Tauche in die Sommernacht

Когда отгорел безоблачный, пронзительный яркостью своих красок закат, над городом стали сгущаться летние сумерки. Бесшумно подкрадываясь справа и слева, обступая стеной беспросветного марева, ослабевавшего лишь перед люминесцентными огнями фонарей, и путаясь в сплетениях антенн, они обволакивали здания, людей и проезжающие автомобили, наподобие мягкого, матово-блестящего кашемирового шарфа, окружали не растраченным за день теплом и невольно убаюкивали, бережно укрывая от всех проблем, невзгод и переживаний. Впрочем, находясь в уютном домашнем гнездышке, не удавалось в полной мере проникнуться их очарованием, хоть они и старались ненароком заглянуть через порог, скользнуть сквозь щелочки незашторенных окон, — цивилизация перебивала его безжизненным электрическим светом, безумолчным стрекотанием и гипнотическим голубоватым сиянием телевизионных экранов, чем-то обыденным, скучным, бессодержательным. Подлинная же тайна открывалась одним только странникам — тем, кого на улицы выгнали не срочные, безотлагательные дела, а спонтанное и, пожалуй, отчасти неосознанное желание неспешно прогуляться под покровом темноты, улавливая ее обострившиеся запахи и звуки, ощутить себя в некоем единстве с ней и, возможно, постичь новую истину, таившуюся в ее недрах, — великую и в то же время до безумия простую. И сегодня Штефан оказался в их числе. В светло-коричневом картонном стаканчике мерно, в такт шагам плескался горячий кофе. При каждом глотке он слегка обжигал губы, оставляя на языке горьковатое послевкусие и спускаясь в глубины организма приятной согревающей волной. Щелкнув пластиковой крышкой, мужчина поднял взгляд к небу, неумолимо терявшему последние светлые оттенки. Недавно он застал заход солнца на одной из открытых парковых площадок и, наслаждаясь раскинувшимся перед ним зрелищем, вдруг понял, что им медленно, но верно овладевает сладостная иллюзия счастья — да, бесконечного, неподдельного счастья, очень свойственного для подобных, располагающих к сентиментальности моментов, когда наравне с ощущением эйфории сердце в груди сжимается, неясно щемит от чего-то, будто упустил нечто важное в своей жизни или упускаешь прямо сейчас, но еще не осознаешь горечи утраты, и единственным ее свидетельством является эта беспричинная тревога. Теперь же он шел по ухоженной дорожке, уводившей вглубь оазиса свежей, незапыленной зелени. Не то чтобы знал точное направление, нет, ноги просто вели его вперед. Вокруг было почти безлюдно, а если кто-то и попадал в поле его зрения, то не нарушал чужое уединение, смакуя собственное. Редкие шумы скрадывали пышные древесные кроны и ветви буйно разросшихся за чертой бордюрного камня приземистых кустарников. В их общей канве Штефан, внезапно остановившись и абстрагировавшись от постепенно затягивавших его в свою воронку мыслей, различил звуки музыки, отдаленные, но все же отчетливые, и недолго думая двинулся к их источнику, как, впрочем, не мог двинуться в любую другую сторону, потому что именно туда уводила тропа. Если бы он прогуливался здесь чаще, то имел бы примерное представление о плане парка и понимал бы, что направляется к его центральной части, туда, где на нескольких просторных выравненных полянах под открытым небом, отделенных друг от друга пешеходными полосами и дорожками для движения транспорта вроде велосипедов и снабженных необходимым оборудованием, проводились многие мероприятия, начиная транслированием старого-доброго кино на большом матовом экране и заканчивая агитацией в периоды проведения предвыборных кампаний. Но он этого не знал. Как не знал и того, что к невысокому деревянному помосту, единственному объекту, оставленному здесь дальновидной администрацией ввиду синоптических прогнозов, пророчивших на протяжении следующей недели унылые затяжные дожди, каждый вечер стягивались молодые люди — поговорить, послушать музыку, а главное, потанцевать. Они делали это так, для себя, исключительно ради удовольствия, не требуя от поздней публики ровным счетом ничего за зрелище, хотя многие занимались танцами профессионально, и не отторгая тех, кто желал присоединиться к ним, в меру своих способностей двигаясь пусть и не в центре возвышения, а на его краю под звуки энергичного греческого сиртаки, страстного испанского фламенко или завораживающего венского вальса. Сейчас, впрочем, пространство наполняли ноты мелодичной, но не столь известной композиции, под которую молодежь танцевала как умела. В большинстве своем это были пары, составленные своего рода «ветеранами», теми, кто приходил сюда уже давно и потому хорошо знал собиравшийся здесь обычно разношерстный коллектив, но кое-где встречались и одиночки. Каждый двигался в выбранном им ритме, со своим настроением, держась на таком расстоянии от окружающих, чтобы иметь возможность свободного перемещения и вместе с тем не сталкиваться с ними, создавая сумятицу и сутолоку. Тому же правилу следовали и пары. Их танцы были более разнообразны, включая в себя элементы незамысловатых поддержек, а неограниченность определенным жанром предоставляла наблюдателям, собравшимся на трибуне напротив помоста, широкий спектр выбора — смотрите, любуйтесь, выбирайте что нравится. Для Штефана подобное явление было в диковинку, сначала он даже решил, что невольно стал свидетелем какого-то организованного мероприятия, а не стихийной самодеятельности, но неформальная обстановка и дух всеобщей веселости наталкивали на мысли об обратном. Пройдя к широкой деревянной ступени, из которых состояла трибуна, он выбрал себе место и, педантично проведя ладонью по лакированной поверхности, с комфортом устроился, откинувшись назад. Тоже привлеченные музыкой и зрелищностью, вокруг него сидели рассеянные по ярусам группки людей. Кто-то снимал танцующих на видео, кто-то, в частности, подростки с верхних ступеней, был слишком увлечен аспектами своей личной жизни, дабы отвлекаться на что-либо извне, кого-то всецело поглощало происходящее на возвышении. Взор мужчины тоже скользнул по плавно кружащимся фигурам — прежняя композиция только что закончилась, и на смену ей пришел известный медляк, встреченный редкими смешками и перегруппировкой танцоров. Какая-то пара, гордо прошествовав мимо рука об руку друг с другом, забралась на помост и, обнявшись, тоже начала покачиваться под аккомпанемент размеренной композиции — сначала неловко, потом более непринужденно. И Штефан мог бы поклясться, что, глядя на них да и на всех танцующих, выполнявших различные па с дивной легкостью и грациозностью, и постепенно проникаясь их воодушевлением, большинство испытывало потаенное желание последовать их примеру. В какой-то степени подверженным ему был и он сам. Ощущение завороженности немного притупилось, когда следующая пауза затянулась, давая танцорам возможность перевести дух, а над трибуной зазвучал оживленный шепоток — словно боявшиеся потревожить полумистическую атмосферу наблюдатели теперь стали делиться впечатлениями. Штефан осмотрелся, изучая местный контингент и невольно прикидывая, насколько выбивается из него, доживая под конец четвертого десятка дни третьей, а то и пятой молодости. Впрочем, не успел он закрыть этот вопрос, наткнувшись на сидевших ступенью выше, уже довольно пожилых гостей парка, вполголоса о чем-то беседовавших, как увидел нетипичную для зрительского состава фигуру. Ее обладательницей являлась молодая женщина, устроившаяся на краю первого яруса, в нескольких метрах от него, настолько близко к помосту, насколько это было возможно. Он не мог разглядеть ее лицо — она сидела к нему боком, загородившись от мира копной распущенных каштановых волос, — но ее неподвижность открыто говорила о том, что она целиком и полностью увлечена созерцанием представавшей перед ней картины. А еще нередко принимала участие в ее создании — иначе он не мог объяснить подобный выбор одежды: мягкие туфли почти без каблуков и воздушное голубое платье с пышной фатиновой юбкой, на которое была наброшена черная кожаная куртка. Поверхностные размышления прервали новые звуки музыки. На сей раз композиция была куда более бойкой — от нее веяло индийским кино прошлого века, только в современной обработке. Мужчина не слишком жаловал массовую культуру в этом ее проявлении, а потому смотрел без прежнего запала, периодически прикладываясь губами к бортику стаканчика, пока кофе не успел окончательно остыть, и оглядываясь. В рядах публики, как и на импровизированном танцполе, происходили изменения: кто-то присоединялся и под воздействием первого впечатления впадал в восторженное оцепенение, кто-то, напротив, сполна насытившись маленьким представлением, удалялся, на ходу пританцовывая или просто шагая в такт мелодии. Неподвижная незнакомка тоже стала подавать признаки жизни: плавно раскачивалась влево и вправо, как того требовал ритм. У Штефана она вызывала не то чтобы целенаправленный интерес, скорее обыкновенное любопытство. Он не отказывал себе в желании иногда посматривать на нее, а когда по окончании танца встал и направился к урне, расположенной у края ступени, чтобы выбросить опустевшую картонную тару, то остановился, отчасти загораживая ей обзор, и неожиданно для себя спросил, казалось бы, совершенно бесцельно: — Ты не танцуешь сегодня? При звуках его голоса она вздрогнула, очевидно, не ожидав, что к ней обратятся, подняла глаза, в которых читалось настороженное удивление, и развернулась вполоборота, вследствие чего мужчина увидел ранее скрытую под полой куртки белую перевязь, фиксировавшую ее правую руку с наложенным на предплечье и часть запястья гипсом относительно туловища. Кроме того, он отметил, что она совсем еще девушка — немного перевалило за двадцать, о чем свидетельствовали ясность и свежесть черт ее лица, на которое не успели наложить отпечаток возрастные изменения и многочисленные тревоги и проблемы полноценной взрослой жизни. — Нет, герр, — она отрицательно покачала головой и почти сразу опустила ее, расторгнув зрительный контакт. — Могу, конечно, только вот буду обузой для партнера… — пальцы здоровой кисти слегка стиснули складки юбки. Штефан придал данному жесту значение легкой нервозности, пускай и не до конца понял ее причину. Девушка смутилась из-за вопроса и вообще его внимания, уделенного ей? Или сегодня уже испытывала свою судьбу там, среди танцующих, и ушла ни с чем, а теперь расстроилась при ненамеренном напоминании об этом? Вести дальнейшие расспросы с его стороны было бы не слишком тактично, но он задержался возле нее, не зная, как уйти, одновременно доведя зачатки разговора до какого-то логического завершения и избавившись от ощущения сумбурности, некоторой даже абсурдности происходящего, в частности, своих действий. Он не хотел произвести неправильное впечатление, оказаться неверно понятым… А между тем пауза неприлично затягивалась. Незнакомка, чуть поерзав на досках, торопливо и исподтишка стрельнула в него глазами, словно с досадой пытаясь понять, почему он не оставляет ее и вместе с тем ничего не говорит, а поймав его ответный взгляд, стушевалась и неловко покраснела, что, к счастью, почти полностью услужливо скрыли матовые сумерки. — Что ж, в таком случае можно мне тебя пригласить? — поинтересовался Штефан, как только из установленных по бокам помоста колонок донеслись едва различимые первые ноты следующей композиции, тихий свист, известный и легко узнаваемый всеми поклонниками старого-доброго англоязычного рока. «Wind Of Change» — «Scorpions». Под конец программы диджея, вероятно, основательно увлекли ностальгические течения летней ночи. — Танцор из меня, конечно, отнюдь не блестящий, но все же это, возможно, скрасит вечер нам обоим. Девушка, вновь повстречавшись с ним глазами, приподняла брови. Он продолжил выжидательно смотреть на нее, и лишь тогда она восприняла его предложение серьезно, не как странную шутку. Закусила губу, мазнула взором по траве у ног, запустила ладонь в волосы, непроизвольно поправила их, выгадывая себе краткие секунды для размышления. Потом посмотрела на него снизу вверх. Он знал этот взгляд — оценивающий, изучающий. Так издревле глядели все женщины, находившиеся на пороге принятия каверзного решения — с головой окунуться в омут, броситься навстречу пугающей и вместе с тем заманчивой неизвестности в компании привлекательного мужчины или ввериться голосу рассудка. — Пожалуй, да, герр… — приглушенно сказала она в итоге и неуверенно, но мило улыбнулась ему. Они не стали отходить от трибуны, сделали буквально несколько шагов, чтобы не наталкиваться на деревянный бортик. Штефан мягко устроил левую руку у нее на талии, правой — приподнял за подбородок ее лицо, оказавшееся теперь значительно ближе. Его самолюбию невольно льстило ее смущение, от этой девушки веяло приятной и робкой простотой, которую он нечасто замечал в представительницах фанатского сообщества «Oomph!», искренне жаждавших вторжения в его личное пространство и физического контакта с ним, помимо заветной фотографии и автографа. Так, не испытывая к своей новой знакомой сексуального влечения, он вдруг отыскал в ней нечто более значимое — ощущение комфорта, довольно-таки удивительное для взаимодействия с практически неизвестным человеком, отсутствие надобности что-то говорить и вообще предпринимать. А потому не стал стеснять ее еще больше и, отведя ладонь в сторону, лишь невесомо скользнул пальцами по обнаженной коже ее более не скрываемой курткой здоровой руки, очертив острый локоть и почувствовав крохотные точки проступивших мурашек, после чего наконец несильно стиснул ее собственную протянутую ладонь. На всем протяжении их почти даже не танца, а так, замедленного вальсирования, она ненавязчиво направляла его, задавая темп, хотя это и не слишком требовалось — тело само угадывало движения, вспоминая времена безбашенной юности, дерганых танцев в клубах, а также медленных — предварявших, как правило, самое приятное продолжение вечера. Вероятно, девушка тоже думала о чем-то подобном, потому что ближе к середине песни окончательно оттаяла и дошла до кульминационной стадии наивного доверия, склонив голову ему на грудь и безмятежно опустив веки. И так, неспешно покачивались и переступая из стороны в сторону, они постепенно растворялись в настоящем моменте, сотканном из их неторопливых движений, тепла друг друга и ощущения этой отчасти нелепой, но очаровательной близости. Заключительные аккорды композиции ознаменовали окончание сегодняшнего вечера. Танцоры стали расходиться, поочередно спускаясь с возвышения, и девушка тоже мягко отстранилась от Штефана, призрачным взмахом ресниц спрятав горящие глубинным блеском глаза, — проследовала к трибуне, подхватила оставленную на прежнем месте куртку. Он молча проводил ее до одной из дорожек, уводивших прочь от сердца парка, там остановился. Им было не по пути, и он мысленно колебался, сомневаясь, стоило ли идти вместе с ней. А она и не настаивала. Шагнула в ореол теплого свечения ближайшего фонаря и плавно двинулась к его противоположной зыбкой границе. — Постой… — вдруг спохватился мужчина, пожалуй, только сейчас осознав, что не спросил о главном. — Как тебя зовут? — Это не имеет значения, герр, — она на мгновение замерла напротив него, озолоченная электрическими лучами и оттого будто нереальная, фантомная. — Пусть я останусь для Вас коротким, но чудным воспоминанием… — уголки ее губ скользнули вверх, адресуя ему на прощание счастливую мечтательную полуулыбку. — Спокойной ночи. И спасибо Вам. И он действительно никогда больше не встречал ее, как бы ни приходил в парк по вечерам, невольно высматривая среди прочих собравшихся ее каштановые волосы и легкую, словно плывущую походку. Зато надолго запомнил последние подаренные ею мгновения, когда она, отойдя еще немного и почти исчезнув за чертой светлого пятна, обернулась снова, скользнула по его лицу теплым, благодарным взором, а затем, когда шаловливый, ласковый ветер донес до него сладковатые нотки ее парфюма, точно поддразнивая, играя с ним, непринужденным и грациозным, каким-то кошачьим движением развернулась на каблуках и окунулась в летнюю ночь.