогда куришь? — встав рядом, Жан смотрит на него. Армин просто пожимает плечами и делает еще одну затяжку. — Просто нравится, — а затем выдыхает, синеватый дым красиво вьется вокруг него, заволакивая лицо подобно вуали. — Все равно же умру раньше, чем любая болячка сможет меня достать. Жан толкает его в плечо, мол, не надо так, и лицо Армина тут же смягчается, приобретая чуть робкое и виноватое выражение. — Извини. Все нормально, думает Жан. Все будет хорошо, убеждает он самого себя и подходит ближе. Армин поднимает на него глаза, приковывая к себе одним взглядом. Жан никогда не понимал, как ему это удается. Совершенно удивительная способность, сужать бесконечные величины пространства и времени до одной точки, сосредотачивая их внутри своего зрачка, делая все, что в них отражается — центром вселенной. Его глаза все такие же, как и прежде — большие и ясные — в них их прошлое и будущее. В них Жан видит отражение самого себя. — Хочешь, — предлагает он, протягивая уже приконченную до середины сигарету. Вместо того, чтобы вежливо отказаться или принять сигарету из его рук, Жан усмехается и все так же не отрывая глаз перехватывает чужое запястье. Осторожно придерживая его пальцами, он наклоняется, чтобы затянуться с его руки. Вкус бумаги и табака, и вновь это теплое ощущение дыма в легких. Под большим пальцем бьется пульс, ускоряясь, когда Жан на секунду прикрывается глаза и словно случайно мажет губами по мягкой коже. — Жан. Собственное имя слетает с губ вместе с выдохом, что заставляет сердце Жана приятно ускориться. И вот он снова смотрит в его глаза, которые влекут его, как моряка влечет море. Это непреодолимо, и они вновь так близки. Кажется, будто так было всегда. Они по-прежнему не обсудили то, что произошло между ними во время их трехмесячной миссии, когда они ждали вестей от Эрена. Но сейчас Жану не хочется ничего обсуждать, еще меньше — думать. Ему хочется наклонится к Армину, и… Тяжелые армейский ботинки стучат по брусчатке, в этот момент Жан замечает, что сигарета, зажатая между тонкими пальцами, уже давно истлела и погасла. Отбросив ее, Армин делает быстрый шаг навстречу, одним порывистым движением он тянется к Жану и тянет его на себя. Привставав на цыпочки, он целует его в уголок рта. В последний раз заглядывая в глаза, Армин словно обещает, что они обязательно поговорят и обсудят все как следует. Шаги звучат совсем близко, в конце концов заставляя их обоих отступить друг от друга. — Командир Арлерт, вас срочно вызывают в штаб, — отдавая честь, рапортует офицер. Кивнув и дав команду: «вольно», Армин просит передать, что он скоро будет, после чего отпускает солдата. — Мы еще поговорим, — обещает он, и на его лице вновь появляется та же мягкая и виноватая улыбка. Усмехнувшись, Жан легонько толкает его в спину. — Иди уже. *** Их вылазки во внешний мир все равно что прыжки во времени. Поезда и автомобили, электричество и водопровод — все для комфортной жизни. Почему же, думает Жан, люди совершенно не ценят ее? Крупный портовый город, в котором они останавливаются, ожидая скорых вестей от Эрена, шумный и многолюдный. Узкие улочки с торговыми рядами и бакалейными лавками тянутся через все побережье, и свежий морской воздух, омывающий город, когда солнце поднимается на востоке, дарит мнимое чувство свободы и простора. Микаса все еще рассчитывает, что ее дражайший друг одумается и вернется сам. Если бы она могла, уже бы заявилась в опорный пункт Марли и забрала домой под ручку. Вот только это невозможно. Поэтому все, что им остается — терпеливо ждать. Ханджи советует отнестись к этому проще: как к заслуженному отпуску. Об этом понятии они тоже узнали от заморских гостей. Воюя, отстраивая и восстанавливая — когда их поколению было задуматься об отдыхе? Первое время в ожидании хоть каких-нибудь новостей их небольшая команда чувствует себя как на иголках. Они редко выходят из дома, и лишь в вечерние часы — когда улицы ломятся от толпы и в глазах пестрит от местных и приезжих. Тогда можно вклиниться в этот поток и просто плыть. Одетые по моде Марли, им легко удается затеряться в толпе, чтобы пополнить запасы провианта, купить газет или встреться со связными. Они внимательно отслеживали новости из столицы и ближайшего к опорному пункту города. Имея статус особого военно-стратегического объекта, местность была закрытой и любые важные события подвергались тщательной цензуре. Их подставные квартиры находятся через несколько улиц друг от друга. Саша и Микаса расположились в той что ближе к порту, чтобы в случае отступления, уйти по воде. Он, Армин и Конни забрались вглубь города. С поддельными документами помогла Елена, с помощью ее связей им даже удалось получить отметки об анализах, отрицающих в них потомков и носителей крови народа Имир. Удивительно как просто в этом мире усыпить бдительность с помощью пары жалких бумажек. К их документам не придраться, денег тоже не пожалели, но Армин, негласно объявленный ими за главного, все равно просил не высовываться — быть ниже травы тише воды. Особенно это касалось двух оболтусов, Конни и Сашу, которые уже спустя два дня устроили променад по местным кафе и ресторанам. Микаса обещала приглядывать за ними, хотя на деле ее куда больше интересовал график доставки писем из местного почтового отделения. И все же первое письмо от Эрена пришло на их с Армином адрес. Он тогда отправил Жана за остальными, и уже спустя полчаса они все толпились вокруг небольшого круглого столика на их тесной кухне. Жан еще не знал, что конкретно задумал Эрен, но был уверен, что ничего хорошего. Этот чертов смертник всегда был упертый рогом, но за последние два года совсем слетел с катушек. По тем тоскливым взглядам, что бросала в его сторону Микаса, становилось понятно, как сильно он отдалился и от нее, и от Армина. Замкнувшись, теперь он был лишь себе на уме, и что творилось в его голове — страшно даже представить. Но без сомнений все это обещало им массу неприятностей и огромные потери. Сидеть на Парадизе в ожидании, когда весь мир пойдет на них войной, тоже не вариант. Но то, что Эрен вновь решил все за них, пойдя против приказа вышестоящих по званию, бесило неимоверно. Наверное, единственная неизменная константа в его жизни: Эрен и его способность выводить Жана на раз-два. На этот раз даже Армин не пытался оправдать действия друга. Йегер пойдет под трибунал, это точно. Пусть ему и не в первой, но вряд ли после такого у него получится легко отделаться и выбраться сухим из воды. За пять лет на службе у разведкорпуса Жан сталкивался со многими вещами этического толка, с которыми по началу никак не получалось примириться. Смерть товарищей, необходимые жертвы, беспрекословное выполнение приказов, замалчивание информации, которая могла сохранить десятки жизней. Сталкиваясь с этими проблемами, Жан едва мог понять, а уж тем более принять, что человеческую жизнь легко можно пустить в расход. В такие моменты ему помогал Армин. Не пытаясь подменить понятия, называя теплое мягким, или скормить ему очередную байку про долг перед человечеством, честь воина и благородство солдата, он говорил обо всем начистоту, и Жан всегда — всегда — прислушивался. На первый взгляд конверт не выглядел вскрытым и вновь запечатанным, но в своем письме, Эрен писал от лица Крюгера на тот случай, если сообщение попадет не в те руки. В письме контуженный солдат обращался к своему старшему брату, который по легенде занимался изготовлением мебели и обработкой дерева. Микаса подтвердила, что почерк действительно принадлежит Эрену. Между строк, в придуманном ими шифре, читалось послание. Короткое, всего в два предложения: «Все идет по плану — еще три месяца. Ждите» Ждите… Жан ненавидел ждать. Долгое ожидание без какой-либо цели разъедало его разум. Он всегда был человеком дела, даже находясь в положении полной неопределенности, сидя на острове и зная, что весь мир ненавидит их лишь за одно их существование, он чувствовал себя куда лучше. Спокойнее. Возможно, причиной этому служило то, что тогда он был дома, в окружении родных стен. Как бы иронично это не прозвучало. Возможно, всеобщая горячка технического прогресса захватила и его. Он постоянно был чем-то занят, от строительства железной дороги до помощи на ферме Хистории. Сейчас же он не мог занять себя ничем. Расхаживая по квартире, он чувствовал себя тигром, запертым в клетку. Теперь он отлично понимал выражение — стены давят. Он мог бы выйти наружу, пройтись по улицам за компанию с Сашей и Конни, но почему-то оставлять Армина прозябать здесь в одиночестве ему тоже не хотелось. В целом все обстояло не так уж и плохо. После первого письма на душе стало чуточку полегче, появилась хоть и смутная, но все же цель. Хоть какая-то определенность. Ханджи просила не унывать, по возможности — не терять форму. Вряд ли закаленное за годы сражений тело могло так просто сдуться. Но все равно каждое утро Жан начинал с группы силовых упражнений, отжимался и качал пресс, пока пот не начинал стекать с него в три ручья. Из чувства солидарности Армин присоединялся, делая примерно по сто подъемов, пока Жан сидел, прижимая его ноги к полу и восстанавливая сбившееся после тренировок дыхание. Он всегда занимался в одной и той же майке, которую оставлял в их тесной душевой, после чего Жан стирал ее вместе со своей, хотя никто его об этом не просил. На вид мышцы Армина суховаты: пусть он никогда не отличался особой выносливостью, но все равно старался не отставать от товарищей. Жан невольно заглядывается; глаза соскальзывают за широкий вырез, когда Армин наклоняется вперед. Ткань липнет к вспотевшей коже, и он подмечает крепкий рельеф. Чтобы избежать возможной неловкости, Жан отводит глаза в сторону еще до того, как Армин сможет поймать его на разглядывании. — Все, больше не могу, — Армин падает, раскидывая руки по обе стороны от себя. Пока его грудь ходит ходуном, он разглядывает трещины на потолке, в то время как Жан разглядывает его. — Сегодня больше обычного, ты молодец. Благодарный за похвалу, Армин слабо улыбается в ответ. Запекшимися от частого дыхания губами он шепчет: «спасибо» — и Жан чувствует, как в груди становится теплее, хоть он и не совсем понимает, за что его сейчас благодарят. Он даже спрашивает, в ответ на что Армин легонько пожимает плечами. — За то что не даешь нам всем спуску. Жан не может удержаться, чтобы не закатить глаза, но все равно улыбается. В конце концов он помогает Армину подняться и пропускает в душ первым. Он чувствует облегчение, зная, что сегодня ему будет полегче. Наверное, лишь Жан и Ханджи в курсе, как сила Колоссального влияет на его тело, которое иногда просто рвет от переполняющей его энергии и мощи. Он улавливает это в неконтролируемом треморе рук, в том, как резко и обильно он начинает потеть, словно перегревшийся организм не знает, как еще ему справиться с внезапно подскочившей температурой. В такие дни Армину помогают физические упражнения, долгие и изнуряющие тренировки на свежем воздухе. Дома для этого было достаточно места, специально оборудованные плацы и тренировочные площадки, где можно бегать и использовать привод сколько душе угодно. Здесь в их распоряжении только тесная двухкомнатная квартира и прикрученная Жаном на манер турника балка в дверном проеме, на которой они вместе с Армином, скрестив и поджав под себя ноги, подтягиваются по очереди. Странно, что внутри стен Жан ощущает куда больше простора, чем во всех открытых городах и селениях, где он успел побывать за эти полгода. А это новое место и вовсе душит. Они с Армином выросли в провинции и привыкли, что большинство семей селятся в собственных частных домах, и даже затем, перебравшись в столицу и получив комнату в офицерском общежитии, он не чувствовал подобного дискомфорта. Может, дело в высоте потолков, но здешние многоквартирные дома похожи на коробки, на стойло для скота. Ему кажется, что он привыкает дольше остальных, но со временем находит свои способы, чтобы не поехать крышей, безвылазно сидя в четырех стенах. Помимо интенсивных утренних тренировок, он занимается готовкой и учится варить кофе, в то время как Армин только и делает, что читает. Буквально в первый же день он совершил разорительный налет на букинистическую лавку, скупив там столько книг, что Жан едва мог разглядеть его светлую макушку за всей этой стопкой с макулатурой. Он читает взахлеб все до чего может дотянуться, начиная от художественной литературы и заканчивая географическими атласами, справочниками по сопромату и учебниками по машиностроению, выписывая оттуда все самое полезное — все, что может пригодиться в устройстве новой — комфортной и счастливой жизни на Парадизе. Когда-нибудь она обязательно там настанет (ведь правда?), потому что тогда — зачем это все? Жан присоединяется к Армину, пролистывая большие поваренные книги и кулинарные журналы. Некоторые из них с фотографиями, чтобы наглядно изобразить, как в идеале должно выглядеть приготовленное по рецепту блюдо. В идеале правда получается редко, но в свое оправдание Жан может сказать, что он пока только учится. Пусть его стряпня и не выглядит как с картинки, Конни с Сашей лопают за обе щеки, и даже Армин, никогда не отличающейся завидным аппетитом, просит временами добавки. Отчего-то это особенно радует и пригревает его сердце. Ему всегда нравилось готовить, и он отлично ладил с выпечкой. Жан вспоминает, как еще в детстве частенько засиживался на кухне, помогая своей матери замешивать тесто для пирогов или домашнего бисквита, набивая яблочной начинкой свой любимый песочный штрудель. Это было мирное время, и он всегда будет вспоминать о нем с большой теплотой. — Вот это да, Жан, — восхищенно восклицает Саша, едва не пуская слезу над своей тарелкой с лазаньей. Такое блюдо он готовил впервые, и потому заранее тонко раскатал выложенное слоями тесто. — Сегодня ты превзошел самого себя! Жан упрашивает себя не задирать нос. Но когда Армин поднимает на него свои большие сияющие глаза и, промокнув губы салфеткой, произносит: «правда, Жан, получилось очень вкусно» — его щеки краснеют от похвалы. Чтобы не смутиться, он хмыкает и отводит глаза в сторону. — Ну смотри, Саша, — подразнивает он ее. — Такими темпами я в своем кулинарном мастерстве могу и Николу обогнать, ты тогда выйдешь за меня замуж? — Совсем что ли дурак, — возмущается Саша. — Какой замуж, ты же мне как брат! да и до Николы тебе как до Марии раком. У него, знаешь ли, в отличие от тебя настоящий талант. Николо готовит как Бог! — Эй, с чего ты взяла, что у меня нет таланта?! Но Саша лишь отмахивается от него и сладко вздыхает. В ее затуманенном взоре, устремленном в окно, читается светлая грусть. Саша никогда не грустит, когда думает о еде. Так что Жан уверен, что сейчас она вздыхает вовсе не по марлийским деликатесам. — Да не слушай ты ее, Жан. Так-то ты жених завидный, просто она уже втюрилась в того поваренка по самые уши. Конни как всегда рубит правду матку как есть. — Вы дураки! — кричит на них Саша и, конечно же, все отрицает. — Ничего я в него не втюрилась. Но отчаянно розовеющие щеки выдают ее с головой. Конни хихикает, а Микаса с Армином, сидящие напротив, переглядываются и тоже обмениваются понимающими улыбками. — Я все поняла, вы все сговорились, да? Хватит уже так лыбиться, что вы вообще понимаете? — А что такого, — разводит руками Жан. — Ну влюбилась. Подумаешь, делов-то. — Да не влюбилась я! Ее громогласный крик отскакивает от потолка и вместе с ним со стула соскакивает Конни, тут же зажимая ее рот ладонью. И пока она, взятая в тиски, вырывается и мычит, все за столом тшикают ей, но Саша продолжает бросать на них страшные и гневные взгляды. — Ты чего разоралась, дуреха, комендантский час никто не отменял. Еще не хватало, чтобы на их крики к ним с проверкой заявились жандармы. Но эти логичные аргументы отскакивают от Саши как от стенки горох. Доведенная до крайней степени смущения и оттого разъяренная она выглядит даже забавно, Жан никогда не видел ее такой. Видимо этот Николо не хило так запал ей в душу. — Да все нормально, Саша, мы все понимаем. — М-м-мм! — Ладно, — говорит Конни примирительно. — Сейчас отпущу, ты только не кричи. Ее хмурый взгляд не предвещает им ничего хорошего, но Конни все равно надеется на лучшее. Саша отходчивая. Подуется и придет в чувство. Но пока объявляет им бойкот. Отвернувшись от друзей, она даже не смотрит в их сторону. — Я думаю тебе стоит признаться ему, — наконец-то озвучивает свое мнение Микаса. — И ты туда же! Глядя на по-детски оскорбленное и негодующее выражение на лице Саши, Жану хочется расхохотаться, но он крепится изо всех сил. Дуреха ведь. Подумает еще, что он высмеивает ее за чувства к Николе. — Зачем отрицать, — все так же спокойно продолжает Микаса. — Он тебе нравится, это очевидно, и ты тоже ему не безразлична. После этих слов ее глаза загораются и блестят. Боже, думает Жан, и едва удерживается, чтобы не фыркнуть. Влюбленные люди такие очевидные. Взгляд сам собой соскальзывает на сидящего рядом Армина. Тот тихонько и по-доброму посмеивается, прячась за ладонью, а когда он поднимает глаза, сразу смотрит на Жана — от его искрящейся улыбки сердце в груди выделывает какой-то сложный акробатический трюк. Жан старается не зацикливаться на этом чувстве, резко пронзившем его грудь, когда он понимает, что любуется Армином. — Думаешь я правда могла бы ему понравится? — Я в этом уверена. Его улыбкой, маленькими морщинками, собирающимися вокруг ясных и больших глаз, тем с какой любовью и теплотой он смотрит на своих друзей. — Ой, вы посмотрите, как она сразу просияла, а говорит не втюрилась! Как же так, недоумевает Жан. Армин… Пока Конни с Сашей затевают новую перебранку, Жан сидит, оглушенный собственным осознанием. Мысли упорно отказываются собираться в кучу, и он чувствует себя последним трусом, боясь даже взглянуть в сторону Армина. Он боится того, каким беспомощным он может сейчас выглядеть. Когда Армин снова посмотрит на него, тогда… что тогда произойдет? Откуда ему это знать. И откуда Армину знать что-то о его чувствах. Чужая душа потемки, и даже несмотря на силу титана, мысли он читать не умеет. Просто Жан знает, что, когда он увидит себя в отражении его глаз, уже не сможет сбежать. Да и вряд ли захочет. — Ну все, с меня хватит! — тем временем восклицает Саша. — Я больше не собираюсь слушать ваши глупости, я ухожу. Подрываясь с места, Саша хватает сумочку и вылетает. «И зачем она ей? В такую ни один приличный пистолет не поместится, разве что ключи и немного денег» — заторможено соображает Жан, а затем кричит ей вслед: — Эй, и куда это ты собралась, картофельная мадам?! Ты ничего не забыла? Сегодня вообще-то твоя очередь посуду мыть. Драмы драмами, а обед и уборка по расписанию. — Сами мойте свою посуду, а я домой. — Ишь какая! Жан уже хочет возмутиться, но входная дверь хлопает, оповещая о том, что любые попытки докричаться до Саши уже не имеют никакого смысла. В груди бурлит от негодования: почему именно на него выпала роль следить за порядком в этом сумасшедшем доме? Он на такое не подписывался. Однако ладонь Конни на его плече вселяет в него пусть и слабую, но хоть какую-то надежду. — Ладно, оставь ее, мы сами тут все уберем. Собственная вспышка раздражения заставляет Жана стушеваться. Ему никогда не нравилось чувствовать себя матерью-наседкой. Тем временем Микаса и Конни без лишних слов собирают со стола всю грязную посуду. Их движения слаженные и экономичные, устроившись у мойки, Конни набирает воду. Споласкивая посуду, он передает уже чистые тарелки Микасе, которая протирает их досуха и складывает обратно в шкаф. Фортепианная мелодия, доносящаяся из радиоприемника через треск и помехи, встраивается в атмосферу вечера, как типовой гарнитур в каждую кухню в этом доме. Армин встает из-за стола и достает портсигар. Вместе с дымом от его сигарет, запах которых стал уже почти привычным, комнату наполняет свежий морской воздух, когда он открывает окно настежь. Вместе с музыкой до них доносится стрекот сверчков, затаившихся в небольшом разбитом под окнами садике. Желтый электрический свет, тени от узорчатых занавесок на его лице, то как Армин прикрывает глаза вместе с первой затяжкой — все это отпечатывается в памяти, как изображение, проявляющееся на специальной чувствительной пленке у тех волшебных фотокарточек, крадущих и дублирующих воспоминания. Отчего-то сегодня Армин кажется ему особенно красивым. Почти чарующим. Как заколдованный Жан подходит к нему и встает рядом. Их плечи едва-едва соприкасаются. Как много раз до этого они стоят на расстоянии, когда, лишь слегка качнувшись, можно задеть плечом или уткнуться носом в макушку. Никто из них не двигается, внутри Жана все тоже замирает, резонируя едва заметной дрожью в кончиках пальцев. Ему всегда было так спокойно рядом с Армином, а теперь у него такое чувство, будто его волнение излучает какие-то невидимые волны, которые вот-вот и перекинутся на Армина. Пепел срывается с кончика сигареты и летит прямо на пол. Жан затаптывает его, остервенело втирая в выцветший и поцарапанный паркет. Он знает, что, подняв глаза, снова встретится взглядом с Армином. Их близость, что всегда была под рукой, которую Жан воспринимал как должное, имела для него невероятную ценность; которая, как он думает, ему не по карману. Он никогда не давал себе глупых обещаний, вроде: «не привязываться», весь отряд Леви — это его семья. Ни больше и ни меньше. Рискуя жизнями, сколько сражений плечом к плечу они уже прошли? Не сосчитать. Он доверял их силе, как своей собственной. Он доверил бы им и свою жизнь. И прямо сейчас он чувствует, как жгучая ненависть, направленная на самого себя, зарождается в нем, пуская корни страха и горечи. Он ненавидит себя за проснувшееся в нем малодушие, за острый как холодная бритва страх потерять Армина. Хоть вот он, стоит перед ним, живой и невредимый. Улыбающийся несмотря ни на что, несмотря на чужие сожаления и мысли, что лучше бы его тут совсем не было, а точнее — лучше бы на его месте был кое-кто другой. Зловещая тень командора, идущая за ним по пятам. Его несбывшиеся мечты. И надежды, возлагаемые на него человечеством. Преодолев все эти муки и сомнения, вместо бессмысленного самобичевания, Армин имел мужество выбрать жизнь. Принять свою судьбу такой, как она есть, какая она ему досталась. Во всех ее прекрасных и ничтожных проявлениях: со всеми радостями и несчастьями — со всем, что она готова ему преподнести. Несущий эту мягкую улыбку, он ни секунды не притворялся, он нес ее как знамя, как светоч, и в редкие минуты, когда счастье витало в воздухе, Армин дышал им полной грудью. В жизни полной горечи и сожалений, когда кто угодно уже начал бы посыпать голову пеплом, он всегда находил повод для улыбки и причину, чтобы двигаться вперед. Вперед, вперед и только вперед. Этот маленький мужчина был по-настоящему силен и прекрасен. Жан был готов любить и оберегать его до последнего вздоха. Но было так мучительно осознавать, что проснувшееся в нем светлое и трепетное в один миг смешалось с собственными страхами, нерешительностью и фрустрацией. Жан не боялся быть отвергнутым, если бы мог — любил безответно. Если бы ему позволили. Больше всего ему не хотелось, чтобы собственные чувства стали обузой. Омрачать и без того недолгую жизнь Армина своей слабостью и ужасом перед неизбежным казалось неправильным. Имел ли он право взваливать этот тяжкий груз на плечи Армина, на которые и так свалилось столько всего, что обычному человеку и не снилось — вопрос, на который он не находил ответа. Несмотря на то, что мир за пределами стен оказался сущим кошмаром, Армин продолжал думать о мирной жизни, о том, как улучшить ее и сделать так, чтобы люди вырвались из этого бесконечного круга страданий. Он закладывал надежный и крепкий фундамент, думая о жизни в текущий момент времени, тогда как все, о чем мог думать Жан, — это о ее конечности. Милый мой Армин, как же тебе не повезло что в тебя влюбился такой никчемный слабак как я Еще немного и Жана разобрало бы от нервного хохота, но в этот момент голос Армина донесся до него, как сквозь толщу воды, вырывая из невеселых размышлений и возвращая обратно в реальность. — Все нормально? Жан? Пристальный взгляд Армина пронзил его насквозь. Когда он положил одну руку на плечо и заглянул в лицо, Жан заметил, что сигарета, зажатая между пальцами, почти совсем догорела. Пепел с нее срывался хлопьями и падал на домашний кардиган Жана. — Все нормально, — солгал Жан. — Почему ты спрашиваешь? По тому, как под конец предложения у него дрогнул голос, Жан понял, что все совсем ненормально — и кого он только пытается обмануть? — его слова совсем не убедили Армина. Понизив голос, чтобы больше никто на кухне не смог их услышать, Армин произнес: — У тебя глаза покраснели, и, —потянувшись, он осторожно коснулся его мокрой щеки. — Вот. В распахнутых глазах Жана — полнейшее непонимание. Он что, плакал? — Это, — он не знает, что сказать, надавив на глаза, смеется, ощущая противный ком в горле. — Это все твои дурацкие сигареты, просто… дым в глаза попал. Бросай ты это дело. Армин смотрит в ответ недоверчиво, но не настаивает, задавив сигарету в тяжелой хрустальной пепельнице, он уводит Жана из кухни, чтобы объяснить, как работают аэростаты. *** Вечерами здесь бывает прохладно, но Жану такая погода очень даже по душе. Он думает о том, чтобы прогуляться. Ему не нравится, что Армин все время сидит за своим столом, склонившись над ним в три погибели. Новое письмо пришло пару дней назад. Контуженный после артобстрела, Крюгер писал без особых изысков, но от описанных ужасов войны мурашки шли по коже даже у него. Жан так и не смог взять в толк, для кого он все это расписывал, но судя по вымышленной легенде, Крюгер подорвался на снаряде и лишился правой ноги. Учитывая способности Эрена к моментальной регенерации, его описание фантомных болей и ощущений казалось на удивление реалистичным. Как и рассказы о ночных кошмарах, в которых его товарищи погибали на чужой войне, истекая кровью прямо в окопах. В то же время скрытое между строк послание содержало лишь сухие факты, в этот раз Эрен лишь кратко изложил информацию о подступах к району гетто. Как оказалось, войти можно не только через главные ворота, две объездные вели к разгрузочным и продовольственным пунктам, охрана на контроле не такая строгая, и по словам Эрена провести таким образом лазутчиков можно без проблем. Эту информацию он просил донести до Ханджи и Елены. И еще что-то про их флот. Это уже было адресовано лично Армину. Жан помнит, что те строчки заставили его нахмуриться. Попытка обсудить наедине провалилась, хотя уже натренированный глаз Жана не мог не подметить некоторые тревожащие приметы, указывающие на то, что дело дрянь. Стратегическое умалчивание всегда выводило Жана из себя. Пусть обстоятельства не всегда складываются в пользу обычных солдат, к которым, по хлесткому заявлению Флока, нередко относились как к расходным материалам, знать правду и как обстоят дела на самом деле — право каждого. Было время, когда Жан согласился бы с ним не раздумывая, но много воды утекло с тех пор, многое изменилось — и он тоже. Сейчас Армину пророчат большое будущее в рядах армии Парадиза. Пускай на данный момент они оба и находились в статусе старших офицеров, но те реальные полномочия, свалившиеся на плечи Армина, указывали на то, что совсем скоро его жизнь окончательно перестанет принадлежать только ему. Они все давали клятву отдать сердца, но свое — Армину придется вырвать прямо из груди. Огромное, храброе и сияющее. Он проложит им путь, чтобы вывести их из этой кромешной тьмы. Потому что, кто еще, если не он. Его судьба — стоять в самых первых рядах, чтобы повети человечество за собой. Но куда? — по-прежнему неясно. Неопределенность перед будущим пугала. Не было никаких гарантий, что их не изживут с лица земли, полностью истребив и перемолов всех жителей острова в порошок. Ведь именно так и принято поступать с врагами человечества. Люди, не прекращающие воевать, в войне рожденные и войной воспитанные, живущие в мире, задыхающемся от насилия, были готовы взять передышку, чтобы объединиться против общей угрозы. Да, Армин станет тем, кто пойдет в авангарде, начиная новую страницу истории, пока Жан будет стоять прямо за ним, прикрывая ему спину. И раз судьба пророчит им эти роли, Армину следует знать, что, если ему станет тяжело нести все только на своих плечах, Жан обязательно его подхватит. Жан ненавидит недомолвки. Пусть Армин бодрится сколько угодно, создавая видимость контроля, сейчас — делая вид, что все в порядке, Жан не верит ему ни на грамм. У него душа не на месте, и он боится, что Армин — такой умный, такой потрясающе умный парень — натворит глупостей. Он не знает, откуда у него эти мысли, но все же. С последней весточки от драгоценного друга (который точно их всех угробит) что-то в нем переменилось. Не выпуская его из своего поля зрения, Жан целыми днями сидит рядом, словно сторожевой пес на привязи. Ему не по себе оставлять Армина одного, особенно когда тот уходит в ванную с набором для бритья: и когда он задерживается там на несколько минут дольше обычного, Жан колотит в дверь с такой силой, будто ему больше всех надо, будто он не мылся как минимум год. Ему не нравится, что для того, чтобы выразить заботу, ему приходится вести себя так по-идиотски. Но еще больше ему не нравится то, как светлеют глаза Армина, весь его лик, делая его похожим на какого-то гребанного великого мученика; когда он смотрит на него, на Микасу и на ребят, он словно готов заранее простить им все, словно прощается с ними. Он видит, что-то гложет Армина, и он намерен выяснить причину его душевных мук. Одна мысль о дистанции, образовавшийся между ними за эти пару дней, убивает Жана. Как же так вышло, что мальчик, мечтавший о море, теперь смотреть на него не может. Как вышло, что другой мальчик, мечтавший о свободе и целом мире за пределами стен, стал тем, кто готов лишить человечество выбора и этот самый мир разрушить. Не заметив, как задремал в кресле, Жан просыпается уже ближе к вечеру, наблюдая, как их гостевая комната горит словно в пожаре. Солнце клонилось к закату и пробивалось сквозь пыльное стекло, заглядывая в дом беспризорной рыжей дворнягой. Он еще долго сидел так, потеряв чувство времени и самого себя. После сна его сознание дрейфовало, и как в раннем детстве, когда дети еще не умеют разговаривать, он превращал себя во все, на что падал его взгляд, сливаясь с этим миром и становясь его продолжением. Глядя на Армина в этом болезненно-агонизирующем освещении, он был пылью, танцующей в оранжево-красном потоке света. Он сидел так очень долго, до тех пор, пока краски не потускнели и этот яркий закат не истлел, как жаркие угли в костре, в один миг превратившись в пыльные сумерки. — Армин, — уже во второй раз окликает его Жан, а затем ждет, когда тот оторвется от книги и посмотрит на него. — Давай прогуляемся, только ты и я, что думаешь? Давай сходим к морю? Армин смотрит в ответ так, будто уже заранее чувствует вину, несколько секунд они проводят в тягостном давящим на их сердца молчании. — Жан, извини… Он не успевает ему отказать, как в эту самую минуту раздается стук в дверь. Стучат долго, а точнее долбятся. Настойчиво так. Армин срывается со своего места первым и бежит в сторону коридора, словно только этого и ждал, словно был рад сбежать от их так и несостоявшегося разговора. «Зараза», — ворчит про себя Жан, поднимаясь следом. И кого это к ним черт принес в такое время? — Кто там? — осторожно спрашивает Армин, благоразумно встав слева от двери. — Отпирай, не бойся. — Саша, — произносит Армин, даже не пытаясь скрыть своего удивления. Открывая перед ней дверь, он сторонится, пропуская полуночную гостью внутрь. — А чего ты так поздно? Чуть пошатываясь, Саша пьяненько улыбается. В одной руке бутылка вина, в другой — сыр и конфеты. Скрестив руки на груди, Жан недовольно смотрит на их нетрезвую подругу. — И какого черта, ты, дуреха, долбишься в дверь, если у тебя есть свои ключи? — Так ну это… — она поднимает все свое добро, демонстрируя его Жану, и смотрит на него, будто все и так понятно. — Руки ведь были заняты. Жан не может на нее сердиться. По правде, никогда не мог. Особенно когда она поглядывает на него этим своим фирменным щенячьим взглядом, только прижатых к голове ушей не хватает. Вот ей богу. Пусть они периодически и журят ее за беспечность, но звериному чутью Саши доверяют безоговорочно. Чувствуя опасность за версту, она не раз вытаскивала их из таких засад и передряг, из которых без нее выкарабкаться у них не было бы и шанса. И если сейчас она спокойно прогуливается по городу, значит все действительно в порядке и можно не волноваться. Но даже если так, кто сказал, что Жан собирается поощрять подобные вольности. — Я вам помешала? Черт, ее почти сверхъестественное чутье снова ее не подвело. Однако то, как Армин невинно хлопает перед ней глазами, будто ни черта не понимает, выводит Жана из себя. — Нет-нет, что ты! Раздражение бурлит в груди, словно крутой кипяток, фыркнув, он резко разворачивается и уходит на кухню. Да пошло оно все. Пусть Армин и дальше разыгрывает перед ней святую благодетель, навешивая ей лапши на уши, он в этом участвовать не собирается. Жан чувствует какую-то глупую почти что обиду, словно Саша действительно ненароком вклинилась во что-то только между ними. Он понимает, что правильнее будет отложить разговор до лучших времен. С этими мыслями его пробивает на какой-то злой и нервный смех: какая же это самонадеянная дерзость лелеять надежду на лучшие времена. В их-то обстоятельствах! Все-таки человеческий оптимизм могуч и непобедим. В общем, как и человеческая глупость. — Жан, ты чего? Замерев на пороге, Армин смотрит на него ни то осуждающе, ни то виновато. Всегда действующий на опережение, когда ему это выгодно, Армин имеет склонность манипулировать людьми, но иногда он делает это совсем ненарочно. Будто в попытке защититься, он незаметно нападает и жалит, как скорпион. В этой ситуации Жан не совсем понимает, действительно ли Армина заботит его состояние, или он вновь решил провернуть с ним свой болезненный и ловкий трюк. — Все в порядке? — Почему ты спрашиваешь? Как будто тебе не все равно. — Пожалуйста, не говори так. — Плевать. Жан понимает, что ведет себя глупо, и ему не стыдно. Он не боится прослыть дураком, не впервой. К тому же не он один здесь ведет себя как упрямый осел. Он мог бы поступить лучше и мудрее, но… он не хочет. Пускай будет честно и хлестко, чтобы Армин высказал ему все как на духу. — Иди уже к ней. Вперед! Можете надраться с ней этим вонючим пойлом и побазарить по душам. Со мной ведь ты говорить не хочешь. — Я не понимаю, с чего ты это взял? — Правда не понимаешь? Он не отвечает. Вместо этого он подходит ближе, подступает осторожно, чтобы не спугнуть. Сокращая дистанцию между ними, на пару секунд он зависает, словно сомневается, стоит ли ему сейчас вторгаться, нарушая личное пространство Жана, поможет ли его присутствие. Жан не двигается с места, только смотрит напряжено, сам не до конца осознавая, в чем именно он сейчас нуждается — в одиночестве или утешении. Он падает на стул, подгибая под себя одну ногу и упрямо глядя в пол. Наконец-то Армин решается, и решает все за него. Положив руку на плечо, заглядывает в глаза, умоляя посмотреть в ответ. — Жан, пожалуйста, посмотри на меня. Нет сил идти в сопротивление или отказ. Подняв глаза, Жан видит перед собой лишь эту потускневшую синеву, и ему становится больно. — Я соскучился по Саше, по обычной болтовне, я правда хочу отвлечься. Я тоже, блять, соскучился!, хочет крикнуть ему Жан. Я скучаю по тебе каждый день, хоть мы сидим в одной комнате, на расстоянии вытянутой руки, а между нами, будто пропасть, через которую я не могу до тебя докричаться. — Пожалуйста, Жан, давай вернемся. Я обещаю, мы поговорим, просто… дай мне время, хорошо? Я правда пока не знаю, как обо всем тебе рассказать, я сейчас сам в каком-то ступоре. На уставшем лице Армина читается настоящая мука, видеть его таким — невыносимо. Жан не удерживается, поднявшись, он притягивает его к себе для быстрого объятия. — Все будет хорошо, — обещает ему. Жан думает с горечью, жаль только, что уже не нам...И тогда словно прочитав его мысли в отчаянном порыве Армин прижимается к нему, а после — они неловко отступают друг от друга, глядя под ноги и не зная, что еще они могли бы сказать или добавить. — Вернемся? — Ага. *** Бутылка вина, которую притащила с собой Саша, быстро идет в расход. Затем еще одна, припасенная уже Жаном, для особого случая. Вино хоть и неплохое, но терпкое и слегка гадкое на вкус, не совсем то к чему они привыкли. На Парадизе такого в век не сыщешь. За стенами вообще росло всего два сорта винограда, а в ходу было в основном пиво или медовуха. Куда им до этих изысков. Главное, что красное-сухое отлично справилось со своей задачей — когда они втроем заваливаются в их спальню, все уже достаточно пьяные и веселые. — Ого, вы и кровати сдвинули, — замечает Саша, раскидываясь на матрасе на манер морской звезды. — Ага… так вроде привычнее. Немного смущенный, Армин пристраивается у изголовья и тянется за книгой. Усмехнувшись, Саша кивает. — Мы тоже так у себя сделали. Жан помнит, как ворчал, мол, чего вы как дети малые, а потом сам выдвигал тумбочку в проход, чтобы сдвинуть их полутораместки вместе и превратить все это в одно большое гнездо из подушек и одеял. Он вспоминает, как они спали в казармах кадетского корпуса, по три, а иногда и по четыре человека в одной сбитой из досок нише. Они, с Конни и Марко, на второй полке, Райнер и Бертольд — внизу. Как же давно это было… словно в другой жизни. У многих солдат понятие о личном пространстве либо напрочь отсутствует, либо вытравливается со временем поступления в кадетский корпус. Жан был единственным ребенком в семье, и за это его часто называли неженкой. Он не жил в роскоши, но сколько себя помнил, у него всегда была своя комната, поэтому к военным порядкам, для которых общий быт являлся нормой, он привыкал дольше остальных. А теперь, кажется, не мог развыкнуть обратно. Получив чины и все сопутствующие привилегии, к которым также относились и отдельные апартаменты в столице, Жан с трудом засыпал без чужого сопения и храпа под боком. Не то чтобы с этими бесконечными разъездами и экспедициями они надолго задерживались в Сине. Особенно в последние пару лет. Времени, чтобы насладиться комфортной оседлой жизнью, ради которой Жан когда-то даже думал вступить в ряды военной полиции, особо нет, но это его совсем не расстраивает. Куда приятнее лежать у Армина на коленях, пока тот бездумно перебирает его волосы. Саша пристроилась рядышком, уложив голову ему на плечо, лопает принесенный ею же сыр и дорогие конфеты из горького шоколада. Тепло и уютно. И голова уже идет кругом от распитого ими вина. Армин листает детский астрономический атлас, купленный им рядом с магазинчиком у Планетария. Хороший тогда выдался день. И сейчас Жану тоже очень-очень хорошо. Голос Армина успокаивает, мягкий и убаюкивающий, как шелест волн, он рассказывает им про различные созвездия. Сколько их там в небе? Наверное, тысячи. Созвездия, названные в честь титанов прародителей. Титаны, держащие на своих могучих плечах целый небосвод. — Вот это — Молот войны. Армин показывает им картинку из книжки, Саша хихикает и говорит, что гигантский молот больше похож на задницу. Приглядевшись, Жан соглашается, и они хохочут уже все вместе. Просто поболтать и отвлечься, а? Ладно, стоит признать, это не было такой уж плохой идеей. Как, в общем, все идеи Армина. Спустя некоторое время выпитое ими вино дает знать о себе: отвернувшись к стенке, Саша засыпает, мило похрапывая и улыбаясь во сне. Сегодня она была в приподнятом настроении, и в ее разговорах то и дело проскальзывало имя того парня из Марли, работающего в ресторане для военной верхушки. Они больше не подначивали ее, Жан просто был очень счастлив за свою подругу — теперь у нее есть еще один повод, чтобы скорее вернуться домой. Уже сквозь сон Жан чувствует, как его накрывают покрывалом, матрас рядом с ним пружинит, и Армин, зажатый между товарищами, пытается осторожно подняться с кровати, не потревожив ничей покой. — Куда ты? — сонно бормочет Жан, перехватывая его руку. — Хотел прибраться тут немного, — он имеет в виду бутылки и бокалы, брошенные ими прямо на полу. — К тому же с ужина осталась посуда, а сегодня моя очередь. — Забудь, я с утра сам все помою. Не осознавая себя во сне, Жан не выпускает руку Армина из своей, продолжая гладить его запястье. Какие же они у него изящные, белая кожа с просвечивающими венками и выпирающей косточкой, их так легко обхватить пальцами. Сознание, подернутое пьяной дымкой, подбрасывает образ, как Жан прикасается к ним губами. Он не знает, действительно ли сделал это или это было лишь началом его сна, но фантомное ощущение на губах остается с ним вместе со звуком звякнувшего стекла и льющейся воды, когда Армин ускользает от него, оставляя за собой свет из коридора, что с любопытством заглядывает в комнату. Он спит в одежде, но ему так тепло и уютно, что все это кажется сущей мелочью. Такое чувство, что он закрыл глаза всего на минуту, но, когда он просыпается, на улице уже сумерки. Он не сразу понимает, что происходит, когда слышит чей-то тихий всхлип. Первое что приходит в голову, что это Саша заплакала во сне, но, приподнявшись, он понимает, что плачет вовсе не Саша. Плачет Армин. — Эй, ты чего? Что случилось? Но он не может ему ответить, он вообще сейчас, кажется, говорить не может, трясет головой и давится своими слезами. Аккуратно прикоснувшись к его плечу, Жан чувствует, как те ходят ходуном от того, как он безуспешно пытается подавить собственные рыдания. Его лицо искажено настоящей мукой, Жан впервые видит его в таком состоянии. Зажмурив покрасневшие от слез глаза, он натягивает одеяло едва ли не по самые уши, вцепляясь в его край побелевшими от напряжения пальцами. Жан не знает, что ему делать, он растерян и немного напуган, он бы утешил его, да только, не зная причины, боится сделать еще хуже. Сам же он плакал редко, а когда случалось, его слезы были едкими и злыми, после чего он нередко ввязывался в драку, и тогда, возможно, становилось чуточку полегче. Как говорится, каждому свое. Но у него нет времени на раздумья, как правильно, а как нет, стоит ли его сейчас трогать. Армину плохо, а Жан рядом — все просто. Приподняв одеяло, он заныривает под него и тянет Армина на себя, крепко обнимая и прижимая к себе с одной единственной целью — успокоить и утешить. Пока он гладит его по спине, Армин вжимается в него горячим от слез лицом и все еще дрожит. Первые несколько минут его по-настоящему колотит, а рубашка на груди Жана моментально становится мокрой. Сдавленные звуки, которые Армин все еще пытается захоронить глубоко в груди, заставляют сердце Жана болеть. — Все хорошо, — шепчет он ему в макушку. — Не бойся разбудить картофелину, она как обожрется или выпьет, ее пушкой не разбудишь. После этих слов Армин всхлипывает чуть громче, а затем, ухватившись за плечи Жана, уже не сдерживается и начинает плакать в голос. Он совсем негромкий, и, как оказалось, легко заземляемый. Прикосновения действуют на него умиротворяюще, он жмется ближе, словно ребенок, привыкший заботиться сам и оттого обделенный лаской. Когда слезы отступают и возможность говорить связно снова возвращается к нему, он произносит: — Прости, мне так жаль. Жан не любит ходить вокруг да около, а потому спрашивает прямо, чтобы тот рассказал все, как есть. — Почему ты плакал? К нему приходит смутное понимание, что причиной его слез стало последнее письмо Эрена. Возможно, поговори они раньше, Армина не накрыло бы такой сильной истерикой посреди ночи. Армин молчит какое-то время, сдвигается, чтобы приподняться и посмотреть Жану в глаза. В его — красных и воспаленных — новая волна боли, готовая пролиться и накрыть его с головой. — Я боюсь, что, когда мы прибудем в Либерио, мне придется стать Колоссальным. Произнеся это, он замолкает. Тишина после его признания тяжелая и неприятная. Когда смысл слов доходит до Жана, настигает его, как грабитель, выскочивший из темного переулка — сердце замирает от ужаса. Обращение в Колосса — все равно что взрыв. Прибрежная зона полностью сравняется с землей. Погибнут люди, много людей. Тех, кто не умрет от взрыва, либо придавит обломками, либо смоет поднявшейся волной. Так вот о чем говорил Эрен в своем письме, вот о чем он говорил, когда давал координаты и описывал состояние Флотилии в Либерио. Вот же ублюдок. Жан чувствует, как такая же мощная волна негодования и злости поднимается внутри него, готовая смыть и разнести все подобно цунами. — Я убью его, — рычит он сквозь стиснутые зубы. — Всю рожу ему к чертям разнесу. — Нет, он прав. — О чем ты, черт подери? Ты не должен этого делать. Но Армин качает головой. — Нет, мне придется. После нашей атаки я буду должен уничтожить их флот, иначе они начнут немедленное наступление на остров и тогда все будет кончено, но… Он смолкает, но ему не нужно заканчивать, Жан и так прекрасно все понял. Отправляясь на войну, будь готов убивать или быть убитым. Это похоже на законы леса и дикой охоты. Либо ты, либо тебя. Действовать по приказу не легче, даже по жесткой необходимости, даже в целях самообороны. Обрывая чью-то жизнь, Жан каждый раз чувствует будто отрезает что-то важное от себя. И хотя на этой войне он огрубел и научился действовать без колебаний, он никогда к этому не привыкнет. Но, может, оно и к лучшему. Сейчас он отлично понимает чувства Армина, и то, что Эрен загнал их в такие обстоятельства, кажется ему просто нечестным. Почему именно они? Почему Армин? Парень, что больше всего на свете ценит жизнь во всех ее проявлениях, почему именно он должен оборвать сотни жизней, используя смертоносную силу Колосса? — Это нечестно, — произносит Жан, и его взгляд устремляется в небо за окном, уже приготовившееся встречать новый день. — Это так нечестно. Армин не отвечает, утомленный слезами и тяжелыми мыслями о грядущем, он засыпает на рассвете, оставаясь в его объятиях. *** Когда Жан впервые увидел фейерверк, а точнее услышал его, у него сработал инстинкт солдата: схватив Армина, он повалил их обоих на землю, а затем, когда понял, что ничего страшного не происходит, очень смутился. Люди смотрели на них как на каких-то чудаков. Но громовой взрыв, раздавшийся в небе без предупреждения, перепугал не на шутку. Казалось странным находиться в стане врага и наблюдать, как Марли отмечает победу над очередной захваченной страной. Но яркие вспышки, зеленые, красные и золотые, похожие на пышные пионы, распускающиеся прямо в небе, завораживали. Палили откуда-то с корабля, и искры от фейерверков отражались в темной воде. А еще в прекрасных глазах Армина. Он наблюдал за фейерверком с каким-то почти детским восторгом, и стоило лишь один раз посмотреть в его сторону — Жан понял, что пропал. Прогулка вдоль набережной и через порт в конце концов вывела их к безлюдному дикому пляжу. Пятки проваливались в песок, смешанный с мелкой галькой. Пройдя по холмистой местности, они вышли на широкое плато. Жан скинул пиджак, чтобы Армин мог усесться на него, не запачкав светлых брюк. Сегодня он выглядел просто замечательно. На нем была простая, без изысков, одежда — бежевые брюки и свободная светлая рубаха с закатанными до локтей рукавами. Дым от фейерверков постепенно рассеялся, хотя в воздухе ощущалось приближение дождя и бури, в пока еще ясном небе горели тысячи звезд. Они почти не разговаривали сегодня, бродили по улицам, как в воду опущенные, прощаясь с этим местом, с этой жизнью, которая казалась им на удивление мирной и естественной, но такой далекой от них, затерянной где-то за горизонтом. Когда Армин начал перечислять все известные ему созвездия, неожиданно для себя Жан вздрогнул — и воспоминания вернулись к нему. Об этом трубили во всех газетах. Семья Тайбер, обладающая силой титана Молота, прибывает в Либерио, дипломаты всех стран приглашены на выступление, которое состоится в местном гетто, крупные издательства осветят событие. Нет никакой нужды ждать нового письма от Крюгера. Они уже поняли, когда задуманное Эреном даст полный ход. У них всего неделя до объявления войны всему миру, до того, как цепочка необратимых событий начнет скреплять свои звенья одно за другим. Им осталось всего три дня в Трире… Завалившись на песок, Армин протягивает руку, словно пытается дотянуться до бесконечно далеких звезд. Путеводные, дарующие направление и во все времена, выводящие людей из темноты. Сколько их там? За всю жизнь не сосчитать. Жан чувствует, как шея начинает затекать, к тому же грохот морских волн скрадывает слова Армина — его голос, всегда успокаивающий его, теряется в них. Тогда Жан осторожно укладывается рядом, соприкасаясь с ним плечами. — Помнишь, когда мы только приехали сюда, и я потащил тебя в планетарий? Конечно же, он помнит. Как дежурная реакция, улыбка проскальзывает по его лицу тенью, даже это теплое воспоминание неспособно развеять весь скопившейся в его душе мрак и ужас перед неизбежным. Он понимает, зачем Армин все это делает, отвлекает разговорами, чтобы он окончательно не провалился в эту лишающую воли фрустрацию, чтобы не унесло и не накрыло. Но, кажется, уже поздно. — Да, мы тогда в первый раз смотрели через ту штуку с огромной линзой. — Телескоп, — подсказывает Армин, улыбнувшись. Жан кивает. Да, точно, телескоп. — Так вот, тот мужчина, что провел нас туда, рассказал мне, что многие из тех звезд, которые мы сейчас видим в небе, уже давно погасли, но их свет продолжает нестись к нам сквозь пространство. — Звучит как какая-то фантастика. — Ученый из планетария сказал, что это пока только теория, и он еще работает над ней, но знаешь, о чем я подумал? О том, что это очень похоже на нас. — В каком смысле? — Мы, как те звезды, Жан, невозможно пройтись по песку, не оставив следов, и все наши решения, все ошибки и грехи, продолжают влиять на историю даже после нашей смерти. Когда нас уже не станет, мы все равно будем светить, указывая нашим потомкам направление. Мы станем их путеводными звездами. Жан уверен, что его путеводной звездой всегда был и останется Армин. И, наверное, не только для него. Жан уверен, если кто и способен найти выход из сложившейся ситуации, то только он. Даже сейчас он верит в это, верит ему больше, чем самому себе. Даже после того как крылья свободы разведкорпуса окрасились в красный, подбитые и сломленные, они все еще могли летать. В поисках свободы и надежды на спасение они нашли лишь разбитые мечты и отчаяние. Мир, полный врагов, взявших их на прицел. Но даже после этого Армин не потерял ни рассудка, ни своей невероятной силы духа. — Иногда я вспоминаю слова Флока перед аудиенцией. Повернувшись к нему, Жан всматривается в его профиль, знакомые и простые черты лица, его глаза, обращенные к морю, в них нет места ни для обиды, ни для злости. Их не было и в тот момент, когда слова Флока полоснули их по обнаженным сердцам и еще незажившим ранам: он помнит, как хотел выволочь его в коридор и избить ногами. За Армина и за Хитч. «Пойдя на поводу у своих чувств, вы приняли нерациональное решение, которому грош цена» Да что он, черт подери, вообще понимает?! Сложно отдавать приказы, стоящие чьей-то жизни, сотни жизней, мало кто на такое способен. Жан не спорит, командор был исключительным человеком. Но кто сказал, что только дьявол сможет победить в этой войне? Кто сказал, что Эрвин Смит был этим дьяволом? Хотел ли он им быть? Почему Флок уверовал, что лишь злом можно победить зло, победить жесткость и разом усмирить весь ополчившейся на них мир. Жан не верил в это тогда — не верит и сейчас. Армин перенес это стойко. Когда Эрен пытался утешить его в тот раз, когда говорил ему о море и о мире за пределами стен, о котором они так давно и так сильно мечтали, когда он сказал о свободе, его глаза… в одну секунду что-то изменилось в них, и Жан увидел пустоту и зияющую бездну. Но затем, прояснившись, они посмотрели на друга с вызвавшей у него мурашки предопределенностью. Эрен верил в Армина, а уверенность Эрена могла свернуть горы. — Я хотел ему врезать тогда, — в конце концов признается Жан. — Знаешь, я думаю, он был прав. — Армин… не говори так. — Нет, все так и есть, — спокойная и какая-то понимающая улыбка на лице Армина заставляет сердце Жана сжаться от боли. — Но это не имеет значение, пока звезда Эрвина горит ярче моей, и она будет гореть еще очень долго. Его жертва не будет напрасной, я постараюсь сделать все от меня зависящее. — Флок… — Жан не имеет понятия, на кой черт он сейчас ворошит прошлое, но все же считает необходимым сказать, он уже давно хотел высказаться. — Он тогда сказал, что мы просто стояли, как дураки какие-то, молча наблюдали за происходящим, черт…- Жан чертыхается, все-таки говорить об этом невероятно сложно. — Этот придурок такой честный, но ни черта не понимает! Я что хотел сказать, я действительно тогда стоял как вкопанный, я не помог Эрену, не пытался отобрать сыворотку у Леви, у меня сердце в тот момент разрывалось, хотя я действительно просто стоял и смотрел, готовый к любому исходу. Я не пытаюсь оправдаться из-за того, что ничего не предпринял, потому что это был не мой выбор. И даже не Эрена. Я был уверен, что решение может принять только капитан. Это была его жертва, мысленно заканчивает Жан. Перевернувшись на бок, Армин смотрит на него так, будто видит впервые, Жану не сразу удается считать это выражение, — он понимает его? осуждает? — Боги, пусть он уже скажет что-нибудь. — Знаешь, я всегда считал тебя очень зрелым и по-житейски мудрым, но ты так вырос за последние пару лет. — Господи, и что это значит? — Ты удивительный человек, Жан. О боже. Ну почему сейчас не закат, сокрушается Жан, чувствуя, как его щеки моментально теплеют. Вряд ли в такой темноте Армин способен разглядеть его покрасневшее лицо, но все равно неловко. Этот смущающий жар перебрасывается на уши и даже на шею, когда Жан замечает, как глаза напротив весело блестят. Эта ласковая улыбка в чудесных глазах Армина заставляет его сердце приятно заныть — лишь он один во всем мире умеет улыбаться вот так — одними глазами. А еще хочется поспорить. Потому что нет, Армин, ты ошибаешься, это ты удивительный! Совершенно особенный парень. Жан уверен — такие люди рождаются раз в столетие. И хочется понять, по какой же нелепой причине человек вроде Армина так добр к кому-то вроде него, — импульсивному, порой мелочному и эгоистичному, с головой полной не мозгов, а каких-то опилок. Что он вообще в нем нашел? — Уверен, твоя мама очень гордится тобой. Это контрольный. Этими словами он добивает Жана окончательно, опустив глаза, Жан повержено стонет. — Пожалуйста, прекрати. — Что? — смеется он весело. Жан вздыхает. — Мама мечтала, чтобы я стал уважаемым человеком, прожил долгую жизнь и подарил ей кучу внуков. — А ты, о чем мечтал ты, Жан? — Да в общем-то о том же самом, но потом я за каким-то чертом вступил в разведкорпус, так что можно считать, что я облажался ну просто по полной, — с кислым лицом произносит Жан, отчего-то в горле поднимается странная горечь, застревает там комком и мешает говорить, он знает, это похоже на подступающие слезы, и он маскирует их кривляясь и корча дурацкие рожи, но затем добавляет уже тише. — По правде сказать, я тоже всегда мечтал стать отцом. Его взгляд падает на руку Армина, лежащую вдоль его тела; красивые, не очень крупные ладони с изящными пальцами, он не удерживается и цепляется за них мизинцем, а затем смотрит, как Армин отвечает на его прикосновение, сплетая их руки вместе. — Ты бы стал прекрасным отцом, — с уверенностью произносит Армин, и отчего-то сердце Жана начинает ускоряться. — А тебе-то почем знать? — Ну, все просто, — пожимает плечами Армин. — Хороший сын обречен стать прекрасным отцом. Это восточная мудрость. Нет, это смех сквозь слезы, думает Жан. Это больно и одновременно прекрасно. Он давно запретил себе мечтать, поставив надежный и крепкий заслон на всех мыслях о нормальной жизни, какая могла быть у него, поступи он в военную полицию, а не в разведкорпус, и сейчас сердце щемит от разлившейся внутри грусти, от которой, как ни старайся, ему никуда не сбежать. Он вспоминает тот день, когда впервые увидел капитана Эрвина, поднявшегося на помост и призывающего вчерашних кадетов вступить в ряды разведотряда, он помнит его честную и ни разу не вдохновляющую речь, Жан стоял тогда на плацу, и кадеты обтекали его, благоразумно сбегая от смерти. А он стоял, не в силах пошевелиться, и проклинал самого себя, что остался и выбрал верную смерть. Настоящее чудо, что она до сих пор не настигла его, хотя с той минуты постоянно дышала куда-то в затылок. Пять лет уж прошло, и Жан побывал в самом пекле, а все равно остался жив — что это, если не какая-то божественная ирония? Жан вновь смотрит на их сплетенные пальцы, рука Армина так идеально ложится в его ладонь, словно была создана только для этого. И тогда он понимает — вот оно, это чудо. Маленький отважный мужчина, лежащий рядом с ним на песке, который спасал его столько раз, что Жан сбился со счета. Ему за всю жизнь с ним не расплатиться, но это ничего. Достаточно того, что Жан готов последовать с ним даже в ад, потому что от их рая осталось одно лишь название. Погода резко портится, и на них налетает ветер, море беснуется и грохочет, и даже луна и звезды скрылись за тучами. — Жан, ты чего? Он сам не замечает, как слезы подступают к глазам, ему в последнее время только и хочется, что плакать, а еще, может быть, напоследок увидеться с матерью, обнять ее, и как есть — разрыдаться у нее на руках, плакать и жалеть себя, как маленький безутешный ребенок в неуклюже-большом теле; мужчина, проживший несчастную жизнь и ничего после себя не оставивший. Его преследует ощущение надвигающейся беды — бури, что сравняет этот мир с землей. — Я не знаю, прости за это, — он еще крепче хватает его за руку, цепляется как за последнюю соломинку, сжимая тонкие пальцы Армина почти до хруста. — Мы искали союзников, надеялись найти союзников, тех, кто бы нас понял и принял, а нашли полный мир врагов. И мне страшно. За наш остров, за людей, которые там живут. Даже мои фантазии о детях и семье выглядят убого, потому что на самом деле родиться в этом мире я бы не пожелал никому. Мне кажется, у нас нет будущего, и я не понимаю ради чего мы продолжаем сражаться. Они лежат на этом пустынном пляже, как последние люди на земле, и Жан горько плачет, уткнувшись в плечо Армина. — Люди лишенные будущего и возможности мечтать теряют волю к жизни. Это и есть конец. Так что мы не в праве сдаться. Подняв глаза, Жан смотрит на Армина, его лицо кажется ему задумчивым, но во взгляде читается несгибаемая целеустремленность, в них отблеск надежды, свет, способный прорваться сквозь самую глухую тьму, и совсем не пустое обещание, что все еще обязательно будет. Армин стирает слезы, наклоняясь ближе, чтобы на пару секунд прижаться губами к его небритой обветренной щеке. В этом коротком жесте столько заботы и желания утешить, что Жан замирает, а затем воспоминания о ночи, когда он, пьяный и сонный, целовал руку Армина, накрывают с головой. Теплое прикосновение губ похоже на воспоминание. Он помнит его. И он никогда его не забудет. — Значит… — совсем тихо произносит Жан. — Мне это не приснилось? Улыбка Армина ласковая и нежная, вот бы зарисовать и оставить в памяти навечно. — Нет, не приснилось. — Можешь… ты можешь сделать так еще раз? — робко просит его Жан, и Армин с готовностью кивает. Когда он наклоняется к нему, Жан идет на хитрость и вместо щеки подставляет губы. Удивленно выдыхая в них, Армин чувствует его улыбку и улыбается в ответ. Поцелуй короткий, но нежный, и на сердце после него становится удивительно легко. Жан хочет попросить поцеловать себя еще раз. Ему мало, он не распробовал. Но Армин уже отползает от него, и шальные огоньки разгораются в его глазах, словно он задумал что-то очень интересное и одновременно рискованное. Он тянется к своей рубашке, ловкие пальцы пархают, расстегивая мелкие пуговицы. — Что ты делаешь? Голосовые связки как-то разом слабнут, Жан не уверен, что вопрос долетел до адресата, особенно на таком ветру. Он не понимает, что происходит, в то время как Армин, уже скинувший с себя рубашку с майкой, тянется к ремню на брюках. — Армин… — Давай искупаемся? Он тянет брюки вместе с бельем, и они спадают у его щиколоток. Переступив через них, Армин смотрит на Жана, в то время как тот стыдливо отводит взгляд в сторону, чувствуя себя по-странному смущенным. Сколько раз он видел Армина без одежды, на общих сборах и в банях, но сейчас хватает и одного взгляда, чтобы дыхание сбило ко всем чертям, а низ живота окатило словно кипятком. — Ты с ума сошел купаться в такую погоду? — Жан пытается его вразумить. Вода в море наверняка холодная, да и волны поднялись как минимум на четыре шкалы, но Армин не прислушивается к его доводам, улыбнувшись ему напоследок, он разворачивается и бежит к воде. Его стройная фигура белеет в темноте, мельчает так, что Жан уже не может до него докричаться, а затем Армин с разбегу бросается в надвигающуюся волну. Она бьет его в грудь, отбрасывая назад, но он упрямо движется к ней навстречу, пока море не проглатывает его целиком, унося вместе с собой по инерции. «Что же ты творишь?» — чертыхается про себя Жан. Ему хватает меньше минуты, чтобы раздеться и побежать вслед за Армином. — Черт, — вода действительно холодная, настолько, что скулы сводит. Это очень хреновая идея, думает Жан. В отличие от Армина, который на удивление здорово плавал, чувствуя себя в воде, как в своей родной стихии, Жан первоклассным пловцом никогда не был. И все же. Он не собирается бросать Армина одного посреди этого неприветливого и бушующего моря. Он никак не поспевает за ним. Вода качает Жана, поднимаясь выше зоны видимости, отчего создается впечатление, будто он проваливается и летит куда-то вниз. И, когда он окончательно теряет Армина из вида, ему становится по-настоящему страшно. Очень некстати вспоминаются его рассказы про русалок, коварный морской народ, который подманивает бедных рыбаков сладкоголосыми песнями, а после — утягивает на дно. Жана тогда передернуло, но Армин только посмеялся над ним, сказав, что это всего лишь сказка. Что ж, само существование титанов тоже кажется фантастическим и невозможным, но это их реальность. Жан думает обо всех тварях, бороздящих морские глубины, и ему становится не по себе. Берег вдали едва различим, море бушует так, словно отвергает его. Он пытается грести, но не понимает, двигается ли он хоть куда-то или его просто мотает на этих волнах. На секунду кажется, будто что-то проплывает под ним, ледяной поток, похожий на отбойное течение. Чтобы не попасть в него, Жан резко отклоняется вправо. Он вертит головой, пытаясь посмотреть во все стороны сразу, но он не видит ничего — повсюду лишь вода, холодная черная вода — поднимающая в нем какой-то первобытный древний ужас, сводящий тело от паники. — Армин, Армин! Он кричит во всю мощь своих легких, перебирая ногами, чтобы удержаться на поверхности и не нахлебаться соленой воды. Но затем, подхваченный очередной волной, Жан вдруг замечает светлую макушку всего в паре десятков метров от него. Господи. Слава Богу! Жан зовет Армина до тех пор, пока тот наконец не замечает его. Еще одна сильная качка, которую он едва в силах выдержать, на несколько долгих секунд Армин исчезает из видимости, а затем выныривает совсем рядом. — Пиздец, — не выдерживая, озвучивает свои мысли Жан. — Какое же блядство! — Ты в порядке? Но вместо ответа он лишь тянется к нему, хватая за руки, боясь, что, если отпустит, их снова раскидает друг от друга на добрые сотни метров, и он потеряет Армина в этой холодной черной воде. — Жан, пожалуйста, успокойся, ты тянешь нас под воду. Спохватившись, он отпускает Армина, сосредотачиваясь только на его лице, пока тот осторожно берет его за плечи и говорит. — Расслабься, просто дыши, вода соленая и плотная, она сама тебя вытолкнет. Жан кивает и делает так, как советует ему Армин — дышит и старается расслабиться. Выходит откровенно так себе, но зато его больше не тянет вниз. — Это была не самая лучшая идея. — Да уж, — совсем невесело смеется Жан. — О чем ты вообще думал? — Не знаю, никогда не плавал ночью в море, хотел понять на что это похоже. — Ну и как, понял? — Ага, — кивает Армин. — Это ужасно. Теперь смех накрывает сразу обоих, нервы выходят вместе с ним, рядом с Армином становится как-то полегче. Уже и не так страшно, думает Жан. — Я в какой-то момент вообще потерял направление, перестал понимать где берег. — Я тоже, пока плыл, все думал, сколько же там метров до дна, сколько воды подо мной, стало страшно. А потом я сразу вспомнил твои слова, когда ты говорил о той неизвестности, которая ждет нас в будущем, — он замолкает, море вокруг них гудит, двигаясь, словно живое и разумное существо, пальцы Армина сжимаются на его плечах еще сильнее. — Это то, как ты себя чувствуешь? Слова застревают в горле, когда он понимает, что Армин вновь попал в самую точку. Да, примерно так он себя и чувствует практически постоянно. Но все это уже не имеет значения, ни морская бездна прямо под ними, ни полная, лишающая воли фрустрация перед будущим, все это похоже на затянувшийся ночной кошмар, но затем неопределенность и страх отступают. Пока они есть друг у друга — у них все будет в порядке. Стараясь не думать, сколько кубометров воды сейчас находится прямо под ними, Жан подплывает к Армину, обвивая руками его талию, чувствуя, как его мокрое и обнаженное тело скользит против него. — Я рад, что ты меня нашел, — шепчет в самые губы. — Армин, я… — Я знаю. Он целует его первым, и Жан обнимает его изо всех сил. Как прекрасен мир за минуту до катастрофы. Мир, в котором, наверное, было бы лучше никогда не рождаться, раздираемый войной, скорбью и горем, и в нем, вопреки здравому смыслу, прорывает себе путь дикая жажда жизни. Они уже рождены в этом мире, и под панцирем безразличия каждый носит свою собственную глубокую и незаживающую рану; по капле — море, каждый из них виновен и каждый из них невинен. Но кто-то в конце концов должен понести ответственность за то, что этот мир настолько болен; и как выбрать, если каждый по-своему пострадал? Жизнь как сумма всех противоречий. Либо полностью парализует, либо ведет к вершинам. Долгий путь от пропасти к звездам. Бесконечная война, во время которой все мечтают о мире, но ни у кого не хватает мужества сложить оружие и сказать: «Довольно!» Но даже сейчас, чувствуя, как весь его мир разваливается на куски, он целеустремленно гребет к берегу. Когда воды становится по пояс, их выбрасывает на сушу, и несмотря на холод, они сплетают руки, истекая желанием. Отчаяние сменяется радостью, пока они одеваются и бегут до дома наперегонки. Счастье переполняет Жана, вспениваясь и поднимаясь в груди, как то игристое вино, которое они пробовали после первой вылазки за море. Оно пузырится и бурлит в нем, начиная свой путь от сердца и прозаично стекая вниз. Впервые за долгое время ему хочется смеяться, и он не отказывает себе в этом. Его настроение не портится даже при виде двух жандармов, косящихся в их сторону у причала. Как приготовившиеся к делу грабители, они бегут к дому темными проулками, начиная целоваться уже на лестничных пролетах. Едва столкнувшись взглядами, они понимают, что дух и плоть пришли к единству. И тогда, словно молния в ночном небе, Жана поражает внезапным озарением — вот оно, единственный способ спасти этот мир и сделать его лучше. Стать счастливым несмотря ни на что. Здесь и сейчас. Несмотря на всю скорбь, горе и враждебность. Красота и любовь — вот что спасет этот мир. *** Жан испытывает жгучий стыд, почти невыносимое отвращение к самому себе подкатывает к горлу. В тот момент, когда они поймали Габи в ресторане у Николы, он отчаянно хотел, чтобы кто-то нажал на спусковой крючок вместо него, чтобы промытые пропагандой мозги разлетелись по стенке. Вот о чем тогда говорил отец Саши — порочный круг ненависти. Насилие, порожденное насилием. И его вечный двигатель — это люди, идущие на поводу своей ярости и жажды крови. Жестокие и слабые. Такие как он. Отказавшись от войны, они не сделали мир лучше. Если есть инстинкт жизни, должно быть есть нечто противоположное ему. Война — змея, кусающая саму себя за хвост. Бесконечный цикл страданий и боли. И единственный выход, избавление от нее, ожидание момента, когда она наконец-то сожрет саму себя. Ненависть к самому себе настигает его как шторм. Слова Флока почти что достигли его сердца, он уже был готов сдаться и позволить Эрену сравнять этот мир с землей, перемолоть его, чтобы построить на этих костях свое долго и счастливо. Ибо прах ты и в прах обратишься. Ужас. Откуда это? Жан сам не знает. В мыслях какой-то бардак. Он сидел, обхватив свою несчастную гудящую в отсутствии сна голову руками и молил, чтобы голос Ханджи, зовущий его спасать мир, оказался лишь слуховой галлюцинацией. Как воспоминания об их последних днях в Трире, та ночь, когда они плавали в неспокойном бушующем море. И как Армин разделся и побежал в воду, налетая грудью на волны, бесстрашно и отчаянно встречая удар воды, словно пытался схлестнуться в бою с самой стихией. В тот момент он напомнил ему Эрена. В его вечной борьбе за свободу, сменившей вектор своего направления в противоположную сторону. Жажда абсолютной свободы — равно безумие, а угнаться за безумцем можно лишь на тот свет. И как человек не в силах побороть и подчинить себе стихию, им никогда не догнать Эрена. Однако они могут хотя бы попытаться. Умереть заживо, а зажить только после смерти. Бороться до конца, несмотря ни на что. В конце концов, это все что они могут. *** Кулак болел от того, с какой силой он влетел в челюсть Райнера. Даже не в форме шифтера, исхудав и выглядя просто жалко, Райнер все равно оставался сильным, источая почти сверхъестественную мощь, — костяшки пальцев ныли так, будто Жан впечатал их в танковую броню. Все его руки были в крови, и непонятно чьей — его собственной или Райнера. Он даже не сопротивлялся, не пытался остановить его или хоть как-то заблокировать этот град ударов, обрушившийся на него диким и яростным смерчем. Повалив его на землю, Жан бил его по лицу снова и снова. Бил до тех пор, пока вся злость, налетевшая на него бурей, не вышла из него. Он тогда будто оглох от ярости. Его дорогой сердцу человек, драгоценный друг, его Марко, был убит этой сволочью. И когда его последние слова вновь прозвучали в ушах голосом Райнера, сердце заныло от боли. «Почему мы не можем просто поговорить?» Сейчас Жан не был настроен ни на какой осмысленный диалог. Поднявшись, он на шатких ногах рванул вперед, не разбирая дороги, пока не сорвался на настоящий бег. Бежал куда глаза глядят, а глаза, полные слез, не видели перед собой ни черта. Впечатавшись в дерево, он в отчаянии обхватил ствол руками, вжался лицом в неровную кору и зарыдал прямо в голос. Что он забыл здесь, в этом отряде смертников и отчаянных бойцов. Не будучи ни шифтером, ни каким-нибудь Аккерманом. Что он забыл среди них? Война — это гнев, горе и ненависть, разрывающие человечество на куски. Жан мечтает стать безмозглым гигантом и растоптать это все к чертовой матери, сравнять с землей вместе с собственной болью. Ноги выводят его на небольшую полянку, окруженную деревьями со всех сторон. Падая в их тени, Жан переворачивается на живот и утыкается лицом в траву. Он больше не мучается и не плачет, но как-то тяжело и томительно задерживает дыхание, замирая все своим телом, ощущая дрожь земли, несущую погибель. Он не знает сколько времени он пролежал так, обездвиженный и оглушенный, в то время как сердце в груди стучало в унисон с гулом, подстраиваясь под этот пробирающей до костей марш смерти. В этот момент он думал обо всех людях, которых любил и которые любили его, об их ошибках и словах, которые они ему говорили, и словах, которые он не успел им сказать. Лицо матери предстало перед внутренним взором. Как жаль, что, оказавшись втянутым в самую гущу, Жан так и не успел повидаться с ней напоследок. Некстати в голову лезут какие-то бредовые мысли. Как так вышло, что Жан стал тем, кем он стал. Если бы мама не спуталась с его дерьмовым отцом, бросившим их одних, если бы нашла мужчину, достойного ее, что бы тогда было? Тогда это был бы совсем другой парень. Возможно, его бы даже звали по-другому, не тем именем, которое выбрала для него мать, он мог стать не Жаном, а каким-нибудь Карлом или Гюнтером. И этот Карл или Гюнтер вполне мог стать очень искусным ремесленником или открыть свою таверну, отказаться от мыслей о военной карьере, не идти в кадеты, или, возможно, уйти тогда с плаца вместе с другими солдатами и вступить в военную полицию. Но из всех вариантов Жан выбрал остаться — и теперь он здесь. Чей же это замысел, который в итоге привел его именно сюда? Какой милосердный и жестокий бог сотворил это все с ним, сделал Жана тем, кем он в итоге стал? Гребаным спасителем всего человечества. Хочется засмеяться от того, насколько нелепо это звучит даже в собственных мыслях. Все еще лежа на земле, ощущая ее дрожь, Жан не услышал, а скорее почувствовал чье-то присутствие. — Эрен? Подорвавшись с земли, он оглядывается, и в это мгновение встревоженная чем-то стайка птиц слетает с ветки. Шорох крыльев, раздавшийся в ночной тишине леса, возвращает течению времени привычный темп, за которым всегда так сложно угнаться. — Почему ты сказал Эрен? Армин смотрит на него, не пытаясь скрыть своего удивления. Жан не знает, что ответить на это, поэтому говорит, как есть. — Не знаю, это ничего не значит. (Или это значит все) Усевшись рядом с ним на землю, Армин облокачивается о широкий ствол лиственницы и тянется во внутренний карман камзола, чтобы достать портсигар. Без слов, жестом Жан просит угостить и его, Армин кивает, протягивая сигарету вместе с зажигалкой. — Ты как? — Хуже не придумаешь, — честно отвечает ему Жан, подкуривая и возвращая зажигалку Армину. Синим волоком, дым поднимается над его головой, теряясь в сыром, пропитанном влагой воздухе. — Скажи, когда ты разрыдался в темнице, когда Елена рассказала нам о плане Зика… — А, план эвтаназии. — Ты ведь это не всерьез? — Жан, — Армин смотрит на него так, что он тут же чувствует себя последним идиотом и уже жалеет, что спросил. — Я просто пытался ей польстить, я ведь не знал, что все в итоге закончится вот так. Жан усмехается. — Какой же ты манипулятор. Закатив глаза, Армин тем не менее улыбается так, будто Жан сделал ему комплимент. И чего врать, это действительно был комплимент. Потому что дальновидность Армина поражает. Он давит сигарету о землю и тут же тянется за следующей. — Я думал о спокойной и мирной жизни, — внезапно признается Жан, все-таки как знать, быть может, это их последний разговор по душам. — Я думал о своем доме, о семье и детях, которые могли бы у меня быть, перейди я на сторону Флока и йегеристов, но потом пришла Ханджи и начала орать, мол, выходи спасать мир, и я понял… я понял, что без тебя все это уже не будет иметь никакого смысла. Господи, все это ради любви, ты понимаешь? Армин смотрит на него, его глаза проясняются, ласково смеются над ним и одновременно восхищаются его выбором — в эту минуту Жан чувствует себя самым лучшим мужчиной из когда-либо живущих на этой грешной земле. — Ты такой ужасный романтик, Жан. — Заткнись. — Я люблю это в тебе. Боже, ну почему он такой. Почему он такой хороший. Не сдержавшись, Жан подползает к нему и тянется за поцелуем, Армин дарит ему их столько, сколько Жан готов и сможет принять. Это переполняет его любовью, сердце полно ей, и он понимает, что был рожден на этот свет, чтобы встретить и полюбить этого мужчину. Чтобы чувствовать его любовь в ответ. Когда он отстраняется, лицо Армина кажется ему таким юным и привлекательным, словно тень войны никогда не падала на него, не омрачала его прекрасный и светлый лик. — Шансы на победу почти нулевые, но, если есть хоть одна возможность победить Эрена, я не прощу себе, что даже не попытался, я буду бороться до самого конца. — Я тоже пойду до конца, — обещает Армин. — И я очень рад, что ты рядом. Когда Армин обнимает его, смыкая руки за шеей, Жан чувствует себя полностью завершенным. — Обещай, что у нас будет свой дом. Армин кивает, еще сильнее зарываясь горячим и мокрым от слез лицом в плечо Жана. — Обещаю. — И дети. — Конечно, как же мы без детей. — И больше никаких войн, больше никогда, мы уйдем из армии и никогда не возьмем в руки оружие. — Хорошо, я обещаю. — И обещай, что бросишь курить, — Жан уже не может сдержать новой волны слез, и его голос ломается в рыданиях. — Черт, это же вредно. Он притягивает Армина к себе, который тоже — непонятно, то ли смеется, то ли плачет, но обнимает крепко и обещает: «все для тебя, Жан» — и пусть это глупо, даже если они вернутся живыми из этой бойни, ему осталось не больше восьми лет. Но, как и сказал Армин, жизнь без мечты — это не жизнь. И нет смыла лукавить, в этом мире похожем на ад, будьте уверены, Жан выбрал бы родиться снова. Он рождался бы каждый раз, чтобы стать Жаном Кирштейном, таким, какой он есть. Он родился бы вновь, чтобы попробовать вкуснейший омлет, приготовленный его матерью, чтобы заботиться о ней, чтобы она вновь, хотя бы еще раз назвала его самым лучшим сыном. Чтобы испытать жгучую влюбленность к Микасе и разливающуюся теплом внутри любовь к Армину, поглотившую его с головой. Он бы родился снова, чтобы найти таких друзей как Конни и Саша, услышать их смех, когда они хохотали над его идиотскими шутками и воровали его еду. Он бы хотел жить, чтобы рвать яблоки в саду и падать с деревьев, чтобы встречать рассвет, смотреть на проплывающие в небе облака и любоваться звездами. Чтобы вновь посмотреть в глаза Армина и увидеть в них море. Увидеть в них целый мир. Он бы прошел через все это снова, снова и снова. Ради моментов, когда он чувствовал себя по-настоящему живым, он был готов пройти через любой ад. *** Слова больше не имеют смысла. Нам нет нужды разговаривать. Я продолжу двигаться вперед. Я отобрал свободу у этого мира, чтобы получить собственную. Но я не отберу вашу. Вы свободны. Ваша свобода — спасение мира. Моя свобода — двигаться вперед. *** Солнце приятно припекало шею. Жан зажмурился, с удовольствием подставляя лицо теплым весенним лучам. Ветерок обдувал и ласкал кожу, его дуновение сливалось с шелестом листвы, с бликами и тенью, переливающимися на ней, ароматом земли и свежей зелени — природа дышала полной грудью, и все в этот миг было единым. Они разместились на веранде большого загородного дома Хистории. Стол ломился от еды. И пока ее муж помогал ей с десертом, они с Микасой и Армином сидели в широких плетенных стульях, наблюдая, как их дети бегают, резвясь на траве и запуская воздушного змея. Детский смех переполнял сердце радостью. Прекрасное и мирное время. Если существование рая на земле было возможным, — Жан стал его истинным очевидцем. Наконец-то рай стал местом для всех, где грешники и святые — все равны. Рай — это конец страданий и рухнувшие стены, знание о пронизывающей все живое связи — их подарок всему человечеству. — С днем рождения, тебя! С днем рождения, тебя! С днем рождения, милый Марти. С днем рождения, тебя! Пропев последние строчки, Хистория улыбнулась и поставила торт перед их старшим сыном. Немного смущенный таким вниманием, Марти заерзал на стуле, все еще держа в руках большую старую книгу — атлас звездного неба. С тех пор как он научился читать, он почти не отлипал от книг, что делало его очень похожим на отца. Их кабинет с внушительной библиотекой, которую Армин собирал в течение нескольких лет, стал его самым любимым местом в их доме. Пока Армин работал, изучая инженерное дело, чтобы создать новый мир, который станет еще лучше и прогрессивнее прежнего, Марти сидел, тихонечко свернувшись в своем любимом кресле, и зачитывался фантастическими и сказочными историями. Сегодня ему исполнялось восемь лет, а он уже прочитал столько книг, сколько Жан за всю жизнь, наверное, не осилит. Он так гордился своим мальчиком… так сильно им гордился. Его мама смеялась, говоря, что ее внук далеко пойдет — Жан в этом нисколько не сомневался. Дети столпились у стола, подпрыгивая в нетерпении и подбадривая Марти поскорее задуть свечи. Всем хотелось поскорее отведать домашнего торта, над которым они с Хисторией трудились все утро. — Какой большой и красивый торт, мам, я хочу кусочек! — Не забудь загадать желание! — Скорее задувай! — Не подгоняйте его, — сделала замечание Микаса собственным сыновьям. Марти оглянулся на Армина и робко произнес: — Пап, давай вместе? Улыбнувшись сыну, Армин кивнул, и они наклонились к торту. Когда последняя свеча была погашена, все зааплодировали, и Хистория принялась разрезать торт на кусочки — самый большой, конечно же, достался имениннику. — Очень вкусно, пап, — похвалила его Марина. — Твои торты самые лучшие! Она широко улыбалась ему перепачканными в шоколаде зубами, чтобы не уступать взрослым, Марина сидела на отдельном стуле, верхом на трех подушках, радостно болтая ногами, не достающими до пола. Отвлекшись на разговор с Микасой, Жан не заметил, как дочь выскользнула из-за стола и скрылась в доме. Ее не было некоторое время, а когда она вернулась, то уже держала в своих ладошках большую тяжелую ракушку. Такая же была и у них дома, с их первой экспедиции к границе острова, когда они впервые увидели море. Тогда Армин собрал их и подарил каждому из разведотряда. Даже капитан Леви получил свою, как говорится, на долгую память. Запрыгнув на колени к отцу, Марина едва могла сдержать свой восторг, ее большие яркие глаза сияли, переливаясь, как блики на синей воде. — Пап, а ты знал, что если приложить ракушку к уху, можно услышать море? Мне тетя Хистория показала. Попробуй! Прижавшись к груди отца, она потянула ракушку к его лицу, Жан осторожно придержал ее, чтобы это морское чудо не выпало из ее маленькой детской руки. — Хорошо, давай попробуем. Приложив палец к губам, Марина призвала всех к тишине, торжественно объявив, что сейчас папа будет слушать море. Снаружи ракушка была большой и шершавой, а внутри — розовой и гладкой, с закрученными каналами, похожими на ушные. Наверное, из-за этой внешней схожести она так удачно прилегла к уху. Море волнуется раз. Море волнуется два. Почему он вспомнил эту детскую считалку? Море волнуется три. И нет… ему не показалось. Он действительно услышал. Услышал отдаленный звук прибоя, приближающийся к нему, как набегающая на берег волна, подгоняемая следующей и загребающая под себя песок и мелкие камни. Он услышал мягкий плеск воды, а прямо за ним сдержанный грохот, потаенный в ее глубинах — настоящая мощь стихии. А затем в его голове раздался голос, который он бы не спутал ни с кем. «Береги их, Жан… и живите долго.» В эту секунду сердце в груди замерло. — Жан… — Папа, пап! Что с тобой? Почему ты плачешь? Когда Жан открыл глаза, он посмотрел в глаза дочери, и вновь увидел то, что на несколько бесконечных мгновений предстало перед его внутренним взором — бесконечность цвета морской волны, переливающаяся всеми оттенками голубого и синего. Не море, а целый океан возможностей — любви и счастья, которые могли омыть весь земной шар. В глазах его дочери он увидел себя и Армина, их прошлое и будущее, которые сошлись в одной пульсирующей точке под названием «здесь и сейчас». — Я просто подумал… Давайте как-нибудь съездим к морю.Часть 1
8 августа 2021 г. в 12:30