наивная любовь позднего лета.

— Не выключай! Вова резко подается вперёд, намереваясь выхватить телефон из рук Лёни. Однако реакция Хабаровск не подводит: он успевает увернуться, и Владивосток неуклюже падает с кровати на не-особо-мягкий-но-миленький ковёр. — Унылая песня, — поясняет Лёня, по инерции ещё несколько раз тыкнув по экрану, пока льющаяся из динамиков мелодия не доходит до той самой, которая бы на сто процентов удовлетворила все запросы. — В этом и суть, — Вова укладывает голову на край кровати, оставаясь сидеть на полу. Окно было открыто настежь. Прохладный ветер раздувал голубые шторы с мелким рисунком и оставался где-то внизу, гоняя пыль. Приморский чувствовал сквозняк, и хотелось поскорее вернуться к тёплому одеялу, в складках которого уже успели затеряться палочки, идущие в комплекте с сетом роллов, и провод от телефона. В нужные периоды жизни меланхоличные песенки — идеальная специя. Когда необъяснимая, но невероятно лёгкая и слепая тоска, затянутое туманом небо и уходящее далеко за горизонт тёмное родное море смешиваются в прекрасную симфонию, для завершения которой не хватает только подходящей музыки на фоне. Иногда, конечно, сами песенки становятся причиной такой внезапной грусти, и это уже не очень здорово, но если не позволять каким-то стихам и нотам брать контроль над разумом, то можно смело использовать их в качестве подсластителя. Хабаровск, связанный с Вовой и его плейлистом, и нерушимой связью в лице одних наушников на двоих, выдерживает так одну-две песни, а потом начинает свой монолог с интригующего «А знаешь…». Владивосток уже не может концентрироваться на словах песни, всё внимание посвящается Лёне, рассуждающему то о демократии и коррупции, то о нелогичности филлерных эпизодов какого-то длинного аниме. А потом замолкают оба, но шум волн не затихает никогда. Вода плескается где-то вдали, рассказывает о чём-то своём и будто внемлет словам Хабаровска, мол, всё верно: выборы сфальсифицированы и главного антагониста позорно слили. Море, скорее всего, говорило совсем не об этом: оно вообще особо говорить не умеет. Но Лёня сам додумает что и когда природные явления ему сказали. Неосознанно надумает. Впитает в себя атмосферу, пропустит через сердце и решит, что всё правильно. Он в последнее время так горит политикой, почти зависим. А Владивосток слишком спокоен, чтобы подхватывать боевой настрой. Он будет внимательно слушать весь монолог, кивать головой и вдумчиво поджимать губы, а в конечном итоге ответит смазано, что «ну да, всё действительно так, наверное» и отведёт взгляд в сторону, пока Лёня будет высказывать свою мысль по второму кругу, но уже гораздо короче, будто подводя итоги. Вова, кажется, хорошая столица и хороший мальчик по всем канонам, по каждому из десяти пунктов «хорошемальчиковости», а Хабаровск и Москва каждый раз с двух сторон грузят абсолютно противоположной информацией, от которой голова кругом. А тихий шум прибоя и тянущиеся ноты какой-то песни о любви манят к себе в уют и релакс. Лёня, домашний, оставшийся с ночёвкой ещё на пару дней, тоже по большей части уютный и расслабленный. Отбрасывает телефон куда-то на подушки и заваливается на бок, лицом к Вове. Звуки из динамиков приглушаются, а Хабаровск, вроде, предлагает купить какую-нибудь маленькую колонку, потому что старая сломалась/потерялась/перешла по наследству дворовому коту ещё пару месяцев назад. Иными словами, нет никаких причин не покупать новую. Владивосток как-то лениво кладёт руку на тёплую щёку Хабаровска — без смысла, просто хочется тактильности — и соглашается: надо. В последний раз телефон упал со стола, когда Вова неаккуратно замахнулся рукой, повторяя какое-то сложное движение сложного танца. Теперь на экране, в нижнем левом уголке, расположилась маленькая трещинка. А будь у них колонка или чуть больше грации, ничего подобного не случилось бы. Благо, грация и экран телефона — дела временные. Движения станут увереннее уже с третьей попытки прогнать всю хореографию от начала до конца, а новый телефон с новым экраном появится уже через год-полтора. В распоряжении скучнейшие века и бесконечность, а жизнь такая яркая. Однообразная до жути, но любые малозначительные вспышки эмоций отгоняют тянущее ощущение загнанности. Или это просто детство. Юношество, не отравленное мудростью. Вова вникает в энергичный темп и стучит подушечками пальцев по виску Лёни в ритм музыки, а тот какое-то время покорно терпит, устремив пустой взгляд в стену за Владивостоком. Хабаровск мальчик неплохой. И мысли у него неплохие; и мечты; и идеи. Зная, что сам по себе ничего непростительного или неправильного Лёня не сделал, ещё тяжелее примиряться с вопиющей несправедливостью, которую все обязательно назовут правосудием. Кроме Вовы, конечно. Но и Вова не в состоянии сделать ничего: он только может обнять, прижать к себе крепко-крепко, чтобы его рубашка в синюю полосочку из жесткой ткани почти смялась. Хабаровск почувствует удушье в любом случае: либо от беспомощности, либо от долгих объятий, но во втором случае хотя бы приятно до щемящей нежности в груди. — Голова болит уже, перестань, — когда время для покорности и терпения заканчивается, скидывает со своей головы ладонь Вовы. И перед следующим собранием Лёня обязательно распишет по пунктам план речи, которую Владивосток обязан двинуть перед всеми, чтобы хотя бы попытаться восстановить ценность честности, но это сообщение Вова просмотрит уже по дороге домой. На голосовое будет что-то говорить вообще не по теме. Кажется, про флот, финансирование и московских подстилок, которых он ещё и уважительно по имени-отчеству зовёт. Хабаровску на душе легче становится, когда он представляет, что все они — осуждающие его и поддерживающие Москву — не сохранили в себе ничего человеческого: каждую вторую среду месяца отлавливают девственниц, каждое третье воскресенье купаются в их крови и едят младенцев. А Владивосток рушит все фантазии своими восхищёнными речами. Хабаровск обижается, дуется, и всё никак смириться не может, хотя связан по рукам и ногам невидимыми нитями. Иной раз не заткнётся и выдаст резкое: «Вы там не соревнуетесь, кто лучше этому мудаку отсосёт?». Хлопнет дверью, уйдёт в закат, вернётся через пару часов с чем-нибудь вкусным. Вроде, извиняется, а вроде, просто не хочет есть один. Вова потом скажет, что это было грубо, но он привык. В остальном же между ними идиллия, а значит, мелкие сложности можно и перетерпеть. Тишина длится пару секунд и сменяется на минорный мотив. Лёня закатывает глаза, прекрасно узнавая вступление песни, которую он ещё недавно называл унылой. — Унылая песня, — повторяет он. Песня всё ещё тоскливая, ничего же не поменялось. — Не переключай.