I've been living on the edge, but does it even matter in the end?

«Знаешь, я даже рад, что ты не узнал меня. Я и сам не хотел бы себя узнавать». – Ну? Чет полезное скажешь или опять тебе морду залепить? От него несет коньяком и кровью, характерные феромоны якудзы. Закроешь глаза – эта вонь въедается в легкие не хуже никотина. И с каждым таким вдохом все милее травануться ею насмерть – чтобы перестать уже быть тем собой, от которого так тошно. Настолько показательно облажаться еще талант нужен – хоть в чем-то ты преуспел: погнался за недосягаемым врагом, и вот догнал наконец, радуйся. Сидя связанным по рукам и ногам в этом блядском сыром подвале. Нетрудно догадаться, какому отморозку хватило бы на такое наглости, но все же думал, хоть лично показаться не осмелится. А ему плевать, что ты там думал. Как, впрочем, и всегда. – Как там твоя совесть, не надорвалась? – когда не знаешь, что спросить, спрашивай самое бесполезное. – Похищать родного отца – тот еще подвиг. – Сдохла с голодухи, не родной он мне. – Что? – Что слышал, – достает демонстративно скотч. – Еще вопросы? Ну да, за время недолгого знакомства с Годой-старшим все силился найти между ними хоть что-то общее и ни черта не находил – так что новость даже закономерная. Причем тот ведь действительно относится к нему как к сыну и только многозначительно вздыхает, глядя, во что его виною вымахало это своевольное дитя. Не тебе чужих родителей судить, однако мог бы и раньше одуматься – ребенка не воспитать по своему образу и подобию, сколько ни прячь голову в песок, игнорируя его реальную натуру. Хотя не он один такой херней страдает: мать вон до сих пор верит, что из тебя еще что-то толковое может вырасти – удачи. – Взрыв в Миллениум Тауэр – тоже твоих рук дело? – и с кем ты вообще пытаешься разговаривать. – Если всерьез намерен перетянуть на себя Тоджо, уничтожать офисы и привлекать внимание полиции – самое тупое, что ты мог придумать. Как и умничать чужими выводами перед тем, кто как никто понимает глубины твоего идиотизма. – Мои руки на момент взрыва держали бокал или трогали чью-то задницу… Да и вообще, это я тут тебя допрашиваю, не? – Не похоже. Ни одного осмысленного вопроса с тех пор как он пришел, пнул ногой в качестве приветствия, постоял немного и содрал со рта скотч, как будто тебе есть что сказать. И чувствуешь себя теперь обязанным нести любую чушь, лишь бы только не разочаровать его в качестве игрушки – как разочаровываешь каждого. Что за нелепая потребность оправдывать чужие ожидания, которые не в силах оправдать? Наклонился, похлопал по твоим карманам, от его наглых рук хочется сдохнуть. Достал сигарету, всунул тебе в рот, поджег. – Ну а так? – на первой же затяжке вырывает и подносит к твоему глазу, зажмуриваешься… – У вас там уже есть один одноглазый. За компанию не хочешь? Падаешь на спину, затекшие было руки напомнили о себе тупой болью в плечах и локтях. Куртка смягчает жесткость веревок, хотя за последние несколько часов уже почти забыл, что они у тебя есть. – Ну-ну, не шарахайся так, – сигарету все же забрал и отошёл на полшага, пока ты пытаешься найти новое положение, меняя неудобное на неудобное. – Просто цени нашу милую беседу, или мне выбить из тебя дерьмо опять? И это не худшее, что я могу с тобой сделать. Адреналин отравил кровь, и все тянет за язык какой-то матерный бес, испытывающий явную нехватку острых ощущений. – Пойти нахуй ты можешь, Года… – Эй, полегче-ка, – бьет по лицу туфлей, наступает. – Я тут пытаюсь подружиться. Давит на следы от скотча, поворачивая твою голову из стороны в сторону, словно тряпичную куклу. Перенеси он свою сотню с лишним кило сейчас на ногу, вывихнул бы тебе челюсть. А так просто шарпает небрежно по скуле, царапая шею углами каблука. То сильнее давит, то слабее – чисто играется, пока ты вдыхаешь пыль с его подошвы, пытаясь переварить кошмар своего существования. Допустим, если в секунде резко дернуть ногами вправо, есть шанс сделать подсечку, заведомо бесполезную: он скорее всего устоит, но вот челюсть – вряд ли. Искусство унижения во всей красе. Даже не причиняя ощутимого вреда, люди вроде него демонстрируют превосходство одним своим видом – и этого уже с головой, чтобы почувствовать себя мусором под их ногами, порой буквально. Ненавидишь таких, как он. Всегда ненавидел. – Товарищи по камере не научили себя вести? Черт. – То есть ты меня помнишь… – То есть я тебя помню. Не думал, что на душе может стать еще паршивее, однако стало. – Так какого…? – Какой же ты отморок, в самом-то деле. Бросил все, притащился по первому зову… Только чтобы тебя нагнули и загребли, вот же шутка. Обидно всё-таки быть тобой, да? Лукавить нечего, этот мудак сейчас чертовски прав – стоило пораскинуть мозгами, прежде чем рваться сломя голову сводить счеты с тем, кто изначально их не вел! Но нет же, купился на приглашение от врага, который тебя даже за врага не держит. Тот, кто достаточно умело завышает собственную важность, и вправду становится важным в чужих глазах. А Года Рюджи делает это крайне умело. – И как оно было, с твоей-то мордашкой? – погладил подошвой по щеке, так и хочется плюнуть. – Несладко, наверное. Рискнул попробовать сбить его с ног, предсказуемо без толку: будто долбишь об стену или в бронзовую статую. Пусть в тех словах ни грамма правды – никто к тебе там лезть не осмеливался, – слушать все равно тошно. А более тошно чем слушать, было бы только слушать безропотно. – Прикинь меня твоим сокамерником, – ну и какое лицо тебе на это сделать. – Забавная мысль, распробуй. – Никогда… Я никогда не вернусь за решетку, а отбросам вроде тебя там самое место, – пробормотал невнятно сквозь подошву, после чего он отодвинул ее слегка, дабы придать твоему шуму больше смысла. – И убери уже свою чертову ногу! – А? Думал, тебе так нравится. Каким-то чудом убрал. Но прежде чем ты смог нормально вдохнуть, опустил ниже и с силой раздвинул твои бедра, наступив между них, заставив взвыть. Пытаешься вывернуться, пережать коленями – смысла ноль, его икры как титановые. Так больно и мерзко, и гадко от собственной уязвимости, лучше бы он уже измывался над лицом. – Перестань. – Боишься штаны обкончать? Кретин. От того, как неуклюже он это делает, грозит скорее бесплодие. – Ты не совсем в моем вкусе, – это должно было звучать иронично, а не подначивающе. Хмыкнул – скорее одобрительно, хотя наверняка и не скажешь: этот чертов шрам, пересекающий обе губы, любое выражение делает презрительным. Сигарета тем временем дотлевала в его руке, после той единственной затяжки. Пока он не додумался швырнуть бычок тебе в лицо – едва успеваешь отвернуться. Окурок скатился за воротник – прижимаешься невольно шеей, так и затушил. Печет адово – похер, терпи. Он только и ждет, когда ты заскулишь. – Курение вредно, не знал? Вон как тебя перекосоебило. Зато мудак наконец-то подошел ближе, согнув ногу в колене и надавив сильнее – упускать такую возможность преступно: обхвати бедрами, дернись резким рывком набок, тут даже он равновесия не удержит, если грамотно сдвинуть точку опоры. Падает сверху, снова напомнив, что у тебя есть связанные за спиной руки, и те вполне могли сейчас повыскакивать из суставов, судя по боли и хрусту. Ниже пояса тоже хватило впечатлений: его чертово колено оказалось там куда внезапнее, чем хотелось бы – отчего ты все-таки заскулил и чуть не вырубился, хотя не почувствовал пока и половины боли. Но все сомнительные прелести такого мазохизма с лихвой компенсирует факт, что ты все-таки сбил его с ног – и это победа, хоть и маленькая. – Да ты охуел так сокращать дистанцию, – рычит недовольным зверем, а дышит не прохладнее той сигареты. – Я точно не в твоем вкусе? «Точно. И то, что у меня на тебя стоит, ничего не меняет». – Лучше убей меня, – швырял ты его вообще-то на пол. – Или отъебись уже. Боль накрывает волнами, острыми, тошнотворными волнами, течет сквозь каждую клетку тела, затихает и возвращается. Вывернуться из-под него абсолютно нереально, однако пробуешь. И с каждым его выдохом твой каждый вдох все слабее. – Не, я скорее себя убью, чем трахну такое днище. «Точно. И то, что у тебя на меня стоит, ничего не меняет тоже». Обнюхивает тебя, словно зверь, поймавший добычу на инстинкте, но ещё не решивший, что с ней делать. Насколько это съедобно, насколько аппетитно. Ни насколько – судя по тому, что он просто поднялся, опершись об твое плечо, и отряхнул костюм. Поглядывает косо, отвечаешь тем же. Отворачиваешься первым – хрен с ним. Давно так нелепо себя не чувствовал, а нелепость – твое основное состояние по жизни. Только просыраешь ее бесцельно, так ничему себя и не посвятив: посылаешь прошлое, посылаешь будущее, отрекаешься от клана, игнорируешь мать. Все делаешь вид, что никто тебе не нужен и отталкиваешь всех, кому нужен ты. На самом же деле просто боишься облажаться – снова. Вляпаться во что-нибудь сомнительное и натворить опять дел, которые за тебя будет разгребать Кирью-сан или еще какая-нибудь нянька для проблемных детей патриархов. За что бы ни брался, все заканчивается одинаково – рано или поздно напартачишь, став чьей-то головной болью, и это в лучшем случае. В худшем же цена твоих ошибок становится слишком высока, чтобы позволять их себе еще раз. Ну и как после всего этого скопища провалов кто-то еще смеет в тебя верить, как?! Так ведь хуже всего – когда в тебя верят. И если бы ожидания могли убивать, их пулями стали бы неоправданные надежды. Нет такой правды, что отравила бы коварней лжи, и нет такой лжи, что излечила бы болезненнее правды. А правда в том, что у тебя нет ни сил, ни шансов стать тем, кем тебя видят другие и кем ты втайне хочешь видеть себя сам. Только бежишь от этого ложного «идеального себя», не в силах пересечь бездонную пропасть между желаемым и действительным. Боясь даже на миг взглянуть вниз, дабы не уронить уже и так не в меру разъебанные розовые очки – защиту от прочих безвкусных правд бесцветного мира. Где тварь вроде него чувствует себя как дома. А тварь вроде тебя – как в тюрьме. Отчасти тем и привлекает Года, что с недосягаемой высоты его самооценки ты кажешься именно тем, кем себя ощущаешь по сути – днищем. Пусть вслух не признаешь и будешь продолжать огрызаться на оскорбления, он говорит всего лишь то, что ты знаешь и сам. – …по крайней мере в этом блядском сыром подвале, – понизил тон неуверенно, но его плавающие растянутые гласные стали только отчетливее. – Если успею в Шангри-Ла, может и свидимся. – Шангри-Ла? – разочарован и в себе, и в нем, продолжаешь издавать звуки, сохраняя видимость жизни. – Ну и… за каким хреном тебе в Камурочо? – Это тебя уже ебать не должно. Глянул на часы, выругался. Заклеил рот обратно, пнул на прощание ногой, ушел. Звук запертого снаружи замка стал последним посторонним шумом на неопределенное пока время. Неплохо бы вздремнуть перед дорогой, но стоит закрыть глаза, как встреча продолжается каждый раз по-новому: то в Шангри-Ла, то в каком-нибудь отеле, то в опротивевшей тюремной камере, то прямо здесь, в этом блядском сыром подвале, то… черт, да перестань уже об этом думать. И зачем он приходил вообще?

I can never sleep cause my dream is alive my dream is a lie.