***
В 1237 году, или около того, три барда спускаются по очень крутой Новиградской улице, стараясь не споткнуться. По их энергичным спинам неровно стучали лютни, пока они шли. Их выгнали из «Зимородка» за то, что они не смогли закрыть свой счет. Мадам в «Пассифлоре» смеялась над их попытками войти — «вы слишком юны», — сказала она, — несмотря на то, что Вальдо посвятил стихотворение ее красоте. Бармен из бара в доках — они наверняка вспомнят его имя, когда протрезвеют, — так сурово вышвырнул Лютика за дверь, что тот чуть не оказался за причалом. «Оскорбительнейше пьяны», — сказал он. Ос-кор-блестяще-нейше. Как-то так. Они не были, не были, не были пьяны. Счастливы, может. Веселые, да. Они весь вечер выступали, и это заслуживало праздника, не так ли? Они спотыкались о неровные булыжники улицы, смеясь. — Разве Оливер не назвал нас прекрасными? — невнятно пробормотала Присцилла с того места, где она стояла между Вальдо и Лютиком, балансируя на их обуви, когда они шли: — Почему он… о боги! Она согнулась пополам, и ее чуть не вырвало на туфли. — Нет, нет, нет, нет, нет! Прис, я только купил их! Не после моей шляпы, не сегодня! Молю тебя! — причитал Лютик, опускаясь на колени, чтобы сделать молитвенный жест, и в итоге положил голову на ее бурлящий живот. Его шляпа оказалась в воде. — Он назвал нас уродами, а не прекрасными. Это моряк сказал, что мы были прекрасны, — пробормотал Вальдо, прислонившись к стене, чтобы не упасть. В правой руке он сжимал полбутылки темерского джина. Он смотрел в пространство, мечтая о моряках. И если быть точным, они были охуительно пьяны. — Ну, я… ик, — заявил Лютик, откидываясь от пояса Присциллы, чтобы провозгласить в лунную ночь, — думаю, нам следует пойти в «Розмарин»! Его заткнули. Вальдо издал неразборчивые звуки «паф, паф». — Но там… там же этот подонок и сукин сын! — Присцилла двумя руками обхватила лицо и сжала его щеки. Она уставилась в его глаза, передавая эту Очень Важную Информацию. — Но я им там нравлюсь! — запротестовал он. — Ты им нравишься только в качестве наполнителя трупной ямы, — протянул Вальдо, кашляя и разбрызгивая свой джин. Лютик вскочил на ноги, немного пошатнулся и сглотнул возникшую от движения желчь. — Я требую извинений, сударь! — он театрально указал на Вальдо: — Клянусь моей честью, твоей честью… — Моей честью? — вмешалась Присцилла, опускаясь на брусчатку, чтобы посмотреть на начинающееся представление: — Думаю, я просто посижу тут, мальчики… — Клянусь честью Прис! Ты… — он замолчал, его голова слегка закружилась, — мы обнажим мечи на рассвете, чтобы не посрамить мою личность. — Я в деле! — сказал Вальдо, рыгнув, и наклонился вперед, чтобы пожать руку Лютику. И та была самой прочной в мире, который сейчас раскачивался, поэтому он держался за нее. Его усы как-то опустились вниз, и это было самое забавное, что Присцилла видела за весь вечер. Она хихикнула в футляр для лютни. — Давайте, — сказал Лютик, — давайте найдем, где мы остановились. — Почему же, ты что, слишком трусливая курица, чтобы остаться на улице всю ночь? — громко насмехался Вальдо, повысив голос. — Тебе нужно выспаться для нашего завтрашнего боя; я мог бы побить тебя после трех бутылок Ковирского бренди, держа р’ки за спиной! — похвастался Лютик, рисуя три бутылки на руки Вальдо. — Я мог бы победить тебя после семи, и даже без рук! — парировал Вальдо, убирая руки от руки Лютика, чтобы показать семь пальцев. — Я мог бы победить тебя после шести! Нет, погоди… — Присцилла, использовав Лютика в качестве шаткой опоры, поднялась на ноги. Она застонала. — А может ли тот, кто выиграет этот бой, приготовить мне омлет на завтрак? С сыром. И беконом. — Я сделаю это! — пообещали они вдвоем. Ставни над их головами распахнулась, и разгневанный местный житель потребовал, чтобы они уже шли домой «в такой нечестивый час». Они ушли.***
В том же Новиграде, годы спустя, стоит огромная бронзовая статуя. Она находится на Мясницкой площади рядом с театром. Мистер Давен больше не является его владельцем: он продал это место Ирэн Ренар после смерти дочери. Его последним поступком как отца был заказ статуи покойной жены и дочери, надеясь сохранить их память для всего мира. Отлитая из бронзы безмолвная фигура Мэри и маленькой Эсси совершенно не подходила для них, шумных и жизнерадостных, живших жизнью, полной действия и смеха, музыки и танцев. Ради всего святого, Эсси была взрослой женщиной! Каждый раз, когда Присцилла проходит мимо статуи по дороге на работу к мадам Рэнар, ее сердце разрывается, когда она останавливается, вспоминая. Лютику невыносимо смотреть на нее, он притворяется, что ее там нет; когда он остается с Прис, проходит мимо статуи, выразительно раскинув руки, его голос громкий, как будто в уголках его глаз нет слез. Вальдо и ногой не ступал в Новиград с тех пор, как услышал ту новость; его резиденция в Цидарисе в одночасье стала постоянной.***
1237 На следующее утро запланированная дуэль была отменена по обоюдной договоренности. Обе стороны согласились, что взять в аренду мечи будет слишком долго. Это, конечно, не имело никакого отношения ни к их пульсирующим головным болям и бурлящим животам, ни к их привязанности друг к другу. Лютик проиграл борьбу большим пальцем, которая последовала за этим, и сделал тост Присциллы неустойкой. (У них закончились яйца. И еще сыр. И бекон). После полудня, далеко после полудня, они отправились в театр, в котором они вчера выступали, чтобы забрать обещанную плату. Это было очень предусмотрительно со стороны кое-кого — «С моей стороны», — утверждал Вальдо, — не брать указанную плату за выпивку накануне вечером. Только когда они добрались туда, то обнаружили, что владелец театра внезапно запер дверь, увидев их. — Мы пришли за нашей платой! — обиженно воскликнула Присцилла, перо на ее шляпе гневно подпрыгнуло вместе с ней. — Приходите завтра! — Кретин, мы завтра возвращаемся в Оксенфурт, — усмехается Вальдо, пытаясь просунуть ногу между дверью и косяком. Лютик, который, по его собственному мнению, был мозгом группы, упер руки в бока и оглядел окрестности. У него была идея, но он отбросил ее ради идеи получше — той, которая соответствовала присущему ему драматизму. — Мы могли бы проникнуть через это окно? — громко предложил он. — Тогда нет, нет. Увы, в моде пышные рукава и широкие бриджи. Нам придется отказаться от этой глупости! Он приложил палец к губам и изобразил, что уходит. Вальдо и Присцилла вздохнули, вполне привыкшие к его выходкам, и последовали за ним, чтобы спрятаться за бочкой. Вальдо показывает три пальца. Три. — Да, ты прав, мой друг, в Оксенфурт мы должны отправиться, — сказал он голосом, лишенным всякого энтузиазма. Лютик и Присцилла нахмурились, глядя на него. Он опустил палец. Два. — Да, — сказала Присцилла, самая искусная актриса из их троицы, стараясь сделать так, чтобы ее голос звучал так, словно они отдалялись, — мы должны успеть на следующий корабль! Вальдо опустил еще палец. Один. Лютик взволнованно выглянул из их укрытия. Ничего не произошло. Вальдо ткнул Лютика в бок, молча говоря ему «я же тебе говорил». Дверь со скрипом открылась. В конце концов, после небольшой мирной потасовки, трое бардов встали, — либо уперев руки в бока, либо угрожающе скрестив их, — напротив напряженного управляющего театром. — Послушайте, парни, девушка, сударыня, судари, барды? У меня театр в упадке! Я не могу вам заплатить! Иначе зачем бы мне нанимать троих… — он указал на их троицу, ну находя слов, чтобы описать подростков, — неудачников, таких как вы, для игры? Хм? — Потому что вы обещали, сударь, вы дали нам свое честное слово! — сказал Лютик, уперев руки в бока. — Ну, я с этим ничего не могу поделать! Мне едва удается держать двери театра открытыми. Деньги, которые я получил вчера вечером, пойдут на ремонт моей крыши — она протекает уже два года, из-за чего, без сомнения, заболела моя жена, — или на то, чтобы сцена не рухнула. Опять. Трое еще обучающихся барда нахмурились, глядя на него. — Мы играли вчера пять часов, — напомнила ему Присцилла. — Я хорошо вам заплачу! — он дрогнул под их суровыми взглядами. У Лютика чуть закрутило живот; было нехорошо заставлять его так изворачиваться. — И как же? — подозрительно спросила Присцилла. — Ну, у моего брата яблоневый сад. Ящик яблок? Они обменялись взглядами. Вальдо покачал головой. И что они будут делать с ящиком яблок? Они ведь не смогут так просто взять их с собой в Оксенфурт, верно? — Бесплатные билеты, когда угодно? Они покачали головами. — С меня причитается путь на Скеллиге? Вы можете это взять? — И как мы разделим это на троих? — спросил Вальдо, лишь слегка язвительно, с жалостливыми нотками в глубине глаз. Мужчина снова запнулся, нахмурившись, ломая голову. Его взгляд упал на программу пьесы, которую он не надеялся когда-либо поставить. Старый роман, история войны. Дерзкие поступки и прочее. — Могу ли я дать вам Право Неожиданности? А теперь следует сказать, что наша троица молодых бардов была, ну, юной. Они все еще верили в Романтику — не только в повседневную романтику, которая недавно начала трогать их юношеские сердца, — но и в Романтику в мифах. Романтика судьбы и рока и прочая шумиха. Рассказы о недавно добытом золоте, или о картах сокровищ, или об иных землях плясали у них перед глазами. И они были пьяны. Потому, когда они переглянулись, пожали плечами и обменялись улыбками почему-бы-и-нет с волнением в глазах, мы не можем судить их слишком строго. — Ага, мы возьмем его, — произнес Лютик, прокашлявшись. — Мы принимаем Право Неожиданности в качестве нашей оплаты, всемилостивейший сударь. — И они втроем склонились в поклоне. Когда они идут за мужчиной в его дом, Присцилла и Вальдо замыкают шествие, взявшись за руки, а Лютик идет в ногу рядом с Давеном и широко жестикулирует в сторону окружающей архитектуры, становится ясно, что в доме этого человека что-то происходит. — Это девочка, сударь! — раздался первый крик с соседнего балкона. — Поздравляю, господин Давен, — проходивший мимо мужчина взял руку владельца театра и пожал ее. — Не волнуйся, Фред, мы немедленно послали за акушеркой, Мэри в порядке, — заверила женщина, похлопав его по руке. Господин Фред Давен, очевидно, остановился. Лютик заметил это и повернулся к нему. — Что? — ошеломленно спросил он. Оказывается, его жена не была больна. Она была беременна. — Вот дерьмо, — пробормотал Вальдо, прорвавшись сквозь потрясенное молчание остальной троицы. Лютик кивнул. Присцилла схватила кого-то — неважно кого — за руку. Господин Давен сглотнул. — Мэри убьет меня.***
1259 Лютик всхлипывает, когда видит тело Мэри, мирно лежащее у погребального костра. Для нее уже слишком поздно. Она была ему, как вторая мать, которая стала гораздо ближе и роднее, чем его собственная. Но он был здесь не ради нее, как бы сильно ему ни хотелось потратить несколько минут для скорби, ему нужно было найти ее. Его глаза скользили по телам, больным и мертвым. Чумные доктора в своих костюмах и масках с клювом пробирались между коек. Лютик дважды проверяет, на месте ли шарф, которым он обмотал нижнюю часть лица. Он видит вспышку светлых волос, блеск ее серебряного кулона с голубой жемчужиной. И вот она здесь. Его Куколка. Их Глазок. Она все еще жива, но едва-едва, ее глаза безучастно уставились в дымчатое небо Вызимы. Ее лютня и рюкзак запихнуты под койку, ожидающие сожжения. Он взваливает их себе на спину и, согнув колени, поднимает Эсси на руки. По крайней мере, она должна увидеть облака и солнце, когда она… Когда она… За ним раздаются крики. Предупреждения. Он слышит их, но продолжает идти. Он не собирается идти туда, где он может распространить болезнь; он просто хочет, чтобы она дышала свежим воздухом и видела звезды. Она чувствует себя почти так же легко, как и много лет назад, когда Мэри прошла мимо него, Присциллы и Вальдо. Фред еще суетился, одалживая детские кроватки и детскую одежду у услужливых соседей. Мэри заснула. И были только три барда и их маленькая девочка-сюрприз. Она посмотрела на них троих, один из ее лучисто-голубых глаз насмешливо прищурился, и они вернули ей взгляд. Почему-то Лютик чувствовал, что подвел ее. У него была одна работа, как у ее брата, — такова была его роль в ее жизни — и он ее не выполнил. Ему почти 40, но кости и сердце болят, словно он гораздо старше. Они втроем научили ее, как быть лучшим трубадуром всего континента. Присцилла научила ее дикции и актерскому мастерству, Вальдо читал ей стихи из книг, Лютик учил ее остроумию, пока она не смогла справиться даже с самым жестоким хеклером. Он с нежностью вспоминал то лето, когда Эсси написала пьесу, и они втроем вернулись в Новиград, чтобы сыграть трех персонажей второго плана, написанных специально для них, — и они объявили о профессиональном соперничестве. Это была такая потеря; у нее была еще целая жизнь, простиравшаяся перед ней.***
Эсси Давен была самым совершенным ребенком в мире, по словам ее новых почетных Тети и Дядей — или братьев и сестры (они сами еще не были уверены, как вписались в ее жизнь). Ей нравилась лютня — она похлопывала своими маленькими ручками по барабану, как показывал ей Лютик; ей нравились колыбельные, которые они пели ей — Присцилла клялась, что девочка лепетала, попадая в ноты; и ей нравилось, когда Вальдо танцевал с ней в маленькой гостиной Давенов. Ее родители были просто рады, что у них есть добровольные и бесплатные няни, когда у тех не было занятий. — Давай, Куколка! Иди к Дэнди! — Эсси, сидевшая на руках Вальдо, потянулась пухленькими ручками в сторону Лютика. Ее волосы стояли дыбом, как у утенка. Он подхватил ее и закружил: — Умничка, Куколка! — Вы видели, госпожа Давен? — воскликнула Присцилла с того места, где сидела на диване. — В этот раз она почти сделала это сама! Госпожа Давен не совсем одобряла трех бардов, которых привел домой ее муж, но их привязанность к дочери покоряла ее каждый раз, когда они приходили. — Умничка, милая! — ответила она, забирая дочь у Лютика и нежно гладя ее по волосам. — А теперь, ты хочешь пойти к Прис? М? Эсси залепетала, и Присцилла, не признававшаяся в своих материнских чувствах, протянула руки, чтобы усадить Эсси к себе на колени. Лютик, скрестив ноги, сел на пол перед ними. — Хочешь послышать мою новую песню? Которая о сирене под Луной, влюбившейся в человека? Вальдо сидел рядом с ними с тканевой куклой Эсси в руке. — Это сирена, видишь? — он играл куклой, изображая, как та плыла, ныряла и дико выпрыгивала из воображаемых волн. Лютик надулся на Вальдо за то, что он «разрушил торжественность такой любовной истории», а в это время Эсси смеялась, а Присцилла помогала ей хлопать в ладоши под песню.***
Он нашел лопату. Тем временем он сидел рядом с ней, мягко держа ее за руки и напевая колыбельную, которую написал для нее и Геральта после той истории с сиреной, произошедшей больше четырех лет назад. Ему не нравилось то, что его друг и его куколка были вместе, но она хотела его, и Лютик знал, что Геральт будет хорошо относиться к ней, даже если он тосковал по Йеннифер. Ему не стоило поощрять их. Многие девушки теряли голову от мужчин постарше; ему следовало проявить осторожность. А у Геральта была настолько низкая самооценка и другие проблемы, что тому было трудно сказать «нет». Еще одно сожаление. Эсси слегка покачала головой, и Лютик не знал, сделала она это потому, что знала, о чем он думает, или же просто чтобы откинуть челку. Он просто убрал волосы с ее глаз, чтобы она могла видеть зеленые листья деревьев и облака над ними. — Я здесь, Куколка, — прошептал он. — Мы так тобой гордимся. Твои стихи заставляют плакать закаленных солдат от Ковира до Эббинга. Их доспехи ржавеют, войны вести невозможно, и приходит на землю мир. — Он улыбается ей, желая, чтобы она улыбнулась в ответ. Чтобы она была счастлива в свои последние минуты. Он не знал, что делать. Ее отец должен быть здесь. Он, быть может, один из погибших, там, в Вызиме. И Присцилла с Вальдо. Но они в Новиграде и Цидарисе, творят произведения искусства. Что же, он сделал все, что мог. Лютик продекларировал ей куплеты из последней песни Присциллы, которую он смог вспомнить. И сонет, который, как он думал, ей бы понравился, из новой книги поэзии Вальдо. Он лег на спину рядом с ней, когда ее дыхание стало совсем тяжелым. Он смотрел на появляющиеся в небе звезды, и слезы текли по его щекам. Когда облака разошлись, он поднял лопату.***
1250 — Я отказываюсь верить, что ты играл для королевы Цинтры, ее вкус изысканнее мелодий, написанных в задних комнатах таверны! В Новиграде садилось солнце. В маленьком доме на шумной улице запах лукового супа разносился по трем комнатам. В главной гостиной шло представление. Спектакль, такой же злобный, как кинжал в живот, сражение, где бьются острыми языками, а не лезвиями. Тринадцатилетняя Эсси сидела, с напряженным вниманием наблюдая, как Вальдо и Лютик яро спорили перед ней. Все началось с незначительной ссоры, которая переросла в перебранку, а после превратилась в лекцию о том, как вести себя с критиками и хеклерами. Кроме того, это было весело. — Что ж, дорогой Вальдо, я не ожидал, что ты знаешь вкусы королевы. Некоторые барды считают, что их таланты ценятся у более пешеходных слушателей, как твой покровитель в Цидарисе? Присцилла поднесла ко рту горсть попкорна и передала миску Эсси. — Это превосходно, — прошептала она старшему барду. Мэри и Фред смотрели на это с неодобрительной нежностью. Конечно, они хотели, чтобы их дочь могла защитить себя, но они знали, что жизнь в дороге нелегка. — Ну же, ребята, уже поздно, — вмешался Фред. Эсси, должно быть, унаследовала уверенность и театральность от своих опекунов, данных ей судьбой, потому что он и Мэри были довольно тихими и замкнутыми людьми. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, расскажи мне о своей игре, Присцилла! — сказала Эсси, когда они сели за маленький стол, и она взяла хлеб с тарелки, которую поставил ее отец. — У меня не такая большая роль, и тебе просто придется подождать и посмотреть. — Присцилла повернулась в Мэри и Фреду. — Она все еще может прийти посмотреть спектакль, верно? Даже если он будет только в Оксенфурте? Они уже согласились, поэтому кивнули. — И Дэнди, — Вальдо толкнул локтем Лютика, поддразнивая насчет его прозвища, — я хочу услышать о Ведьмаке! Должно быть, это так волнующе — видеть все эти приключения! — она вздохнула, погруженная в мечту. — Однажды я напишу баллады, чтобы посрамить тебя! Все они согласились: она уже была так же хороша, как и они трое в ее возрасте, вместе взятые. — Тш-ш, Эсси, это было совсем не дружелюбно, — проворчала Мэри. — Нет, это была вредность, я это выучила! — гордо заметила она. Вальдо потрепал ее за подбородок: — Ты могла бы сравниться с любой старой Герцогиней при дворе, девочка моя. Они бы не знали, что с тобой делать! Она широко улыбнулась.***
На рассвете, когда солнце скользнуло по росистой траве, Лютик наконец опустил лопату. Он закончил копать около часа назад, но не хотел опускать инструмент, потому что тогда он упал бы на нее. Вот и настал этот момент. Он отполировал и настроил ее лютню, прежде чем опустил в чехол. Он вынул все из ее сумки и отложил в сторону записные книжки. Он не знал, что с ними делать. Нужно их похоронить вместе с ней или опубликовать, чтобы весь мир узнал ее имя? Он умыл ее лицо и руки и уложил волосы так хорошо, как мог. Наконец, он выкопал… Выкопал… Теперь она… Она… Он поднял ее на руки. Его слезы упали ей на лицо. Он положил ее в могилу. Красиво поправил ожерелье на ее шее — жемчужина сияла в мягком лунном свете — и ее лютню на животе, сложив на них руки. Боги, он так рад, что ей понравилась жемчужина. Он написал тысячи баллад, похоронные панихиды и множество песен-плачей. И ни одна из них не выглядела подходящей. Он ничего не мог придумать. Во рту стало сухо, а горло сжала скорбь. Смерть была не похожа на сон.***
1254 Это был солнечный день Эббинге, и Лютик грелся под летним солнцем. — Ты никогда не догадаешься, что я сделала, Одуванчик? — Эсси закружилась, одетая в новое одеяние трубадура, красуясь, и перекинула кудри на одну сторону. — И что же, моя дорогая? — поддразнил он ее, сидя на низкой стене, настраивая свою лютню и ожидая начала соревнований. У него уже было приглашение на встречу с местной Баронессой после праздника. — Я вошла в ту же группу, что и ты, — а затем сделала знакомый жест, который она подхватила у него. — Им будет полезно услышать что-то свежее и новое! Он притворился, что стрела вонзилась ему прямо в сердце. — Ты ранила меня, Куколка, ты поразила меня в самую душу! С сегодняшнего дня я больше тебя не знаю. Мы соперники, слышишь, непримиримые соперники! И тогда, не в силах сопротивляться, он перекинул ноги на край стены, спрыгнул и с удовольствием подхватил ее, закружив. Она обняла его в ответ. — Я не могу гордиться еще больше, Куколка! Это будет твой дебют! — Тебе стоит перестать меня так, — она ударила его по руке. — Это не особенно подходит ни профессиональному барду, ни взрослой женщине! — Ты всегда будешь моей куколкой, Куколка, — игриво отчитал он, — и нашим Глазком. Твои родители будут так тобой гордиться. Вальдо и Прис станут нефритово-зелеными, когда я расскажу им, Прис пожалеет, что ее здесь нет, а Вальдо будет так завидовать, когда ты сорвешь каждое его выступление в парке! С заполняющихся трибун прозвучал рог. Первый звонок. Прилив адреналина захлестнул их обоих. Она поцеловала его в щеку и прошептала: — Пожелай мне удачи. — Тебе она не нужна, — заверил он ее, поцеловав в лоб и во взъерошенные кудри.***
Он прождал месяц, живя на окраинах Вызимы, чтобы убедиться, что он не заражен. Это был месяц, когда он завернулся и погрузился в свои мысли. Он нашел надгробие и, как мог, вырезал на нем ее имя. Вырыл клумбы вокруг могилы и пересадил полевые цветы, чтобы те так же окружили ее. Он не написал ни одной песни. Начал четыре поэмы; и все перечеркал в отчаянии. И Лютик шел в сторону Новиграда на свинцовых ногах. В кои-то веки он избегал любых мест, где мог столкнуться с некоторым ведьмаком, поскольку не смог бы пробудить в своем друге ни энтузиазма, ни жизненной силы. Его выступления пострадали из-за этого. Он не мог заставить себя петь траурные баллады, которых она заслуживала, и поэтому страдали все его романсы и исторические эпосы. Прис и Вальдо не могли услышать новости из слухов. Сперва он пошел в театр, даже не зайдя в «Зимородок», чтобы оставить свои сумки. (Он не был уверен, что после этого ему будут рады в доме Давенов, если там вообще кто-нибудь его встретит). Внутри царит шум, проходят актеры труппы и ряженые. Стук молотков и крики пронзают воздух. Присцилла присоединилась к одной из актерских трупп, когда Лютик видел ее в последний раз. И вот она здесь. Он падает прямо в ее объятия, рыдая в плечо. Встреча с Фредом проходит просто ужасно; он не отправился повидать Эсси, как Мэри. Горе и чувство вины захлестывают его. Неделей спустя приходит письмо Вальдо — тот где-то еще услышал эту новость. Он не вернется. Этой ночью они втроем сидят напротив потрескивающего камина в доме Давенов. Фред, не переставая, плачет. Лютик чувствует оцепенение. Присцилла сидит рядом, положив голову ему на плечо. И вокруг чертовски тихо. На следующее утро он отправляется в Оксенфурт с записными книжками Эсси в кармане за пазухой. Она не должна быть забыта. «Голубая Жемчужина» становится ценнейшим томом, благодаря которому Эсси вспоминают и оплакивают. Это заставляет Цириллу из Цинтры плакать, она так тронута поэмами и стихами. Впервые встретив Цири, увидев девочку, которую преследовала война, Лютик почти рад, что Глазок не дожила и не увидела эти ужасы. Он сразу же чувствует себя несчастным, горе снова захлестывает его. Как он мог подумать о таком? Он рад, что ей нравится поэзия Эсси, и растроган до слез тем, как от этого его омывает грусть и гордость. В тот момент он осознал, что никогда не говорил Геральту о кончине Эсси. Неосознанно Лютик поклялся, что никогда не скажет об этом — это горе не для Геральта. Она не была еще одним человеком, за которого Геральт мог бы винить себя; Эсси заслуживает большего и у нее было больше, чем у Геральта. Она была Куколкой Лютика. Их Глазком. И, черт побери, лучшим бардом на континенте.