***
— Будешь, Жень? — Панк лениво протягивает скептику бутылочку пива малоизвестной марки. Они уже давно зовут друг друга просто по именам, сорвав маски прозвищ. Для окружения — панк и скептик, а в своём маленьком мирке — Сашка и Женька. Скептик ладонью показывает — не стоит, и панк хмыкает и пожимает плечами, поднеся к губам очередную бутылку. Скептик пьёт редко, даже на квартирниках, чтоб в любой ситуации — трезвость рассудка, но никогда не запрещает этого панку. Наблюдает со стороны за пьянеющим другом, отмечает про себя его безумства. Завидует сумасшествию, которому Саша отдаëтся без остатка. Очередное — на подходе. Витя, жилище которого они собрались разнести в этот раз, объявляет: сыграет «Всецело». Саша в десятый раз за вечер кричит: «Моя любимая!» и вскакивает, на мгновение теряя равновесие и нелепо шатаясь. Женя смотрит игриво, позволяя панку пуститься в пляс. Саша позволяет себе всё. Он небрежно ставит недопитую бутылку на стол, завывает что-то про любовь и немного пошлое, заигрывая со всеми, кто попадается на глаза. Когда в поле зрения оказывается скептик, внутри у Жени знакомо холодеет; он не помнит, почему. Лëгкое сопротивление, и скептик поддаëтся, увлекаемый панком на середину комнаты. Тот — вой ещё пуще, прижимается животом, шепчет: «Я желаю, я хочу тебя!», в щеках — лондонский пожар. Женя покровительственно улыбается, ловко маскируя смятение, кружит Сашу под его же стоны. Парни объединяются, сливаются в одно целое, вновь распадаются, выпуская друг друга из рук, а затем — симбиоз в личном танце, на грани шутливой зарисовки и серьëзных чувств. Остальные в комнате — смех и веселье от необычного представления, сгусток сдавленного хихиканья девчонок, готовых завалить танцующих сразу после выступления. Кто-то заметивший девичий восторг ревниво и задиристо кричит: «Педики!», нарушая слаженный танец. — Кто-о-о? — тянет Саша, всё ещё пьяно-весело, вырываясь из объятий скептика. Ищет глазами засранца, силясь сфокусировать одурманенный взгляд на таких чужих лицах. Женя мрачно отползает в тень, оставляя Сашу одного посередине комнаты — то ли на цирковой площадке, то ли на арене гладиаторов. На свет выходит какой-то здоровяк, ухмыляется так гаденько, глядя на тощего панка. Заявляет, мол: «Вы!», смотрит с вызовом, скрещивая руки на груди. — Сам-то, дружище! — бойко заявляет Саша, и — резкий выпад вперëд, губы — к губам, жест опороченности. Шок, вспышка — взрыв смеха, обвал авторитета здоровяка, стыд и занесëнный кулак. Потому что такое проявление бунтарства наказуемо. Такое — лишь когда весело всем. Гогот со всех сторон, пока панку прилетает то слева, то справа. Он изворотлив, но до визга пьян, и то и дело пропускает мощные удары. Кувырок, прыжок, кулаком по каменной щеке — острая боль в костяшках пальцев. Назойливый шум толпы, смешавшийся в однородную массу со звоном в ушах, ещё удар здоровяку в ухо, струйки крови из носа, по подбородку — на пол, едва различимый возглас Вити — ковëр не отстирать… Кружится голова, Саша едва держится на ногах, обливаясь потом и кровью. Зажимают в угол — смотрит исподлобья, не жалея о перфомансе, но практически теряя сознание. Вдруг — громкий глухой стук, огромное надвигающееся на панка пятно с грохотом валится на пол. Саша жмурится, вглядывается в стройную фигуру впереди. Женя задумчиво сжимает в руке «розочку» сашиной бутылки. Пиво, впуская в себя капли крови, растекается на полу. Толпа бросается на ребят, словно видит Леннона и МакКартни воочию, ревëт под вздохи сокрушëнного Вити, стремится прикоснуться к Саше и Жене липкими лапами. Скептик отбрасывает осколок, осторожно берёт панка под руки, и тот покорно плетëтся за ним в соседнюю комнату, подальше от остальных. Неуютные тëмные обои времëн второй мировой, обшарпанный потолок, комод с заделом на дерево в разрезе — такие были у всех. У окна маленькое витино ложе, пододеяльник в цветочек с огромным уродливым пятном посередине — пиво пролил. Скептик про себя ухмыляется: «Сейчас добавим цвету…» Женя кладëт друга на кровать, осматривая его залитое алой жидкостью лицо. Ноздри Саши вздуваются, лопаются кровавые пузыри, дыхание — хрип, бульканье где-то в горле. Несколько капель стекает на побитый жизнью пододеяльник. — Здорово я его, а? — выдавливает из себя панк, улыбается, скаля розоватые зубы. Скептик хмурится, ладонью пытаясь стереть постепенно буреющие пятна с сашиного лица, но размазывая их ещё сильнее. Панк хрипло смеëтся. Продолжительное молчание, в котором Женя забывает убрать руку с окровавленной щеки друга, игра в гляделки, ускорение ритма сердца — и скептик прижимается губами к мокрому лбу. Саша требовательно мяучит, будто ему не объяснили правил этой заманчивой игры, и в его глазах — смесь интереса и страха, такого страха, что испытывает мелкий зверëк перед хищником. Скептик устало улыбается, наклон — к самому лицу, мягкий шëпот: — Этого не было.***
— Не понимаю, как ты согласился на тусовку, — замечает Саша, уставившись на оторванный косяк. Добавляет: — Ну, у тебя дома, типа. — Я тоже не понимаю, — признаëтся Женя, мысленно прикидывая, как косяк починить. Они сидят на крохотной кухне, не видавшей ремонта уже двадцать лет. На столе — расписное блюдо с фруктами. Из соседней комнаты — храп грузного тела здоровяка и тоненький свист какой-то девушки. Саша и здоровяк — отличные друзья. Женя морщится в его присутствии. — Ну, что он тебе сделал? — спрашивает как-то раз Саша, хватая угрюмого скептика под руку, когда они вместе идут с очередного квартирника. — Мне — ничего, — холодно отвечает Женя, оставляя за собой право на отвращение и вырывая свой локоть из сашиной хватки. Панк снова звонко смеëтся, а скептик содрогается, когда слышит в его смехе кровавый хрип. Порой то, что важно, не забывается. За окном — дëготь ночи и диск луны, на кухне — лампочка и оголëнные провода вместо люстры. Тусклый свет падает на обшарпанный стол, кое-как добирается и до стен, где в трещинах притаились рыжие тараканы. Скептик вздрагивает и роняет на пол сочное яблоко, когда панк издаëт протяжный стон. Вопросительный взгляд. Скучающее выражение лица — в качестве ответа. — Спать не хочу, — перебивает Саша женины мысли. Он встаëт из-за стола и — к окну, чтобы освежиться. Печаль тонкой материей накрывает всё, что попадается ему на глаза: пустынную улицу, подъезд двухэтажки напротив, мерно вздымающиеся и опускающиеся бока дворовой собаки. — Поехали купаться? Как тогда? — Как когда? — переспрашивает скептик, сильно хмурясь. В подсознании пролетают слова: мокро, холодно, луна, панк. — Башка дырявая, — ставит диагноз Саша, но и сам толком не может ответить, что это за таинственное «тогда». Он отходит от окна, оставляя за ним ночную улицу, и тянет скептика на себя, к двери, как щенок хозяина на прогулку. Суровость — отпечаток на лице скептика, но он сдаëтся почти сразу — разделяет скуку друга и идёт на поводу его безумных затей. Хватает куртку, в кулак — ключи. Панку — совсем новую кожанку, чтоб не холодно. Оставлять дома гостей, учитывая оторванный косяк, не боится, знает: самое важное — с собой. Выходят из подъезда. Прохлада ночи ласкает щëки, освежает разум. Где-то впереди всё та же дворняга перевернулась на другой бок. — У меня только велосипед, — ставит панка перед фактом. Тот беззлобно закатывает глаза, предвкушая синяки на заднице от подскоков на кочках. Из кондейки возле подъезда достают облезлый велик. Скептик приказывает: на багажник, и панк повинуется с явным неудовольствием. Садится, обвивает Женю руками сзади, под курткой. Чувствует, как по венам растекается его телесное тепло. Едут долго. Дорога — в хлам. Саша практически засыпает, чуть ли не сдавливая талию бедного скептика в мёртвой хватке, но мешают выбоины, оставляющие яркие отметины на его седалище. Щекой — к спине, и весь мир отступает на второй план. Пейзажи города постепенно сменяются редким леском; луна ласкает очертания стволов и верхушек деревьев, плавно скатывается по ветвям к самой земле. Панк давно перестал замечать кочки и ямы, а стволы-штрихкоды подействовали на него гипнотически. — Приехали, — сообщает скептик, выводя панка из прострации. Тот нехотя слезает с велосипеда, окидывает взглядом знакомый ночной берег, съëживается всем телом. — А говорил — не помнишь… — сонно бормочет Саша, пока Женя возится с великом. Скептик поворачивает голову и вздëргивает бровь — немой вопрос. Панк поясняет: — Мы давно тут не были, а ты помнишь дорогу. — Смотрит на мерцающих светлячков водной глади, словно боится обернуться — как Орфей на Эвридику. — Мышечная память, — хмыкает скептик, будто верит этому сам. Саша фыркает как котёнок и ничего не отвечает. Его тощая чёрная фигура не вписывается в ночной пейзаж, пробуждает в глубине — то ли воды, то ли души, — тянущее жуткое чувство. Жене — не оторвать глаз. — Застрял ты там, что ли? — раздражённо прерывает молчание панк. Быстрым движением — скептика за запястье, сжимает крепко, тянет к воде; щёки Жени мгновенно заливаются краской, когда ему удаётся взглянуть в залитое лунным светом белое лицо чёрной фигуры. Оно ему улыбается. Как и тогда, Панк — стрелой к воде, оставляя скептика в смятении, а одежду на берегу. Он звонко смеётся, снова скачет — вверх-вниз, кажется, забывая о друге. Женя неуверенно подползает ближе, пока дежавю барабанами — марш в его висках. Осторожно обходит вещи друга, отмечает: всё осталось здесь, на смеси гальки и песка. — Ну-у-у? — нетерпеливо тянет Саша, и — удар ладонями по воде. Тысячи брызг — снарядами пулемёта. Несколько капель долетает до Жени, и он вздрагивает, ловко скрывая эту минутную слабость, по-интеллигентски поправляя очки. Это вызывает в панке неподдельную радость, и его хохот — волной до берега, леса, луны. «Что же я делаю?..» — думает скептик, поддаваясь панку и снимая с себя одежду. Он размышлял о «табуированности» таких развлечений, пока они вдвоём колесили до того пляжа под треск сверчков. Решил: ему это — низко, неприятно. До тошноты. До стыда; до дрожи в коленях… Задумываться о причинах и следствиях скептику не приходилось. Отторжение низости и порочности, пьянства и наркотиков; Саши. Но он идёт. Берёт вверх интерес, азарт — то, что с первой встречи наделило панка особым магнетизмом. Через мгновение скептик обнаруживает себя в полуметре от друга. Он — пламя в ледяной воде, и оттого — лихорадка, озноб, механический танец конечностей под воздействием холода. Скованные движения, мысли, чувства, замедление процессов, стук сердца — часовой механизм. Саша напрыгивает на него сверху, и они оба уходят в пучину с головой. Они брыкаются, резвятся, хватаются друг за друга, скалясь и пуская изо рта пузыри. Скептик нащупывает живот панка, проводит по нему ногтями; под ними — сокращение мышц, — следствие щекотки, — после — фонтан пузырей в лицо. Выныривают на поверхность, обезоруживая мрак хохотом. Сашино лицо оказывается совсем близко, и взгляд Жени соскальзывает с его глаз по синеющим губам и останавливается на дрожащих плечах. — Не холодно? — обеспокоенно и так знакомо спрашивает скептик и нервно закусывает губу. — Может… — Не хочу, — перебивает панк. Его рука — змеёй вокруг шеи парня, грудь — вплотную к груди. Жене кажется: воздуха не хватает, внизу живота — камень. Он вцепляется в сашины бока. Тонкие пальцы — по рëбрам вверх, как по клавишам пианино. Но мелодия — не клавишный инструмент; стук, удары, грохот, громовые раскаты в оглушающем подводном беззвучии. Саша прижимается к Жене щекой, прикрывая глаза и обмякая на нём. Становится тепло, жарко, невыносимо обжигают сашины руки, опускающиеся вниз. Вновь выныривают, и Женя судорожно хватает ртом воздух. Панк проводит по его щеке языком — жар тысячи плавилен — и отстраняется, едва заметно дёрнув плечами. — Карамель, — заключает он с видом победителя. — Так и знал. Если надкусить… Панк вновь игриво подаётся вперёд, к еле живому другу, тот — щёки Саши большими ладонями, смотрит не моргая и не отрывая взгляд. — Этого не было, — твердит он, и от дрожи в руках начинает трясти сашино лицо, повторяет как в исступлении: — Этого не было! Этой ночью мир становится для него чёрно-белым, прямо как первые фильмы, как монохромные изображения, свежая газета: чёрное небо, за ним лес и пляж, водная гладь, скрывающая их тела; белая луна, волосы панка, его кожа и испуганное лицо, зажатое между ладонями Жени. — Чего-о? — скулит Саша, хватаясь за женины предплечья. — О чём ты? Скептик выглядит потерянным и беззащитным, как ребёнок, оставленный в магазине игрушек. Беспокойство в его глазах — смесь с непониманием, будто не сработал какой-то механизм, то, что безусловно работало с начала времён. Саша терпеливо ждёт, игнорируя подступающий холод; слегка прикрывает глаза, и — тихий вздох, сливающийся с шелестом листвы и плеском крошечных волн о прибрежные камни. Вздох на мгновение приводит скептика в чувства; блеском фар на его лице отражается понимание. Секунда — и как тогда, в доме Вити, как тогда, после шумной гулянки, как тогда, каждый раз, как Женя смотрел на Сашу, каждый раз — так стыдливо и исподтишка. Секунда — и губами к его губам, позволяя себе прокричать во весь голос: «Это было, было, было!» Скептик чувствует — панк поддаётся, идёт навстречу, улыбается, прикусывая его губу. Для Саши это триумф, новая игра, для Жени — окрыляющая свобода, успокоение, найденное в этих рёбрах-клавишах и мокрых волосах, в которые он бесстыдно запустил пальцы, когда они вновь скрылись с поверхности. Трепет — сгустками по всему телу; панк извивается словно змей, оказавшись под телом скептика, тянущим его на дно. Они всплывают, чтоб набрать в лёгкие воздуха, и Саша лишь на мгновение отстраняется, перестаёт кусать губы Жени; в глазах-океанах — лисья хитрость. Шепчет на ухо горячо: — Надкусить — и яблоко в карамели.