По следам серебряных копыт

      …Не ходи, не ходи близко к тёмной воде в лунную ночь, лживую в своей сладости и свободе ночь, не касайся шёлковой кожи серобоких и серебристых коней, не откликайся на ласковый зов девушки в вывернутом наизнанку зелёном платье*.       — Не учили, Грейнджер, м? Не подходи к ним близко. Такая золотая девочка, как ты, должна знать шотландские поверья, не говоря уже о школьной программе.       Гермиона хмурится, но отмахивается от одряхлевшей колкости, отголоска глупого и детского в чужом голосе, и поворачивается на невысоких каблуках школьных туфель. Они чуть скользят на росистой траве, влажной от вечернего тумана, выплакавшего все слёзы.       — Рада тебя видеть, — усмехается она. — И ты прекрасно знаешь, что я читала про келпи.       Пэнси — усталая Пэнси, отпечаток бойкой себя из прошлого — кривит губы, когда встречает её взгляд. У неё самой лицо, похожее в своей бледности на ломтик украденного с неба месяца, война за плечами и глаза, отражающие тьму речной воды. К которой Гермионе подходить бы не следовало. От которой должна была отводить с небрежностью взгляд мисс-золотая-девочка.       Но они вот они здесь. Снова. Ах, чёрт.       Пэнси подходит ближе, даже сейчас не забывая вилять бёдрами, скорее по привычке, чем в желании Гермиону соблазнить — о, думает та нервно и смущённо, у Пэнси и без того всё прекрасно получается, — и снова кривит свои губы. У неё смазался уголок тёмно-вишнёвой помады — губы даже в свете луны алые, как у Белоснежки из маггловской сказки или упырицы, поцелованной вечностью и тоскою.       Гермионе хочешься провести пальцем у чужого рта. Или лизнуть и попробовать наконец на вкус.       — Снова без накидки на октябрьском холоде. Чувство самосохранения у героев убито напрочь, м? Или… Мерлин, Грейнджер…       Или разрыдаться на чужой груди.       Гермиона не рыдает, конечно же. Не бросается к Пэнси, не вцепляется пальцами в её рубашку, хотя отчаянно хочется — и обнять её наконец, сломав то невообразимое и сложное, что между ними складывается, — и оказаться чуточку ближе. Позволить себе наконец быть слабой.       Чужая накидка опускается на её плечи. Она совсем не в стиле модницы Пэнси и не слизеринской расцветки, Гермиона приглядывается и видит, что та связана как-то странно и почти забавно в своей безумной цветовой гамме.       — Хватит уже жертвовать собой, золотая девочка, — бормочет Пэнси, задерживая свои ладони на её плечах. Сникшая и полная сердитой нежности. — Дурная ты.       — Война кончилась, а привычка осталась, — улыбается Гермиона печально.       Цепляться за то, что было: школа, которая распахнула свои двери, похожие на глаза с выжженными веками, и дрожащие руки дрожащих мостов; дежурные улыбки и расписания, о, «от этого проклятия точно никогда не избавиться», — ворчит шутливо Рон; отвечать на вопросы и отгонять надоедливых журналистов; альбом с фотографиями родителей.       Восьмой год учёбы в Хогвартсе пахнет солью, пеплом и скорбью. Полынной горечью в вине и поминальных хлебцах. Восьмой год — в шерсти Живоглота, который с великодушием мученика терпит её приглушенные рыдания, в усталости на лице друзей и таком же безмерном счастье.       Восьмой год учёбы в Хогвартсе всё же приносит Гермионе нечто новое.       Они с Пэнси отходят подальше от берега, где на серебристой дорожке веселятся вечные жеребята и машут своими гривами. Кажется, будто речные волны вплетаются в них и становятся лентами, полными белизны, серости и бесценного серебра.       Под плакучей ивой тепло и сухо. Гермиона рассеянно гладит пальцами накидку, и её осеняет всё же:       — Она от Луны?       — От Луны, — ухмыляется неисправимая Пэнси. — Я не смогла от неё отвязаться. О, и твоя накидка, будь добра её в следующий раз забрать и прекратить от нас всех бегать, выглядит ещё безумнее.       Гермиона смеётся. Куда безумнее? Но она — господи — в кои-то веки не против маленькой и безобидной капельки безумства. Нежная и странноватая забота Луны греет сердце и вновь напоминает о маме. И о Молли Уизли, которая после войны, осунувшаяся и посеревшая, как они все, ещё сильнее начала заботиться о тех, кому тепла не досталось.       — Если бы она тебе не нравилась, Пэнси, ты бы её даже не надела. Слишком гордая.       — А куда от нашей полоумной деваться, — фырчит Пэнси и улыбается с вечной насмешливостью, когда ловит возмущённый взгляд Гермионы. — Брось, раньше ты её терпеть не могла, а теперь защищаешь. Причуды Луны и твоя рациональность — убойная смесь.       — Раньше я и тебя терпеть не могла, Пэнси.       — А я тебя всегда обожала, золотая девочка. Потому и лезла.       Как понять, вновь язвит она или говорит всерьёз? Пожалуй, за прошедшие два месяца Гермиона узнала о Пэнси непозволительно много — сама поражена была, что та позволила приблизиться к себе настолько, пусть огрызалась, шарахалась и гордо вздёргивала подбородок. И поражена — не меньше — самой себе.       Потому что то, что Гермиона начинает ощущать к Пэнси, недопустимо.       — Меня зовут Гермиона, — напоминает дежурно, прежде чем прикрыть глаза и всё же опустить гудящую голову на чужое плечо. Ей тихо. Ей почти хорошо, потому что Пэнси, кто уж мог подумать, ненавидит, когда она начинает фальшивить. Притворяться и перед нею играть, изображая, что всё в порядке. Кто бы мог подумать — слизеринка… — Я буду рада слышать, как ты произносишь моё имя.       — А на каком слове здесь акцент? — хихикает Пэнси не без намёка. На льдистом октябрьском воздухе у Гермионы вспыхивают щёки, и она молчит.       Ей слишком страшно.       Ей слишком страшно, потому что так не должно быть.       Детей не должна ломать война; Гермиона не должна мечтать о том, чтобы сбежать от всего прочь; ей не должно быть тошно от того, что впереди успешный выпуск с блестящими оценками, гарантированное место стажёрки на любую должность, какую она только пожелает. Рон, милый, стеснительный Рон, шёпотом и ненароком предлагающий стать его женой после школы. Объяснялся, весь пунцовый до самых ушей, что слишком торопится, но… у них всех взялась чёртова привычка куда-то торопиться.       Потому сейчас только октябрь — пять месяцев после конца войны, — а Гермиона невозможно привязалась к Паркинсон, которую и правда терпеть прежде не могла.       Потому сейчас прижималась к её плечу, ссылаясь на холод. Ей кажется, что Пэнси исчезнет, как исчезали все в ночных кошмарах и по крупице исчезала сама Гермиона.       — Только не засыпай на мне, как в тот раз.       — Да, просыпаться от того, что меня роняют на камни и падают следом с громкими ругательствами, невесело.       Кто Пэнси просил тащить Гермиону в замок на руках? Даже до заклинания не додумалась. Их бы непременно заметили — не только насмешливые неживые взгляды из омута и речной глади, — но вряд ли отчитали бы, как детей. Никто, как к детям, уже к ним не относился.       — Ещё скажи, что тебе не понравилось, — Гермиона чувствует чужие пальцы в волосах. — И я отвечу, что на Гриффиндоре учится самая восхитительная лгунья в мире.       Самая восхитительная… ох.       У Пэнси красивые руки, взгляда не оторвать. Гермиона и не отрывает: благо, цепляться за них легче, чем смотреть, провалившись в немую и сжимающуюся пустоту. Как другие ученики. Как иногда сама Пэнси: окликнешь, не сразу опомнится; учителя поджимают губы понимающе и хмуро и молчат.       У Пэнси красивые руки, как Гермиона прежде не замечала? Гарри однажды заявил с доброй усмешкою и тихой радостью, что вовсе не похоже, будто Гермиона задумалась о чём-то серьёзном. «Хотя, надеюсь, у вас всё будет серьёзно», — фырчит в тот момент он, Гермиона по привычке замахивается на него учебником зельеварения (от одного взгляда на книжку сосёт под ложечкой и ноет в груди). Почти как в старые времена.       Она думала, что он осудит её за дружбу со слизеринкой, но Гарри, милый Гарри, повзрослевший и капельку помудревший, лишь улыбнулся понимающе.       — Рядом с тобой мне меньше снятся кошмары, — бормочет Гермиона, решаясь.       — Вау. Я спасительница для золотой девочки.       «Да, — думает Гермиона, всё-таки проваливаясь в бестревожный сон, сплетённый из запаха прелых листьев и зрелых тыкв, речных водорослей и тонкого аромата духов Пэнси, — ты моя спасительница».       Неизвестно, когда всё началось. Как привело к тому, что они могут сидеть рядом — плечом к плечу.       Если рискнуть поверить Пэнси, тот неприятный, пронзительный взгляд маленькой девочки несколько лет назад свидетельствовал о внимании и любопытстве, испытывающем, жестоком любопытстве избалованных аристократов и требовательных детей. Все они были искренними в своей школьной вражде.       Для Гермионы всё началось в сентябре и завертелось в безумном цветастом хороводе событий, лиц и дней, пепельных и сладко-пряных, чужих истерик на уроках, глухих рыданий в коридорах. Ночных криков, которые тьма и память собирали, бродя неслышно по комнатам и засовывая в беспроглядный мешок, удушающий и липкий. Памяти о потерях и боли.       Для Гермионы всё начинается с руки, что подаёт ей Пэнси. С книг, которые она начинает получать совиной почтой или находить свёртком на своём месте в библиотеке, где часто сидит, окружённая толпой стеллажей с тысячами томов, понимающих и молчаливых, хранящих в себе отпечатки того, что чувствовала Гермиона.       В книгах — это не было что-то тёмномагическое или великие тайны волшебного мира — таятся записки. Выписанные цитаты. Порой даже из маггловской литературы. Гермиона с удивлением и смущением обнаруживает выписки из стихотворений Шекспира, Петрарки и Джона Донна. Выпрямляет плечи, оживая, ведь ей становится интересно.       Когда-то подобные ухаживания — о, она невольно воспринимает это как лучшие в своей жизни ухаживания, пусть и нелепо думать о подобном вскоре после войны — были пределом её мечты. Что могло быть романтичнее и прекраснее, чем разделённые литературные интересы?       После оказывается, что за всем стоит Пэнси. Сердитая, шмыгающая носом Пэнси, на которую Гермиона едва не накидывается с упрёками, когда застаёт с очередной книгой в руках.       — Извини, Грейнджер, — роняет она в тот момент едко, — я не в курсе твоих предпочтений, а библиотека моего отца до сих пор опечатана. Предложить что-то особенное не могу.       — Я не… я подумала… что ты вновь взялась за старое и хотела сделать мне пакость, — бормочет Гермиона, пока к лицу приливает румянец. — Я не знала, что их присылала ты.       Хотя подозревала. Потому что невольно стала приглядываться к чужим записям — сразу осознала, что таинственный отправитель не из Гриффиндора и уж точно не Рон, чей почерк с первого курса она выучила наизусть и даже научилась подражать, помогая с домашними заданиями.       — Обвиняешь меня в воростве? — щурится Пэнси, но после её запал и вызов в глазах гаснут. Гермиона лишь сейчас осознаёт, как та нервничает. Пэнси взволнована тем, как отреагирует она? — Думаю, мы переросли прежние глупости, Грейнджер.       Они молчат, пока Гермиона прижимает к себе книгу — старое-старое издание шотландских легенд, — будто она — самая драгоценная вещь на свете. Потрескивает и шипит оплывшая свеча. Гермиона вглядывается в чужое лицо, отмечая болезненную бледность и запавшие щёки, беззащитное ехидство, спрятавшееся в уголке рта, и сияющие глаза.       Сколько раз Гермиону передёргивало, когда Пэнси на неё смотрела за все годы учёбы, собираясь сказать очередную гадость? Сколько раз ловила на себе её взгляд? И не всегда он был неприязненным.       — Зачем? — шепчет Гермиона, и едва зажившая, прежде содранная кожа на пальцах больно ноет, когда натыкается на острый уголок книги.       — А тебе не понравилось? — ухмыляется Пэнси и опускается устало на стул.       Гермиона садится рядом. В библиотеке густая тишина, оседающая неловким молчанием и пылью, ворчащая где-то вдалеке мадам Пинс, шуршащий страницами ученик на другом конце зала; она, Пэнси и жгучее чувство в груди, будто бы дожидавшееся этого момента. Когда они смогут встретиться. Поговорить без прежней розни.       — Понравилось, — признаётся Гермиона. — Но никогда бы не подумала, что ты увлеклась маггловской литературой.       — Ну, план сбежать к магглам был откровенно глупым, — смеётся Пэнси, расслабляясь, и Гермиона удивлённо распахивает глаза. К магглам? Пэнси Паркинсон? Чистокровка, которая кривилась, высмеивала и презирала их? У которой было расписанное будущее и грандиозные планы? По слухам, распускаемым в Хогвартсе, в них входила даже свадьба с Драко Малфоем. — Что? Ну, конечно, у золотой девочки родителей не таскали по судам, не опечатывали домашние библиотеки и не подумывали о том, чтобы лишить всю семью палочек.       — Моим родителям я лично стёрла память, чтобы их спасти, — холодно отчеканивает Гермиона и прячет в ножны гнева вспыхнувшую боль.       Спасла. «Как теперь расколдовывать будешь, золотая девочка?», — плюётся и хихикает мерзкий внутренний голосок, и Гермиона стискивает зубы, впиваясь в переплёт сильнее. Раньше она бы такое не позволила себе, даже забывшись.       — О. Мне жаль, — она не верит этим словам, когда их слышит. — Но я счастлива, что они живы, Грейнджер. Ты предусмотрительна.       Ни капли насмешки.       — Кто ты и куда дела Пэнси Паркинсон?       Пэнси смеётся коротко, зло и ласково, облокачиваясь на стол и запрокидывая голову, открывая тонкую шею с белоснежней кожей (Гермиона давит вспыхнувшее желание провести по ней пальцами и ощутить, так ли она холодна и шёлкова на ощупь, как думается) и тонкими нитями шрамов на ней. У ключиц, которые открывают небрежно расстёгнутая рубашка и болтающийся галстук. Гермиона сглатывает.       Что с нею случилось этим летом?       — Никуда. Просто война закончилась. Мы все… были вынуждены измениться, как видишь, — и вновь смотрит прямо в душу пытливым, изучающе-честным взглядом. — И мне не нравилось, как изменилась ты, Грейнджер. Героиня. Та самая заучка, которая меня бесила все эти годы, потому что посмела быть слишком умной, храброй и потрясающей для нашего гнилого болота и при этом обладать самой грязной кровью на свете.       Гермионе вовсе не хочется слушать оскорбления, но она почему-то продолжает сидеть и смотреть на неё, давая шанс чему-то новому и странному. Осознавая смутно, что Пэнси не собирается над ней насмехаться. По крайней мере, для неё это невыгодно — за оскорбления героини войны и магглорождённых можно навлечь нежелательные последствия. Пусть у властей полно более серьёзных проблем.       Не то чтобы — при любом раскладе — Гермиона собиралась доносить на Пэнси.       — Да уж, — протягивает Пэнси, отрывая взгляд. Она больше не выглядит самоуверенной и нахальной, и её улыбка полна горькой нежности. — Я восхищалась и злилась из-за того, что пришла ты, маленькая деятельница, получила замечательных друзей — только посмей ляпнуть о моих словах Уизли, окей? — и всеобщее уважение, потому что не боялась поступать так, как тебе подсказывают твои золотые мозги и совесть. Или что там у вас, гриффиндорцев… А я могла только мечтать о том, чтобы заслужить такую же свободу, как у тебя. Такую же смелость нарушать правила, чтобы подойти к тебе, вытащить тебя из этой пылищи, — она обводит библиотеку взглядом, морща нос, — послать на вечер твоих идиотов и утащить веселиться на какую-нибудь вечеринку, где все нарушают правила, распивают спиртное и… — она замирает, усмехаясь с еле уловимой печалью.       Гермиона никогда прежде не думала, что станет сидеть вот так и выслушивать откровения самой Пэнси Паркинсон, высокомерной слизеринской королевы, которую недолюбливал практически весь курс. Выслушивать… такое.       Гермиона надеется, что жар не расцветает алыми горецветами на её щеках.       — Это не оправдывает тебя. Мы с Гарри и Роном столько раз оказывались в беде из-за тебя…       — Не оправдывает, — неожиданно честно отвечает Пэнси. Она слишком честная. Слишком серьёзная. Гермиона смотрит с подозрением, и в танцующих бликах свечи, сплетающих вечернее колдовство, лицо Пэнси больше не кажется ей неприятным. И до жути хочется верить, что это не очередная игра света и вечернего волшебства. — Я была той ещё дурой. Как и Драко. Мы с лучшие змейки-подружки, и нам в последние годы пришлось несладко. Поэтому… прости, золотая девочка. Когда-то я хотела тебя сломать. Золотых девочек и мальчиков ломать приятнее всего.       Отчего-то её слова больше не вызывают злости и раздражения, Гермиона лишь одёргивает юбку под чужим внимательным взглядом, ощущая этот взгляд на свой коже. Не сказать, что ей неприятно, запах воска мешается со сладким ароматом духов, еле уловимым, но они с Пэнси сейчас сидят непозволительно близко. Так, что Гермиона может всё ощутить.       И понять, что Пэнси не лжёт и не издевается.       — Спасибо за честность, Паркинсон.       — Гриффиндорская добродетель, — машет рукой Пэнси, — заразная, видимо.       Небо за узкими окнами похоже на расплывшиеся чернила, опрокинутые рукою радостного ребёнка. Вырисовывающего мир, в котором, возможно…       — И ты угадала мои литературные вкусы.       В котором, возможно, однажды Гермиона Грейнджер и Пэнси Паркинсон могли бы стать подругами.       Гермиона чувствует — по волоскам на руках проносится лёгкий мороз, — что дело ближется к вечеру, к восьми часам, когда полумрак только пробегает прозрачными пальцами по коридорам Хогвартса, и темнота не подступает близко, чтобы задушить детский плач и кошмары взрослых. Но библиотека закрывается, Гермиона почти слышит шаги мадам Пинс, и сидеть здесь они с Пэнси больше не могут. И уж явно не спустятся вниз под руку, как лучшие подруги.       — Это же твои личные книги? Здесь маггловской литературы нет.       — Мои. Притащила в школу, чтобы чем-то занять мозги. Сама знаешь… после войны в голову всякое лезет. Унылое. Хоть в озере утопись.       — А почему?..       Пэнси не отвечает на всё невысказанное, что спрашивает Гермиона — и о том, почему вздумала читать маггловскую литературу, и о том, почему затеяла всё с записками, цитатами и подброшенными книгами. Маленьким загадочным квестом, так согревшим Гермиону в эту холодную осень.       Пэнси лишь поднимается и протягивает ей руку, и Гермиона, помедлив её принимает.       — Ещё увидимся, золотая девочка.       Что же, теперь, после долгих месяцев странствий и поисков, когда Гермиона не узнала, увидит ли вновь своих близких и друзей, увидит ли ставший ей почти родным Хогвартс, ивы на берегу реки, пляшущих под серебрящейся луной келпи, которых ей однажды показала Луна… Обещание увидеться — почти роскошь.       Гермиона улыбается слабо.       — Меня зовут Гермиона.       — Я имею право называть тебя по имени? Всё равно не назову, — фырчит Пэнси. — Доброго вечера, Грейнджер.       Она уходит неслышно. Гермиона прежде не замечала за ней такой лёгкой походки — Пэнси всегда появлялась рядом со скандалом и весьма… эффектно.       Но в тот вечер Гермиона всё же окликает её:       — Пэнси!       Та оборачивается, качнув бёдрами, и снова на лице у неё блестит яркая и вызывающая улыбка, и бровь выгибается небрежно и почти равнодушно — как если бы Гермиона окликнула Пэнси в коридоре, а та, затихшая после множества допросов министерских работников и следствия, не решилась показать своего презрения.       — Да, Грейнджер?       — Спасибо тебе.       Ей хочется сказать больше, чем спасибо. Ей хочется неловко признаться, что никто никогда не дарил ей столько книг, даже родители и друзья, потому что Пэнси ничего не потребовала обратно.       Но она, сидя после ужина в пахнущей сентябрьской свежестью и горько-кислыми яблоками спальне, просто читает книгу о шотландских духах и о келпи, резвящихся у озёр и рек. Диких и свободных. Говорят, некоторых людей они способны растерзать своими зубами, некоторых — просто сбросят в объятия не менее кровожадных русалок, запутают тебя в тине и песке.       Но — пусть Гермиона не верит сказкам — кого-то келпи одарят свободой.       От книги пахнет еле уловимо древностью и Пэнси. И когда Гермиона сидит у окна, прижимаясь щекой к холодному стеклу, ей чудятся серебристые блики у воды, словно подмигивающие каждому, кто рискнёт не отвести взгляд.       Ей чудится, что на берегу стоит тёмная фигурка, маленькая, одинокая и гордая.       Почему-то — Гермиона ругает себя, — ей кажется, что Пэнси могла бы приручить келпи даже без уздечки, потому что те сочли бы её за свою.       Может быть.       Очередным удивительным лучиком света становится Луна. Ей довольно тяжело заканчивать обучение — её отец так и не оправился после Азкабана, и порой она пропадает на несколько дней из Хогвартса, чтобы побыть рядом с ним.       Знает Гермиона и о том, как Луна поразительно добра и чутка ко всем рядом с собою. Становясь несчастнее, она старается сделать счастливее других; и, кажется, у неё это выходит: Джинни смеётся ярко и звонко над её странноватыми шутками, Гарри улыбается искренней, и весь Хогвартс расцветает волшебными красками. Первокурсники смотрят горящими глазами на волшебные причуды, которые изобретает для них Луна; и профессора позволяют себе лёгкие улыбки, и у кроватей многих людей лежат маленькие картинки, которые для них рисует эта удивительная девушка.       А ещё Луне, как и Гермионе, не спится ночью, пускай для неё всё оборачивается куда опаснее.       — Луна, — Гермиона в каждую подобную встречу касается осторожно, кончиками пальцев, излома чужого плеча. — Милая, — зовёт непривычно ласково, боясь спугнуть и упустить сомнамбулу, — ты меня слышишь?       Она читала многое о первой помощи и о том, что резко будить человека нельзя. Но в Хогвартсе слишком трудно удержать хрупкое равновесие на переплетении тонких лестниц, похожих на ломкие запястья, и коридоров.       Но Луна не откликается, и потому Гермиона следует за нею, уже не опасаясь наткнуться на кошку Филча или его самого. Гермиона идёт вслед за плывущей Луной по очередному тайному ходу — кажется, она не знала его прежде и на карте Гарри не видела…       Качает головою, прикусив губу, с грустью смотря на босые ноги Луны, когда те касаются острых камней и холодной травы. Сама Гермиона подчас сидит на улице — в основном, в ночь на выходной день, пусть для неё учёба всё ещё прежде всего.       Под октябрьским небом, истекающим лунным светом и проблесками меж клубистых облаков, блестит речная гладь, и вдали слышен шумный плеск воды.       — Он постоянно здесь, — внезапно произносит Луна ясным голосом, и Гермиона вздрагивает. — Ты часто теперь к ним ходишь, да? Им больше не скучно. Смотри, как красуются перед нами. Ты хорошая. Сильная и храбрая волшебница. Они не тронут тебя.       — Если я к ним не подойду, — бормочет Гермиона, и Луна смеётся перезвоном колокольчиков, отголоском трели соловья, никогда не бывавшего в холодной Шотландии. — Красуются? Мне кажется, им наоборот до нас нет дела. Ни до кого. Им всё равно, кто ты, даже когда они заманивают тебя в воду. Хорошо, что здесь обитают… неагрессивные особи.       — Поэтому ты их любишь? — проницательный взгляд Луны вновь обретает пугающую ясность, и Гермиона ведёт плечами, съёживаясь. Неуютно почти. — Тебе нравится, какие они свободные и не требуют от тебя ничего, так?       И не заставляют нарушать молчание.       К Луне против воли прислушиваешься. После войны у Гермионы язык не поворачивается сказать ей колкость, фыркнуть презрительно на рассказы об очередных несуществующих тварях или начать спор. И её наивное, ласковое, бездумное в чём-то тепло завораживало и грело даже её, ставшую Луне подругой.       — Спасибо за сеанс психотерапии, — всё равно бормочет под нос Гермиона, смущённая серьёзностью Луны и поражаясь нотке язвительности в своём голосе.       После того, как она начинает общаться с Пэнси — короткие и небрежные разговоры перед уроками и завтраком, мимолётные встречи в библиотеке и на берегу озера, — в ней просыпается нечто новое.       Буйное. Несвободное. Рвущееся наружу — истерикой, которую она глушит в себе, злостью и потребностью быть ближе к кому-то, кто ничего от неё не ждёт.       Возможно, быть даже ближе…       Серебряная дорожка блестит маняще.       — Психотерапия? — у Луны вновь разгорается мечтательностью и туманом взгляд. — Кажется, это обряд у магглов, который должны проходить они все, чтобы выжить в их странном мире?       — Ну, что-то в этом роде, — фырчит Гермиона, ощущая на губах улыбку. И не ощущая желания удариться в объяснения.       Почему-то её совсем не смущает мысль нарушать правила и продолжать стоять в темноте, пусть на свободе продолжают рыскать сбежавшие Пожиратели Смерти, а келпи — далеко не самые безобидные создания.       — Она тоже часто здесь бывает, — Луна щурится. И — Гермиона с удивлением осознаёт — не без лукавого намёка. Или только чудится? — Они её любят. Правда, боюсь, однажды она к ним подойдёт по своей воле…       — Она? О ком ты?       — Пэнси Паркинсон, — будто самую очевидную вещь сообщает. — Я с нею иногда беседую, когда сюда забредаю. Пэнси пару раз меня от воды отвела.       Сегодня явно ночь удивлений, потому что Гермионе остаётся только поражённо приподнять брови. Луна? Беседует с Пэнси? Будто бы прежде не Пэнси первою была рада посмеяться над «полоумной» рэйвенкловкой и распустить очередные сплетни. Или… чего ещё Гермиона Грейнджер не знает, потому что заперлась в своём маленьком мире, в котором явно не было места слизеринской компании и тому, как они все изменились за прошедший год?       Гермиона сбегала от журналистов. Гермиона засыпала со смятой фотографией родителей под подушкой, закрывала лицо дрожащими ладонями, когда встречала в коридоре призрак Фреда Уизли, и не смотрела на чужие лица за ужином, если только не выискивала взглядом друзей и Пэнси. У Гермионы не было сил выносить чужое горе, давать интервью и отвечать на вопросы, правда ли она помолвлена, какую карьеру собирается делать и сколько — господи — планирует детей.       — Ты и Пэнси?       — Ей тоже одиноко и грустно, — произносит Луна нараспев, — и она очень хочет убежать ото всех, только боится. Она не такая смелая, как ты. Зато сильная. Мне нравится с ней разговаривать, и, наверное, ей тоже, раз она позволяет. А ещё ей нравишься ты.       — О чём ты…       У Гермионы горят щёки и сердце захлёбывается и трепещет в груди, как упавшая в море чайка, разбившаяся о маяк.       Господи, почему она так реагирует? На случайные касания, на редкие их — почти дружеские — споры, потому что к ним с Гарри и Роном в редкие собеседники записался сам Драко Малфой, присмиревший и оглядывающийся затравленно по сторонам, а значит, и неразлучная с ним Пэнси? На слова Луны?       — Ты ей правда нравишься, но она тебе не скажет, — говорит серьёзно Луна. — Разве что обернёт всё шуткой. Потому что ты героиня войны, ты добрая и не хотела никого всерьёз обижать, даже меня. У тебя вся жизнь впереди. А у неё родители до сих пор под наблюдением министерства, нежеланная помолвка, мелькала мысль покончить с собой, когда у неё летом забрали палочку и посадили на домашний арест, опасались даже в школу осенью отпускать, а Драко собирались отправить в Азкабан на время следствия. Она считает, что слишком грязная и злая для тебя. И трусиха вдобавок.       У Гермионы потеют ладони.       Что значит… чёрт. Господи. Боже. Этого слишком много для неё.       Какие мысли в голове у Пэнси? Каких злых духов она в себе прячет? Вот кому точно нужна психотерапия. Чёрт, да им всем.       Она должна поговорить с Пэнси.       — И я совершенно точно не имела права этого рассказывать, — как Луна может говорить таким спокойным тоном о страшных вещах? — Но, мне кажется, она хочет, чтобы ты это всё знала. Просто боится.       Гермиона находит пальцами маленькую ладонь и сжимает, шепча «спасибо». И заботливое «замёрзнешь».       В груди больно стынет. Гермиона берёт себя в руки и всё-таки уводит Луну в замок, уводит, оборачиваясь, как оборачивается каждый раз, и ей вновь чудится на берегу, у раскидистой ивы, сжавшаяся на ночном ветру тонкая фигура.       Вот так всё начинается.       Вот так всё началось.       Привычка сбегать пару раз в неделю — не только ночью — становится почти обыденной. Рон лишь хмыкает, но улыбается. На дрожащее и нервное «нет, я за тебя не выйду, Рон, прости, знаешь, слишком поспешно, и брак не входит в мои планы…» он только обнимает Гермиону и заверяет со всей искренностью, что всё понимает и она ничего ему не должна. Он повторит вопрос позже, если у них всё сложится.       Теперь Гермиона порою садится за слизеринский стол, вызывая недоумевающие взгляды. Когда она сделала это в первый раз, Луна за столом Рэйвенкло заулыбалась ярче, чем солнце, Джинни выгнула бровь, а Гарри спрятал за «Придирой» усмешку. Но это всё не сравнилось с Драко Малфоем. Тот выглядел так, словно увидел магический эквивалент второго пришествия маггловского Христа.       А Пэнси, смешливая Пэнси, хохотавшая над шуткой своего однокурсника, пнула его под столом и обратила внимание лишь на Гермиону. Вновь походя на заносчиво-смущённую девочку, не ожидавшую чужого интереса.       Так всё начинается. Гермиона, прежде вялая и притихшая, вызывается помогать Пэнси с уроками. Гермиона сидит в библиотеке, ловя на себе внимательный взгляд. Гермиона читает ей вслух маггловскую поэзию и удивляется, как ей открывается Пэнси.       Она думала, что никогда не найдёт общий язык с этой язвительной, высокомерной, заносчивой девочкой, желавшей выдать её друга Тёмному Лорду.       Но теперь Пэнси с почти неизменной кривой ухмылкой зачастую сидит рядом и даже не позволяет себе колкостей в её адрес. Отвечает на все вопросы, пусть нехотя и порой огрызаясь, но…       — Ты летом заинтересовалась маггловской литературой? — осторожно спрашивает Гермиона, и Пэнси хмыкает.       — Почти. Скажем так… В подобном не принято признаваться, но маггловская литература есть у многих чистокровных. И когда меня выпустили без палочки на свободу, я порой… что ж. Я порой сбегала в маггловский городок рядом с поместьем. Даже зашла в книжный, представляешь? У меня весь мир перевернулся, в таком я была отчаянии.       — Я раньше думала, что ты ненавидишь читать, — неловко признаётся Гермиона. — Ты казалась…       Пэнси фырчит.       — Я в курсе, какой тупой ты меня считала. И ненавидела. Что же, вполне заслуженно, золотая девочка.       Гермиона пожимает плечами и отворачивается, когда Пэнси облизывает губы. В груди становится слишком горячо. Аромат Пэнси кружит голову, и Гермиона утыкается в книгу, но чёрные строчки играются, утопая в молочном море страниц, и совершенно не отдают кружащейся голове Гермионы свой смысл.       — В августе я пару раз встречалась в маггловском городке с Драко, — задумчиво тянет Пэнси. — В магическом мире нас теперь… не очень жалуют, пожалуй. Я — ещё ладно, а вот ему на улицы без сопровождения лучше не выходить. Найдётся кто-нибудь особо мстительный и фанатичный, и всё… Я удивлена, что Драко решил закончить обучение здесь, а не в Дурмстранге. Впрочем, на какие деньги…       Гермиона вслушивается в её слова, осознавая, сколько же Пэнси ей доверяет, раз говорит о таком личном. «Ты честная, — фырчит та однажды на немой вопрос, — и правильная, аж зубы сводит. Не растреплешь».       А ещё Гермиона помнит смутно, как в июле давала показания в суде и, поражаясь самой себе, но выступая за справедливость, с яростью и пылом защищала Драко Малфоя. Перешагивая через старую обиду и презрение.       — Ты скучала по нему? — спрашивает она, вспоминая, что после битвы за Хогвартс Драко и Пэнси практически не виделись до осени.       Гермиона знает, как неразлучна эта сладкая парочка.       В груди что-то ноюще тянет и жжёт горло подступающими к губам колкостями, но Гермиона проглатывает их.       — Настолько, что сидела в маггловской кафешке, чтобы этого придурка увидеть, — кривится Пэнси и вдруг расплывается в сладкой улыбке. Щурит свои болотно-зелёные глаза. — И не ревнуй, Грейнджер.       Она едва не задыхается. Грубый переплёт под пальцами отчего-то кажется чуть влажным.       — Я не ревную! И… — успокаивается с трудом. Она реагирует чересчур остро. Она реагирует чересчур.       Она реагирует…       Она рада, что наконец-то может ощутить что-то, пусть даже вспыхнувшие смущение и возмущение разом, потому что несколько месяцев не могла ощутить в полной мере ничего. Даже горе. Даже отчаянную тоску по родителям и себе. Словно приглушили все цвета, а Гермиону посадили, как аквариумную рыбку, под серую толщу воды.       — Я думала, что ты помолвлена с Драко. Вы встречались…       — Помолвка — сразу нет, — хихикает Пэнси, — а насчёт встречаться… Знаешь, — вдруг доверительно шепчет она в самое ухо, грубо нарушая личное пространство, но Гермиона вновь не успевает даже возмутиться. Ей отчаянно хочется, чтобы эти губы всё-таки прикоснулись к коже. — В этом и был весь наш маленький план. Мы делали вид, что встречаемся. Драко согласился разыграть спектакль перед маленькими, наивными гриффиндорками. Чтобы отвадить от меня лишнее внимание.       — Лишнее внимание? Мне казалось, тебе оно приятно, с твоим эпатажем и вызывающим поведением… — Гермиона хмурится, когда Пэнси цокает языком и всё-таки отстраняется.       — Ну, Грейнджер, мне явно не нужно внимание магического общества к тому, что я лесбиянка.       И снова глазами зыркает потемневшими, собираясь, выпрямляя спину и гордо вздёргивая подбородок. Смотря с вызывом — ну, что скажешь, золотая девочка? Как отреагируешь?       Ты за справедливость всегда была и за равенство всех существ, но на что оно распространяется?       Гермиона не отводит от неё горящего лица, пусть так и хочется спрятать взгляд. Подавить вспыхнувшую и совершенно неуместную радость и внутреннее торжество. В груди словно бы мурлыкает довольный Живоглот. По скулам и подбородку хочется провести пальцем, как чертам мраморной статуи, потому что Пэнси смотрит выжидающе и настороженно — прямо как неживая. Застывшая. Испугалась?       Пэнси столько лет не живёт свободно.       В душе Пэнси кроется море, в которое она желае войти, но стоит на берегу, потому что боится не бури, а штиля — штиля, который ей навязал весь мир.       — Спасибо, что доверилась, — отвечает Гермиона спокойно. — Я ценю твоё признание.       Лицо Пэнси, ещё больше побледневшее за время молчания, оживает.       (Может быть, оно ожило бы, если бы Гермиона придвинулась ещё ближе, коснулась её щеки или уголка рта, как ожила когда-то под поцелуями скульптора прекрасная Галатея. Пэнси на Галатею или красавицу из журналов не тянет, но она, такая неидеальная, сложная, грубая и обозлившаяся на половину света, нравится Гермионе.)       После Гермиона узнает, что она — одна из немногих, кому Пэнси рассказала о своей ориентации добровольно. Первым был Драко.       После Гермиона узнает о многом — как Пэнси читает вслух поэзию, пусть постоянно сбивается с непривычки и ей не хватает воздуха, как умеет ругаться с Роном и Гарри, но не озлобленно, а развлечения ради. Как с лёгкой брезгливостью позволяет Живоглоту залезть ей на руки, а спустя десять минут уже неохотно гладит его лохматую шерсть.       Как она плачет, сердито сверкая глазами на любые попытки утешить. Сколько раз она случайно резала руки о разбитые в порыве ярости зеркала.       И с какой нежностью смотрит на танцующих вдали келпи (и на Гермиону, когда та не увидит, о чём ей сообщает невинным голосом всё та же Луна).       Пэнси всё-таки вытаскивает Гермиону на вечеринку, где вчерашние противники пожимают друг другу руки, пьют протащенные тайком от директрисы МакГонагалл сливочное пиво и огневиски, играют в алкогольные игры, от которых у Гермионы глаза на лоб лезут, и танцуют под музыку, от которой у неё болит голова.       Так, словно бы и войны не было.       Так, что она улыбается, потому что они это заслужили. Быть детьми. Неловкими подростками со всеми проблемами и глупостями.       — Вам не хватит ли?       — Грейнджер, я понимаю, что ты со своей безупречной репутацией метишь на место министра, чтобы нас всех контролировать, но сейчас-то дай развлечься, — фырчит Драко, и Гермиона прикусывает губу.       У Драко чуть розовеющие щёки, сменяющие его бледность, и Джинни хохочет, танцуя по очереди то с сияющим от счастья Гарри, то с Луной. У Луны на ушах звенят мелодичным звоном хрустальные серёжки в виде маленьких келпи.       — Классные вы всё-таки, — смеётся чуть захмелевшая Пэнси, закидывая руку за спину Гермионе. — Оторвусь напоследок.       Она мрачнеет, облизывая губы со вновь смазавшейся помадой, и прикрывает глаза.       В груди зреет крошечное зёрнышко испуга, брошенное ещё той ночью с луной и Луной. Глядя на Пэнси, читающую письма от родителей, кидающую подобные фразы, Гермионе становится за неё страшно.       — Пэнси? Тебе вынесли полный оправдательный приговор. Никто не отберёт у тебя палочку, — об этом в точности стало известно лишь пару недель назад. Дело Драко, Пэнси и ещё нескольких слизеринцев наконец закрыли. — Почему ты так боишься будущего?       Пэнси мычит и умело пытается притвориться чересчур пьяной для разговоров, но у Гермионы богатый опыт общения с Уизли и шебутными гриффиндорцами. Подобный трюк не пройдёт.       — Я слышала, ты помолвлена.       — Допустим.       — Не с девушкой, — тихо произносит Гермиона, и Пэнси смеётся с горьким весельем.       — Десять очков Гриффиндору за блестящую логику.       Она кажется уставшей и постаревшей лет на десять, чёрные волосы змеящимися прядями падают на её лицо, вновь похожее на застывший мрамор. Пэнси их не убирает, словно складывая оружие без поединка. Сдаваясь.       — А кто мне позволит? Интрижки — пожалуйста, у всех свои скелеты в шкафу. Хотя, смотря какой муж попадётся…       Гнев и возмущение поднимаются к горлу, Гермиона стискивает кулаки так, что ногти больно впиваются в ладони, но она этого даже не замечает.       Сколько же в магическом мире несправедливости. Ненужных традиций, которые требуют уважать, косности, клетки, замков, запирающих в чашке из богатых сервизов целое море. Скольким женщинам сломали жизнь даже здесь. Волшебники не были ничем мудрее магглов.       Видимо, Пэнси видит её возмущение, может, лишь улавливает слегка, у неё понимать Гермиону получается прекрасно. Пэнси вдруг хватает чужие запястья, стискивая и заставляя удивлённую Гермиону смотреть на неё.       — Посмотри на меня, золотая девочка. Обещай. Обещай мне, что не сдашься. Ты всегда была правильной и доброй. Защищала даже домашних эльфов, да? Прости, что смеялась тогда. Справедливость, честь, Драко рассказывал, как ты ему помогла, — она шепчет горячо и с каким-то надрывом, и в глазах у неё тоскливое пламя. — Обещай мне, что продолжишь бороться за всё, что сочтёшь нужным, против правил, которые попытаются тебя ограничить и показать, как ты должна жить, — Пэнси облизывает губы и смеётся. — Золотая девочка, которая пришла и сломала всю мою жизнь. Все порядки нашего дерьмового мирка. Доламывай. Меняй законы. Добивайся своего всеобщего равенства. Борись и будь счастлива. Пусть горит всё адским пламенем.       Гермиона смотрит на неё с изумлением, но не вырывается и продолжает слушать, и в груди тянет больно и ноюще, и в горле сжимается горячий и противный ком.       — Пэнси, — шепчет она, и больше всего на свете ей хочется прикоснуться и всё исправить.       Забрать чужую боль и тоску.       Пэнси отпускает руки Гермионы и вновь сжимается, затихая.       — Я его пару раз в жизни видела. Француз. Учился в Шармбатоне. Знаешь, на что я надеялась? На то, что до его семейства дойдут слухи о роли Паркинсонов в войне. О том, как я выкрикнула, что надо отдать Гарри Поттера Тёмному Лорду. Нет-нет, я не ради этого всё делала, не подумай, хотя… это бы меня хоть немного оправдало бы, да? Просто… когда всё закончилось, пришло в голову.       Её бессмысленный взгляд тонет в пустоте, и Гермионе протягивает ладонь, нерешительно переплетая их пальцы в замок. Ловит чужой судорожный вдох. Пэнси руки не отнимает. Кажется, будто она сейчас заплачет.       — Думала, не захочет связываться с такой, как я. Невыгодно. Поддержки прессы и международных министерств мы лишились. Как и хорошей репутации. Ну, и я теперь не настолько богатая наследница чистокровного рода, как прежде. Но, кажется, помолвку он разрывать не собирается.       — Мне очень жаль, Пэнси. Но ты не обязана следовать чужой воле. Мир изменится вслед за людьми.       Что ещё она может сказать? Как утешить? Какие слова подобрать?       Пэнси качает головой и вдруг утыкается Гермионе в плечо, и Гермиона приобнимает её осторожно, прижимая к себе.       — Я тоже была золотой девочкой среди своих. Да, я не настолько умная, как ты, Грейнджер. Та ещё стерва. Но я подавала надежды. И не могу подвести родителей больше, чем уже подвела. Хотя они мне почти противны, и я сама себе противна. Наверное, ты не поймёшь. Поражаюсь, как ты меня не послала сразу… Ещё в библиотеке.       Гермиона гладит нерешительно её волосы, мягко вплетая в них пальцы. Она позволяет Пэнси говорить и позволяет слушать.       — Нет, я понимаю. Я… мы совсем разные, Пэнси, но я тебя понимаю. По крайней мере, хочу понять. Ты изменилась. Я не собираюсь отталкивать тебя. Пора убрать вражду в дальний ящик.       Пэнси глухо смеётся в её плечо и, кажется, пачкает белоснежную рубашку своей помадой. Гермионе плевать (Гермионе думается, что она вовсе не против и что убирать пятно она не собирается).       — Золотых девочек и мальчиков ломать приятнее всего, — произносит Пэнси сказанные в библиотеке слова, и Гермиона внезапно понимает, что она говорит о себе. — В нашем мире золотых девочек и мальчиков ждёт расписанное будущее. Помолвки, которые заключают, наплевав на таких, как я. М, думается, в следующем году ты про многие свадьбы прочтёшь в газетах, и среди них явно не будет, к примеру, тех мальчишек, что постоянно держатся за руки у озера и обжимаются в каждом углу. Очаровательная история любви из школы. Прошедшая войну, но расколовшаяся о ненависть обывателей и тупые правила. Ни больше, ни меньше.       Понятно, что Пэнси имеет в виду под «таких, как я».       «Таких, как мы», — поправляет мысленно Гермиона.       — Если ты любишь кого-то, кто не твой суженый или суженая, — продолжает Пэнси, и Гермиона поражается тому, сколько выстраданного отчаяния таится в шкатулке, спрятанной в её голове. Почему Пэнси доверяет ключ от неё Гермионе? — И если об этом знают… Им первым придёт самое красивое, почтительное приглашение с золотыми буквами на твою свадьбу. С розовым бантиком, ха. Место в первом ряду. Может, этому кому-то, кого ты любишь сильнее жизни, вверят право подавать тебе и твоему наречённому кольца, — Пэнси поднимает осоловевшие глаза. — Придёшь на мою свадьбу, Грейнджер?       — Если ты сама этого пожелаешь.       Гермиона уже не обращает внимание на то, что полумрак вокруг них затих и вечеринка сместилась куда-то в сторону, — возможно, их оставили наедине всё такая же проницательная Луна и чересчур понимающие друзья.       Гермиона бежит ото всех и от себя, но никогда не оставила бы их. Даже дурацкого Драко Малфоя.       — Обязана. Триумф над твоей былой неприятельницей, — бормочет Пэнси, её глупая Пэнси. Алкоголь и правда развязывает язык. — Меня ведь всё устраивало, Грейнджер, моя золотая девочка, пока не появилась ты и не сломала.       Гермиона не помнит после, как она всё же доводит Пэнси до гостиной Слизерина, не думает о том, как близко к ней прижимается, как щекочут короткие чёрные волосы её шею.       Гермиона не думает после, как сухими и злыми всхлипами Пэнси плачет, отпихивая её от себя, и что на рубашке застывает мокрое пятно не только из-за растёкшейся туши и помады.       Гермиона не думает.       Гермиона лежит в своей постели, которую затапливает лунный свет, маленькое лунное озерце на холодных простынях, и звёзды перемигиваются за окном. Живоглот щурит жёлтые глаза и смотрит будто бы укоряюще, трётся усатой мордой об её руку.       — Мне тоже лишнее внимание вовсе не нужно, — шепчет Гермиона, зарываясь в мягкую шерсть. — Особенно, если я планирую добиваться права менять законы.       Пэнси, умная, потрясающая Пэнси всё же разбудила в её разуме то, что беспокойно дремало в голове с самого конца войны. Неукротимую жажду справедливости.       Маленькая Гермиона всегда мечтала её добиться. Рассказывала матери о том, что хочет бороться с жестокими законами, косностью традиций и ненавистью ко всем, кто отличается от большинства. Мама смеялась, трепала дочку по лохматым кудрям и заверяла со всей нежностью, что так и будет.       Мама всегда в неё верила. До самого конца. Даже если не знала многих вещей или не понимала. Была единственной, кому когда-то совсем маленькая Гермиона сказала, что хотела бы жениться на волшебнице.       Война и сложная реальность сжали мечту цепкими лапами, заперли реки в крошечной чашке.       Гермиона достаёт из-под подушки чуть помятую фотографию. В строгом изгибе губ матери прячется неизменная нежность.       Пэнси считает, что Гермиона смелая и свободная. Как же. Обыкновенная, как и все.       Гермиона хотела бы, чтобы война никогда не возвращалась, но если она выберет этот путь — придётся слишком сложно и придётся бороться вновь. Достать из бархатных ножен клинок, скованный из серебра всех слёз мира, и больше никогда не убирать.       Гермиона лежит в постели ещё пару минут, а после вскакивает, хватает накидку и несётся по замку, потому что она ложилась, не раздеваясь.       Несётся и спотыкается, задевает острыми локтями стены, проносится мимо призраков, не реагируя на их возмущение, бежит, раскрасневшаяся и нелепая, с подрагивающими кудрями на плечах, бежит так, словно несётся спасать самое дорогое.       Сидящая у окна мечтательная Луна молча кивает в сторону реки, и Гермиона улыбается ей со всей возможной нежностью, живущей внутри. Спасибо. Спасибо тебе, наш лучик.       Гермиона бежит, пробираясь сквозь тёмный каменистый проход и чувствуя, как оживает и задыхается в груди сердца, полное до краёв.       Пэнси стоит у самой кромки воды, и серебристые келпи замирают неподалёку. Им бы заманивать, зазывать свою добычу, ластиться под самые руки, но Гермионе некогда думать, почему местные так добродушны — или ленивы, — и она срывается на последние шаги, застывая у Пэнси за спиной.       — Я не думала, что ты придёшь, — Пэнси звучит трезво. — Посмотри на них. Я что, им тоже не нравлюсь, раз они не зовут? Дикую магию нельзя приручить.       Гермиона подходит ближе и набрасывает накидку — от Луны, конечно же, — на её плечи.       — Замёрзнешь.       — М. Моя рыцарка без страха и упрёка.       — Почему ты начала подбрасывать мне книги и записки? — вместо ответа спрашивает Гермиона, не убирая руку с чужого плеча. Впрочем, кажется, Пэнси и не возражает. — Догадываюсь, конечно, но…       — Потому что ты была невероятно яркой, Грейнджер. Этим меня и бесила. Своей яркостью, энтузиазмом, тем, как всегда оказывалась в центре событий, как тянула руку на уроках, и тебе доставалось всё внимание, — как в Пэнси сочетаются резкость и ласковая ирония? — А после войны ты стала гаснуть и превратилась в равнодушную зубрилку. На уроках и то молчишь, смотришь в пустоту, даже на ссору тебя не развести и на обычный разговор тоже. Вот я и решила… Как ещё твой интерес вызвать?       И — с такой знакомой горькой усмешкой:       — А ещё я хотела хоть раз перестать быть трусихой, уничтожающей всё хорошее, что во мне есть.       — Эти книги и записки многое для меня значили, — тихо отзывается Гермиона. — Я… Знаешь, никто и никогда не устраивал для меня подобное… я когда-то мечтала, чтобы Рон придумал похожий книжный сюрприз, но не сложилось. И ты права, мне нужно было очнуться от своего оцепенения и заинтересоваться чем-то, кроме своей боли. Прости за то, что мало об этом говорю. Спасибо тебе, Пэнси.       — Пожалуйста, золотая девочка. Очевидно же, что тебе больше по сердцу, как твой Уизли не догадался? Хотя… на самом деле, затею с книгами посоветовал Драко.       — Ты обсуждала меня с Драко Малфоем?!       Пэнси сопит обиженно, пока Гермиона пытается осознать сказанное, и в итоге её лицо, кажется, идёт некрасивыми пятнами.       — Он мой лучший друг.       — Прости. Просто это... довольно смущающе.       Тишина и молчание повисают между ними натянутыми нитями серебра, и Гермиона не знает, как найти в себе смелость, как собрать её по сочащейся капле и наконец оформить в слова то, что билось внутри. Надо же. Рядом с Пэнси слишком теряется — колкостями они обменивались легко, разговаривали тоже, и вот…       Может быть, они достаточно скучны, раз свирепые по природе своей келпи сейчас фырчат с равнодушием, исчезая в брызгах и выныривая где-то в стороне, не пытаясь подойти.       Глаза Пэнси сейчас блестят ярче и желаннее, чем они.       Гермионе нужно набраться смелости, если она не желает сдаваться, но Пэнси набирается быстрее:       — Гермиона, — вдруг говорит она тихим голосом, и глаза Гермионы расширяются. — Давай договоримся встретиться здесь… лет через двадцать, м? Когда я перестану тебе надоедать и ты успеешь соскучиться, потому что во всей Британии не найдётся такого бойкого человека, чтобы спорить с тобой, и такого смелого, чтобы спорить с главой министерства магии. И тогда явлюсь я. Буду ждать тебя здесь в дурацком зелёном платье наизнанку, уподобившись нашей Луне.       — Я не согласна на такой большой срок, — тихо смеётся Гермиона, опомнившись, и гладит большим пальцем чужую щёку, ловя мечущийся взгляд изумлённой Пэнси. — Думаю, и главой министерства стать будет труднее… С тем излишним вниманием, которое мне достанется. Но гори оно всё адским пламенем, разве нет? Знаешь, я не приду на твою свадьбу, ведь искренне надеюсь, что она не состоится. Ты вольна сама выбирать, как тебе жить и кого любить.       Она подмигивает замершей Пэнси и вновь переплетает их пальцы, передавая своё тепло и свою надежду. На счастье и на свободу.       — Пэнси Паркинсон, я пришла окончательно разрушить твою жизнь.       Пэнси вздыхает, Пэнси не верит, Пэнси стоит покорно, когда Гермиона мягко прижимается губами к уголку её рта, невесомо, одним касанием, торжествующе и торжественно, будто освобождая и обещая; а потом хватается за неё, притягивая к себе, как последнюю свою радость.       Поцелуй остаётся на губах вкусом вишни.       — Гермиона…       — И как же целуются золотые девочки? — улыбается она, и Пэнси выдыхает восторженно:       — Слаще всего на свете.       Гермиона смеётся вслед за Пэнси. Она знает, что будет сложно и смелости придётся набираться с большим трудом. Им обеим. Оживающему после войны миру. Но сейчас Гермиона обнимает Пэнси, и ей чудится — одним мимолётным, призрачным касанием, — как кто-то ласковый, большой и сотканный из серебра нежно тычется лошадиным носом в её плечо.