Сказка

      Он вошёл спокойно, без опаски, но и без излишней энергии праведного служения. Как врач в палату больного. Тяжелого, но с оптимистичным прогнозом. Хотя мы оба знаем какие мои прогнозы. Повертел головой в поисках сиденья и присел на почерневший чурбак.       - Эти люди считают вас виновной. В смерти своих детей.       Я не знаю, что на это ответить и не хочу изощряться. Это время ушло. Улыбаться, стрелять глазами. На каждое его слово я нашла бы десять, на каждое обвинение оправдание. Я заговорила бы любого, что ученого мужа с багажом академических знаний, гения риторики, философии и тому подобных дисциплин, что ушлую базарную торговку в день обводящую вокруг пальца десяток простаков.       Захоти я, прежняя, и этот проповедник через пол часа беседы, выйдя к людям, объявил бы меня святой, спилил бы все кресты в приходе, пожег образа и на стенах выписал бы мой портрет, мой лик и поклонялся ему бы, денно и нощно. Просто...это время ушло.       Он терпеливо ждал, а я погрузившись в свои мысли едва не забыла, что он произнес.       - Людям...необходимо кого-то считать виновным.       Их самому старшему мальчонке было 12. С ним дольше всех пришлось повозиться, самый развитой из всех, так просто не заманишь, так легко не убьёшь.       Крестьянские дети все похожи, как от одних родителей. Русоволосые, сероглазые, зеленоглазые. Осторожные все, с колыбели разных баек наслушались. Но на болота ходили без опаски, знакомой тропой, вшестером не страшно.       Седьмая была совсем малышка, её я задушила в колыбели. Вы когда-нибудь душили младенцев? Они же как котята, горло тонкое, а сделать все нужно голыми руками, ни подушкой не накроешь, ни шарфом не охватишь. Она заревела, потом забулькала, плечики все в следах от моих ногтей, на грудь надавила - грудь хрустнула, сломалась. Жаль её мать, мало что дитя умерло, так ещё и поломанная вся, как в колесо угодила. Жизнь такая цепкая тварь. Как вцепится и до последнего не отпускает. Уж и шаги в сенях, а всё не смерть, всё не последний вздох. Еле успела я тогда. Ошалела совсем, в окно выскочила да в мальве спряталась. Каждый крик её слышала, до сих пор в ушах звенит. Только тогда мне не до криков было. Те то шестеро вроде как в лесу заблудились, и тел то не нашли и винить некого, да и надежда остается, а тут злодеяние неприкрытое, детоубийство и шуму много будет. Только не до шуму мне.       От шестерых осталось двое, старший паренёк и его сестра. Малая, пять лет, но со старшим братом отпускали. Двенадцать лет - почти взрослый мужчина. И умер как мужчина, защищая сестру. Сначала она соскользнула в болото, задремав в полуденном мареве, запахе гниющих трав, корней и болотных испарений, монотонном комарином напеве, потом братец кинулся выручать свою Алёнушку. Братец Иванушка и сестрица Алёнушка. Он умер с костяным ножом под левой лопаткой, сестрица Алёнушка захлебнулась болотной жижей, смешавшейся с кровью храброго братца.       А поначалу ведь шли большой компанией, аукали, старались не разбредаться слишком уж. День белый, да и места знакомые. Тропинки исхоженные, черничник, брусничник, ольховник, темный лес - еловый, светлый сосновый бор. Только морок мой и при лунном свете и при солнечном, и в кромешной тъме...       Ослепительный полдень из воспоминания больше не застит мне глаза, я вновь в прокопченном застенке полусгнившей бани. Мой собеседник не выдаёт ни тени неловкости от затянувшегося молчания, а я не помню, произнесла ли хоть что-то вслух, или все слова тоже не более чем воспоминание.       - Прабабка моя, не из этих мест, своенравная была женщина, очень гордая. Влюбилась в парня, а он её любовь отверг, другую предпочел. Ну бабка с горя и взбеленилась. Как венчание, явилась в церковь, на попа кинулась, на невесту, еле оттащили её, трое взрослых мужчин держало. А как выводили под конец, она в сердцах обернись да и крикни, мол, проклинаю вас всех и не будет вам счастья в этом храме венчанным и отрекаюсь я от самой святой церкви, раз с любимым меня не обвенчают, пусть д р у г о й меня в жены возьмёт, буду ему верна.       Так и повелось с тех пор. Прабабка в страшных мучениях на тот свет ушла, три дня птицы над домом кружились, вой её вся деревня слышала. Яблоня у неё в палисаде росла, урожай в тот год говорят был богатый, да ни одного здорового яблока, каждое зачервивело.       Дар от прабабки, или проклятие, как и сказать лучше, перешёл к её дочери - моей бабушке, та тоже уходила тяжело. Потом к матери моей. И всё бы ничего, только очень уж смерть страшна. Снятся они мне. И мои трое. И красавец тот, которого прабабушка любила, и невеста его. Нет им покоя. И мне не будет. Я не рожу детей, но дар надо передать. Коль по роду никто не унаследует, он сам себе прислужницу найдет, выберет, приведет хоть из-за океана.       Свободы я не прошу. За мои грехи, за родовой груз мне свободы не будет. Я просто...хочу прекратить.       Детоубийство страшный грех. А семикратное как откуп. От т о г о…за кого прабабка моя замуж отдалась.       Свет меркнет в крохотном запыленном оконце, пробитом в толстых бревнах сруба. Последние лучи выхватывают тусклый жестяной крест поверх рясы моего последнего посетителя. Становится холоднее. Молча поднимается мой исповедник, но он не более чем колышущаяся тьма, лишь крест взмывает на полметра вверх.       Когда он выходит я вновь ложусь на покрытый сажей куток и закрываю глаза, чтоб не видеть пляшущие по потолку рыжие сполохи.