Короткий день на излете лета

В новом сером мире после щелчка Стиву часто снился один и тот же сон. Он чуть приподнимает ресницы и, щурясь от полуденного солнца, видит Брока. Тот шоколадный от загара, ветер треплет его отросшие кудри, солнце отражается в очках-авиаторах, небо и море плещут августовской синью, и в большом ярком мире столько счастья, что от него больно в груди. И Стив поднимает руку, тянется к растрепанным волосам, а Брок, не глядя, улыбается. А через миг мир снова выцветал до дымчатой серости, наваливался сверху, как сырой брезент плащ-палатки, и Стив просыпался. Каждый раз после этого сна он чувствовал себя по-настоящему столетним, уставшим от жизни и несчастным. Еще более несчастным, чем обычно. И когда Тони сказал: "Я доработал квантовый туннель, мы сможем все исправить" — первым, о чем подумал Стив, была смоль кудрей Брока на фоне выжженного августовского неба. Мы. Сможем. Все. Исправить. Опухшие от слез глаза Наташи и пустые — Клинта. Серый пепел там, где только что стоял Баки. Рушащийся Трискелион и полыхающие пролитым топливом воды Потомака. Дыру в груди размером с обитаемый космос? Если бы все было так просто. Но когда легендарный Мьельнир был уже оставлен в темном закутке — последнее его дело здесь, в нигде без времени, — Стив вдруг понял: он заслужил. Он просто не сможет жить дальше, если не выскажет то, что почти десять лет прорастало в нем, как бамбук, пробивая насквозь все на своем пути: боль предательства, горечь одиночества, глупую обиду, чувство брошенности. И вот сейчас, глядя через стрельчатое окно на пышный цветущий Асгард, который вот-вот исчезнет так же, как все, что было Стиву дорого, он понял, что лишние ампулы с частицами Пима прихватил не случайно. Он уже тогда знал. Он чувствовал это в себе: невозможность двигаться дальше. Он застрял. Он пять лет перебирал лапками, пытаясь выбраться, как влипшая в патоку муха, и, наверное, просто выбился из сил. Он помнил глаза Баки, такого же сироты, как он сам, обнявшего его на прощание. Нужно будет вернуться. Но прежде чем снова взвалить на себя весь груз в очередной раз выстоявшего мира, он должен, как Антей, почувствовать под ногами землю. Иначе он сломается. Согнется, зарываясь по колено в зыбучий песок каждодневной рутины, и больше не поднимется. А на это он не имел права. Активировав браслет, Стив выставил на нем дату: 20.08.2014. И рухнул с головой в синь своего последнего счастливого лета. *** Брок стоял спиной, глядя куда-то за горизонт. Небольшую яхту качало: они были довольно далеко от берега, хотя тот все еще виднелся вдали темно-фиолетовой цепочкой скал и будто припорошенной песком зелени. Яркий, живой бриз все так же трепал Броку волосы, облеплял бедра тонкой тканью коротких шорт, а Стив стоял в тени небольшой надстройки, ловя губами ветер, и ему казалось, что у огромного яркого мира вокруг вкус и запах Брока. Он перевел свой чудо-костюм в режим легких шорт и яркой рубашки и, не давая себе подумать, насколько заметный след оставили на нем несчастливые десять лет, шагнул на нагретые доски палубы. Когда он обнял Брока со спины, такого живого, Господи, такого до боли в сердце близкого, на глаза навернулись слезы. Брок в первое мгновение вздрогнул, но потом погладил его по рукам так, как любил — Стив вдруг вспомнил это — против роста волосков, медленно, будто дразня, и улыбнулся. — Я ждал тебя только к концу недели. Горло перехватило. Стив испугался, что так и не сможет произнести ни звука и Брок догадается. Что он доппельгангер, потрепанная жизнью пародия на того Стива, которому было позволено Брока обнимать. На того бесстрашного, не различающего полутонов идиота, слепого, влюбленного и глупого, которого оказалось так легко обмануть. — Вечером высадишь меня у мыса. Я вырвался всего на полдня. Потом встретимся, как договаривались. Голос у Стива звучал сипло. Казалось, Брок сейчас обернется, настороженно-недоверчивый, чужой, как в лифте, почует ложь и подмену. Но тот только наклонил голову, открывая шею, и Стив целовал его, целовал, чувствуя, как расплывается мир в дымке так и не пролитых слез. Брок улыбался в поцелуй, отвечая, а потом снял очки, аккуратно пристроил их на белом диване и толкнул Стива на горячие доски чисто выскобленной палубы. В горячей синеве кружили чайки, откуда-то издалека раздался басовитый гудок парохода, остро пахло той неповторимой свободой, которая бывает только в юности, в чистом, не знавшем войны мире, рядом с человеком, который сам — мир, и кажется, что вся жизнь, лучшая ее часть, еще впереди. — Я тебя люблю, — сказал Стив, глядя в небо. — Хочу, чтобы ты знал. Что нет и не может быть между нами ничего, что я не смогу тебе простить. Я не говорю — может быть. Я уверен. Стив повернул голову и посмотрел на лежавшего рядом Брока. Голо-шоколадного, красивого, как порнозвезда. Тот курил, хмурясь, и в зеркальной поверхности чертовых авиаторов тоже кружили чайки, не давая возможности заглянуть в глаза. А потом Брок раздавил недокуренную сигарету прямо о белоснежную палубу, отбросил очки и навалился сверху горячей бесценной тяжестью. Стив будто заново учился всему этому: отвечать на поцелуи, не закрывать глаз, чувствовать. С него словно разом содрали слой вековой ржавчины, и под ним вместо идеально ровного металла оказался изрытый ямами помутневший лунный пейзаж. Одни шрамы. Глаза у Брока на солнце были прозрачными, желтыми, как чай с лимоном. Накручивая на пальцы его отросшие волосы, Стив чувствовал, как бьется сердце, господи, живое, сильное сердце, и понимал, что легче уже никогда не будет. Брок молча курил, едва оторвавшись от Стива, гладил кончиками пальцев морщинку на лбу и горькие складки у губ, будто давая понять — не похож. Этот изъеденный горем доппельгангер на того солнечно-рыжего щенка, который приедет в конце недели. Они больше молчали. Пили холодное белое вино, коротко, яростно схлестывались, катаясь по крошечной палубе, прыгали с борта в прохладную зеленую глубину, Брок снова курил, не считая нужным даже натягивать шорты, которые все равно на нем не задерживались, и ни о чем не спрашивал. Когда солнце коснулось воды, окрасив ее во все оттенки пурпура, Брок так же молча поднял якорь, завел мотор и взял курс на мыс Изолло-де-Коренти. Стив обнимал его сзади и чувствовал, как Брок в ответ прижимается теплой спиной. Стоило причалить к старому пирсу, как Брок поймал за запястье уже собиравшегося сойти на берег Стива. Которому очень хотелось стиснуть Брока до хруста, до боли, выдавить, вытрясти из него все то, что он еще только собирается сделать, закричать, что жить ему осталось два с половиной месяца — очень счастливых, но последних два чертовых месяца, а потом его перемелет, как зерно, жерновами ГИДРы и ЩИТа. Но было нельзя. Даже долго прощаться было нельзя — ведь они скоро встретятся. Этот Брок и его Стив, который тоже пока ничего не знал. Блаженный глупый щенок, не видящий дальше собственного мокрого носа. Брок вдруг притянул его к себе, целуя, вжал лицом в плечо, прихватил за шею, будто хотел что-то сказать. — У меня здесь дом, — наконец произнес он хрипло. — В горах. Десять миль от Сиракуз. Крошечный домик, нора даже. На всякий случай. И отпустил его, столкнув по сходням. Еще минут двадцать, пока белый шлейф его небольшой яхты не истаял без следа, Стив стоял в сгущающихся сумерках, по привычке прикрываясь от лучей давно севшего солнца, и первый раз за долгое время родной мир не казался ему беспросветно-серым. Теперь там была надежда, такая же лиловая, как потемневшее море у берегов Сицилии.