Жена моя, сестра моя

— Хотите вина, милорд? Эдуард Норвичский, герцог Омерль, смотрит на лицо Филиппы де Моун — с нынешнего дня его жены. Она старше его на восемь лет, но всё ещё достаточно молода и красива… насколько он, кузен и любовник короля Ричарда Второго, вообще способен судить о женской красоте. Мать Эдуарда, герцогиня Изабелла, часто пыталась невинными на первый взгляд вопросами пробудить у сына интерес к девушкам. Спрашивала, лукаво улыбаясь: может, расскажешь, что за прекрасные цветы расцвели нынче при королевском дворе? Эдмунд Лэнгли, герцог Йоркский, обычно в таких случаях мрачно обрывал жену: ничего он тебе не расскажет. Он сам — как тот цветок… дождётся однажды, что сорвут и растопчут… Герцогу Йоркскому была неприятна природа отношений сына с кузеном и королём, но поделать он ничего не мог. В итоге Эдуарда женили на Филиппе. Женщине старше него и уже успевшей овдоветь — но, безусловно, благородных кровей. При первой встрече их оставили наедине — и Филиппа сама дала будущему мужу понять, что её не опечалит, если он не станет наведываться в её опочивальню. Эти слова стали для Эдуарда решающими — и он дал согласие на брак. Ему не хотелось бы сделать несчастной девушку, жаждущую от супруга того, чего он не смог бы ей дать, — но, безусловно, вельможе его ранга требовалась жена. А если брак окажется бездетным — что ж, разве такого никогда не случается? И, к счастью, его титулы есть кому наследовать. Он не обвинит Филиппу в бесплодии, а она его — в содомских наклонностях. Возможно, их союз окажется вполне счастливым. Сейчас он смотрит на неё в полутьме освещённой свечами спальни. Даже если впредь они не проведут вместе ни одной ночи — сегодня, в день свадьбы, это всё же придётся сделать. К счастью, никто не станет проверять, был ли брак консумирован. Это главное. Филиппа всё ещё держится церемонно-отчуждённо — и несколько натянуто. Несмотря на то, что на них обоих не надето ничего, кроме длинных ночных рубашек, а её волосы распущены по плечам. Или, возможно, как раз поэтому. Она не привыкла к нему — как и он к ней. Они почти друг друга не знают. И если она и впрямь не желает исполнения постельных обязанностей… Может, боится, что, несмотря на их соглашение — и на то, что о любви Эдуарда к королю Ричарду известно всем, — он передумает и опрокинет её сейчас на кровать?.. — С удовольствием, миледи, — в собственном голосе Эдуард слышит то же, что видит на лице Филиппы. Отчуждённость, церемонность, натянутость. Она разливает вино в два кубка, подаёт один ему. Они садятся на край кровати — стараясь не соприкоснуться бёдрами. Брак, заключённый перед Господом. Фарс, а не брак. Или нет? В конце концов, в глазах света они теперь муж и жена. Он получил её приданое, она отныне будет распоряжаться его хозяйством. — Миледи… — в горле сухо, и Эдуард поспешно делает большой глоток вина, — вам нечего бояться. Вы говорили, что вам неприятна плотская сторона брака… поверьте, я не собираюсь нарушать наше соглашение. Филиппа едва заметно выдыхает. Тоже отпивает из кубка, едва заметно улыбается. — Хорошо. Некоторое время они молча пьют. — Вряд ли мы сейчас уснём, — замечает Эдуард. — Все отправили нас пораньше в спальню, ожидая, что мы будем… — он неловко замолкает. — Но мы не будем, — говорит Филиппа. Он взглядывает на неё, и на сей раз они улыбаются вместе. — Да. И теперь осталось как-то занять время. — Хотите сыграть в шахматы? — В шахматы? — от неожиданности Эдуард переспрашивает. — Да. Почему нет? Это хорошо займёт время. Поверьте, милорд, — в голосе Филиппы слышится тень гордости, — я весьма неплохо играю. Эдуард играет в шахматы прескверно, но ему не хочется в этом признаваться. К тому же, кто знает, что в понимании Филиппы «неплохо»? Может, сам он в сравнении с ней — достаточно хороший игрок. — Хорошо, — соглашается он. — Я не против. Давайте сыграем. Филиппа снова улыбается. Переносит несколько свечей ближе к стоящему в углу спальни шахматному столику и начинает расставлять фигуры. — Пощадите, миледи, — Эдуард смеётся и выставляет руки ладонями вперёд, словно сдаваясь в плен. — Вы обыграли меня уже три раза подряд. Филиппа тоже смеётся — весело, свободно. У неё приятный смех — и, кажется, Эдуард слышит его впервые. — Вам следовало бы взять несколько уроков игры, милорд, — говорит она. — Я могла бы вас поучить… — на её щеках вспыхивают красные пятна, она опускает голову и поспешно добавляет: — Простите, милорд. — Филиппа, — впервые назвав жену по имени, Эдуард перегибается через шахматный столик и берёт её за руку. — В чём дело? Вы ничем меня не оскорбили. Я действительно ужасный игрок в шахматы. Или же, — он слегка сжимает её прохладные пальцы и, вспомнив о куртуазии, подносит их к губам, — вы — слишком хороший. И я с радостью приму ваши советы касательно игры. — Иные мужчины на вашем месте могли бы оскорбиться, — Филиппа поднимает голову и смотрит на него с приязнью, но в её голосе слышатся резкие нотки — едва ли в адрес Эдуарда. — Самой мыслью о том, что могут с лёгкостью проиграть женщине, и что её советы могут оказаться им полезны. — Иные мужчины, — парирует Эдуард, по-прежнему держа её за руку, — говорят, что я сам похож на прекрасную даму, а на на внука великого Эдуарда Третьего. Как и предыдущие фавориты короля Ричарда — но они, в отличие от меня, не были принцами крови. Филиппа медленно убирает руку из его руки — но явно не спешит этого делать. — Как вдова, — медленно произносит она, — я могла сама выбирать себе нового мужа. И если бы пожелала… избрать… — …более похожего на мужчину? Филиппа снова смеётся. — Я по-прежнему не хотела вас оскорбить. — И не оскорбили. — Я только хотела сказать, что меня в вас всё устраивает, Эдуард. На пару мгновений Эдуард опускает взгляд на шахматную доску. Вздохнув, наклоняет своего короля и аккуратно укладывает плашмя — партия проиграна, позориться дальше нет смысла. — Кто научил вас так хорошо играть? — спрашивает он, чтобы поддержать разговор. — Ваш первый супруг? — Нет, — снова резкие нотки в голосе. — Мой отец. — Он был хорошим учителем. — Да. — А вы — великолепной ученицей. — Смею надеяться, — с тенью хвастовства соглашается Филиппа. — А мой первый супруг… — она на миг жёстко поджимает губы, — был как раз из тех мужчин, что смертельно боятся проиграть женщине. Поэтому он не играл со мной в шахматы никогда. Эдуард всё больше утверждается в мысли: первый супруг Филиппы был также и причиной её нынешнего отвращения к постельным утехам. Но вслух он об этом не заговаривает; о таком женщина может поговорить либо с другой женщиной, либо со священником. Да и в любом случае — чего им об этом говорить? Она сознательно избрала в мужья содомита. И едва ли ожидает от него утешений по поводу своего предыдущего брака. К тому же, ему всё равно нечего сказать на этот счёт. Воистину: не судите, да не судимы будете. Многие сказали бы, что сам Эдуард куда более грешен, нежели мужья, что не слишком ласковы со своими жёнами. — Я почту за честь и впредь играть с вами в шахматы, — говорит он. — Даже если, — с его губ срывается смущённый смешок, — так и буду всякий раз проигрывать. Филиппа смеётся. Отбрасывает упавшую на лицо прядь каштановых волос. — В следующий раз я дам вам фору в три хода. Эдуард тоже смеётся. Напряжения между ними больше нет. — Ловлю вас на слове. — Я соберу фигуры, — говорит Филиппа и начинает быстрыми уверенными движениями убирать с доски резные фигурки: чёрное дерево и слоновая кость. — Пусть слуги поменьше о нас сплетничают. — О том, что всю первую брачную ночь мы играли в шахматы? — Да. Нет, разумеется, сплетни всё равно будут, но… — Я понимаю. Вы совершенно правы. Следить за движениями её холёных белых пальцев приятно. Эдуард поднимается, смотрит на пустеющую доску. — Я распоряжусь, чтобы в обеденной зале тоже поставили шахматный столик, — говорит он. — Перед камином. Тогда мы сможем играть по вечерам. Филиппа, как раз закончившая убирать фигуры, выпрямляется и с улыбкой смотрит на него. — Отличная мысль. Пора ложиться. Они задувают часть свечей, возвращаются к постели. Забираются под одеяло — каждый со своей стороны кровати. Прядь волос Филиппы падает Эдуарду на плечо, но он не пытается её убрать. От её волос пахнет розовым маслом — совсем как от волос короля Ричарда, — и это приятно. Он нащупывает её руку под одеялом и снова слегка сжимает пальцы. — Простите, если я не самый лучший супруг, Филиппа. Она поворачивает голову. Смотрит на него — мягко, спокойно, почти ласково. — Эдуард, я сказала вам правду. Меня всё устраивает. И не просите больше прощения. Или мне следует попросить прощения за то, что я — не мужчина? Щёки Эдуарда вспыхивают. Филиппа успокаивающе гладит его по руке. — Всё в порядке. Я буду вам хорошей женой. Я хорошая хозяйка… даже мой первый супруг всегда это говорил. Я ничем не запятнаю вашу репутацию… — Как я — вашу? — вырывается у Эдуарда, и Филиппа с тихим смехом качает головой. Её волосы мажут ему по щеке. — Повторяю: я была вдовой, я сама выбирала супруга и я знала, за кого иду. Будем честны: быть женой герцога королевской крови куда лучше, нежели одинокой вдовой. Я отнюдь не огорчусь, если у нас не будет детей; да простит мне Господь, но я боюсь родов… слишком многие знакомые мне женщины скончались от них до срока. А вам была нужна понимающая супруга, так? Я ею буду. Наш брак должен оказаться выгоден нам обоим. — Я тоже постараюсь стать вам хорошим мужем, — Эдуард ещё раз прижимает руку Филиппы к губам, мягко опускает на одеяло. — Насколько… насколько вообще могу. — Большего мне от вас и не нужно. Доброй ночи, милорд. — Доброй ночи, миледи. Они отворачиваются друг от друга, и перед тем, как уснуть, Эдуард смутно думает, что впервые засыпает в постели с женщиной. Со своей женой. Которую воспринимает всё равно что сестрой. И которую это устраивает. Он ещё раз вдыхает слабый аромат розового масла и, улыбнувшись, погружается в глубокий спокойный сон.

***

— Не смейте меня трогать! Мужичьё! Я — принц крови! Я — кузен короля! Собственные крики — отчаянные, заведомо бесполезные — звенят у Эдуарда в ушах. Он слышит грубый смех, тщетно пытается отбиваться — но может ли один человек отбиться от четырёх или пяти, к тому же более сильных, чем он, — понимает, что только больше смешит насильников своими возмущениями, но не может не молчать… Он молчал с Генрихом. После первого неудавшегося заговора. Но Генрих хотя бы приходился ему кузеном… как и Ричард. Генрих хотя бы был королём. …Как до него Ричард. — Я — герцог Йоркский… я — кузен короля… Заскорузлые руки солдатни разрывают на нём одежду, жадно лапают тело. Чьё-то несвежее дыхание обдаёт лицо — один из тюремщиков наклонился к самому уху. — Кузен короля, — насмешливо шепчет он, — да не на того короля поставил. Не на того. Воистину, не на того. И Ричарда больше нет, а Генрих… — Вы не смеете… не смеете ко мне прикасаться… мужичьё… …Эдуард кричит — и с криком садится на постели. Ночь. Спальня собственного замка — выказывая лицемерное милосердие, Генрих на сей раз не стал лишать своего вероломного кузена титулов и имений. Просто бросил в тюрьму. Ненадолго. Просто… Просто позволил мужланам-тюремщикам сделать с Эдуардом Йоркским всё, что им заблагорассудится. Эдуард тяжело дышит, вперяя взор в освещаемую единственной, уже наполовину оплывшей свечой полутьму спальни. Сон. Только сон. Но — сон о том, что произошло взаправду. Ночная рубашка насквозь промокла от пота. Кудри растрепались и прилипли ко лбу. Он всё ещё слышит собственные крики. Всё ещё чувствует чужие руки на своём теле. Полумрак… одиночество… Ричард, его любимый Ричард мёртв. А Генрих отплатил за вторую попытку измены хуже, чем если бы прилюдно казнил. Будут ли тюремщики трепаться в тавернах о том, как насиловали герцога королевской крови? Нет, едва ли. Скорее всего, Генрих велел им молчать под страхом смерти. Он же не хочет прослыть тираном. Он хочет, чтобы его считали не узурпатором. Считали лучшим королём, чем был Ричард. Проклятый лицемерный ублюдок. Одиночество… непроходящее ощущение чужих липких рук на теле… Рывком отбросив одеяло, Эдуард спускает ноги с кровати. Он не может быть один этой ночью. Просто не может. Не сейчас, в темноте и во власти собственных воспоминаний. Но к кому он может обратиться за утешением? Кому может доверять? Скользнув невидящим взором по полутёмной спальне, Эдуард берёт серебряный подсвечник со свечой и, даже не набросив поверх рубашки халат, идёт к двери. Вдоль коридора — тоже тёмного, кажущегося бесконечным. Может, он всё ещё спит? Нет, сейчас точно нет. — Милорд? Милорд, вы куда? Эдуард поворачивает голову и видит одну из служанок — смутно белеющее в темноте лицо, обрамлённое ночным чепцом. — В опочивальню миледи, — говорит он и только сейчас сам в полной мере осознаёт, куда шёл. — Но… но, милорд… Служанка в замешательстве. Ещё бы — он давно перестал даже притворяться, что делит ложе с женой. — Что? — голос Эдуарда звучит резко. — Тебе кажется столь удивительным, что мужчина может навестить ночью свою супругу? — Нет, что вы, — служанка поспешно делает шаг назад и склоняется в поклоне. — Простите, милорд. — Иди спать, — уже чуть мягче говорит Эдуард и идёт дальше. — Милорд… хотите, я подготовлю миледи к вашему визиту? Проклятье. — Я что — вражеский посол?! — голос снова звенит от напряжения, хочется кричать, хочется ударить настырную служанку по лицу… — Я сказал, иди спать. Полагаю, моя жена в состоянии меня принять без предварительных церемоний. — Хорошо, милорд. Как скажете, милорд. Шорох юбок. Служанка поспешно удаляется, а Эдуард, сделав ещё несколько шагов, берётся за ручку двери в спальню Филиппы. Он не может быть один. Не сегодня. В спальне тихо. Филиппа спит? Совестно её будить, но… Эдуард вспоминает: с тех пор, как два дня тому назад он вернулся из тюрьмы, они с женой почти не разговаривали. Она встретила его в дверях замка, сказала, что всё время молилась о его скорейшем и благополучном возвращении. Он поцеловал ей руку и ответил, что, возможно, вернулся лишь благодаря её молитвам. Вправду ли она молилась о нём? Впрочем, она ещё в первую брачную ночь сказала ему, что вдовья доля нелегка. А быть вдовой казнённого изменника, вероятно, хуже всего. На миг Эдуард чувствует вину перед Филиппой. Ей было в чём упрекнуть его — поставившего под удар её благополучие и даже не поделившегося с ней своими планами, — но она не стала. Упрекала ли в мыслях? Он не знает. Эти два дня они встречались за трапезами, говорили о каких-то обыденных вещах, но, вопреки сложившемуся у них обыкновению, даже не играли в шахматы. Филиппа предлагала — возможно, из вежливости, а возможно, с искренним желанием вернуться к их прежнему образу жизни, — но Эдуард всякий раз отговаривался усталостью. Он не мог. Не мог вести себя как прежде — даже с Филиппой, даже за шахматной доской. Не мог быть прежним. Не после того, как… Эдуард поднимает свечу выше и делает шаг к кровати. Слышится шорох одеял, и Филиппа резко садится в постели. — Кто здесь… это вы, милорд? Она изумлена. Изумлена не меньше служанки — и, кажется, напугана. — Да, — Эдуард силится улыбнуться, но губы дрожат, и улыбка превращается в вымученную гримасу. — Это всего лишь я, миледи. Филиппа приглаживает пряди волос, выбившиеся из заплетённых на ночь двух толстых кос. Стягивает края ночной рубашки на груди; её пальцы дрожат так же, как губы Эдуарда. — Я… я не ожидала вашего прихода, милорд. Простите, я не подготовилась… Имеет ли она в виду, что не расставила шахматы на доске? Или… У Эдуарда вырывается резкий выдох. Он только сейчас понимает, почему Филиппа бледна и испугана. — Филиппа, — он подходит ближе, ставит свечу на прикроватный столик, садится на край кровати и осторожно берёт жену за руку. — Вы… неужто вы решили, что после стольки лет… после нашего соглашения… я собрался исполнить супружеский долг? Вы… вас это напугало? Филиппа тоже переводит дыхание. На её щёки медленно возвращается румянец. — Из тюрьмы многие возвращаются иными, милорд, — тихо говорит она. — Так же, как и с войны. Простите… простите, если оскорбила вас своими опасениями. — Вы ничуть меня не оскорбили, — Эдуард сжимает её пальцы чуть сильнее. — Это, — ему наконец удаётся нормально улыбнуться, — это я ввалился к вам посреди ночи без предупреждения. Филиппа ёрзает на постели, садясь поудобнее. Склоняется к нему. — Ничего страшного. Что-то случилось, милорд? Эдуард пытается перевести дыхание — и к собственному стыду у него вырывается долгий судорожный всхлип. Он слишком долго держал это в себе. Слишком долго. Бесконечные… бесконечные два дня. Проклятье. О таком не расскажешь даже духовнику на исповеди. — Я… я не могу быть один сегодня. Мне приснилось… приснилось, как они меня… это было, это было взаправду, Филиппа… Филиппа резко подаётся к нему — шелестят складки ночной рубашки — и заключает в объятия. Снова откидывается на спину, укладывает Эдуарда головой к себе на грудь. Тесёмки развязались, и сейчас он вжимается лицом как раз в ложбинку между двух мягких полушарий. Иной мужчина, вероятнее всего, испытал бы в такой миг возбуждение. Иной мужчина… не содомит. И — не тот, кого всего два дня назад бесчестила солдатня, будто непотребную девку. Пальцы Филиппы перебирают кудри Эдуарда. Она больше не боится его обнимать; теперь она уверена, что он не задерёт на ней рубашку и не потребует — впервые — исполнения супружеского долга. Вспоминается, как ребёнком он несколько раз пробирался тайком по ночам в спальню матери — тоже после ночных кошмаров, вот только вместо насильников там были адские демоны из проповедей священников. Сейчас Эдуард предпочёл бы, чтобы ему по-прежнему снились демоны. Ад, в котором ему довелось попасть при жизни, оказался страшнее любого ада, о котором могли бы поведать проповедники. Тогда, в детстве, он тоже крался по тёмным коридорам, стараясь не шуметь — и даже не взяв с собой свечу. Он уже считался большим, отец отругал бы его, если бы узнал, что он ищет утешения у матери, увидев во сне адские котлы… Но герцогиня Изабелла жалела сына — и скрывала от мужа его ночные страхи. Маленький Эдуард осторожно приоткрывал дверь её спальни, прислушивался, чтобы убедиться, что она одна, что этой ночью в её постели не спит отец — а затем стремглав бежал к материнской кровати и кидался к ней в объятия. И она укладывала его головой к себе на грудь, перебирала волосы — точно так же, как сейчас Филиппа, — пела колыбельную на своём родном кастильском наречии… И Эдуард засыпал, умиротворённый. В присутствии матери, под звуки испанских песен, никакие демоны не могли к нему прийти. На рассвете герцогиня обычно будила сына и велела ему тихонько идти к себе. Если же они оба забывались сном до прихода служанок, Изабелла говорила, что Эдуард пришёл к ней меньше часа назад, уже когда рассвело. Господь простит нам эту маленькую ложь, с заговорщицкой улыбкой добавляла она сыну наедине. Мы же не хотим, чтобы наш господин герцог отругал тебя за то, что ты ведёшь себя недостаточно по-взрослому, а меня — за то, что я излишне тебя балую и потакаю твоим прихотям? Эдуард улыбался, кивал и тянулся поцеловать пахнущую притираниями гладкую щёку матери. С ней ему всегда было проще, чем с отцом. Когда он в первый раз вступил в заговор против Генриха Болингброка, именно мать на коленях отмолила у короля его жизнь — в то время как отец требовал для сына-изменника самой суровой кары. И когда, даровав прощение, Генрих велел ему прийти вечером в свою опочивальню, мать упала на колени уже перед Эдуардом и, с рыданиями целуя его руки, повторяла: ты же сделаешь это, ты же не заставишь меня скорбеть о твоей смерти? Он сделал. Ради матери. Не ради отца, который считал, что сыну всё равно, под какого короля ложиться. Не после его пощёчины, а после её слёз. Теперь Господь призвал к себе и герцога Эдмунда, и герцогиню Изабеллу. Теперь титул герцога Йоркского носит сам Эдуард. Теперь ему уже не испросить утешения у матери — но вместо неё его утешает Филиппа. — Что было, милорд? — её мягкий голос доносится до него сквозь пелену воспоминаний. — Я не настаиваю… но, может, если вы расскажете мне, вам станет легче? Поверьте, ваши слова не уйдут дальше меня. Разговорам между женой и мужем не должно выходить за пределы спальни. — Вы спрашиваете, что было, — Эдуард приподнимает голову и понимает, что по его щекам текут слёзы, пятная рубашку Филиппы. — Скажите, миледи… что бывает с девушками во взятом неприятелем городе? Рука Филиппы на его голове на миг замирает. — Король… Генрих?.. — её голос звучит чуть слышно. — В прошлый раз, — теперь Эдуард почти выплёвывает каждое слово. — В прошлый раз — он сам. После первого заговора. Мне всегда казалось, что он втайне желает Ричарда… он осмелился его убить, но не решился осквернить — а зато отыгрался на мне… Глаза Филиппы кажутся огромными на побелевшем лице. Но она не вскрикивает — и не пытается его прервать. — В этот раз были тюремщики, — говорит Эдуард и снова роняет голову ей на грудь. — В этот раз он не прикоснулся ко мне лично. Трус, проклятый трус, он так и не решился взять на себя грех за смерть второго из кузенов… он убил Ричарда, а меня — не решается… но решился… решился… Филиппа снова начинает гладить его по голове. От её кожи пахнет притираниями — точно так же, как когда-то пахло от кожи герцогини Изабеллы, и эти ароматы, смешиваясь в сознании Эдуарда, отчасти успокаивают. Отчасти. — Господь видит всё, — тихо, но твёрдо говорит Филиппа. — Я напоминала себе об этом… всегда… все годы своего первого брака. Милорд… Эдуард… грехи короля Генриха Господь тоже видит. — Воистину, — глухо отвечает Эдуард, не поднимая головы. — Но от того, что ему суждены долгие муки в чистилище, мне не намного легче. Страшнее тех мук, что я претерпел по его вине, они всё равно не будут. — Когда я была замужем за первым супругом… — Филиппа медлит, — я часто принимала ванну. По утрам. Почти каждый день. Всякий раз после его визита ко мне ночью. Эдуард снова вскидывает взгляд. Он понимает: Филиппа тоже открывает перед ним сейчас свою душу. — Мне казалось, что после ванны я становлюсь чище, — продолжает она. — Не только телесно. Меня научила этому моя служанка. Она рассказала, как в юности над ней совершил насилие пьяный подмастерье, и после этого она хотела утопиться, но, войдя в реку, почувствовала себя очистившейся. Смывшей грязь его прикосновений. Как Господь наш очистился в реке Иордан — так сказала она. Мне тогда показалось, что она богохульствует, но… её совет помог и мне. Эдуард вспоминает: вернувшись из тюрьмы, он так и не принял ванну. Только обтёрся мокрой тряпкой — сам, отказавшись от помощи слуг, задрав рубаху, но не снимая. Слишком противно было видеть собственное тело, на котором остались синяки от грубых солдатских рук; слишком омерзительной казалась мысль, что руки ещё одного мужчины — пусть даже верного слуги — могут к нему сейчас прикоснуться. — Хотите, утром я велю, чтобы вам набрали ванну? — спрашивает Филиппа, и Эдуард медлит с ответом. — Я… — горло сжимается, — я не смог заставить себя вымыться после тюрьмы. Мне придётся принять помощь слуг… я не могу… Филиппа, я не могу… — Я сама помогу вам принять ванну, — уверенно говорит она. — Никто не увидит в этом ничего предосудительного. Воистину. Быть может, некоторые даже решат, что между герцогом и герцогиней наконец вспыхнула страсть. — Хорошо, — тихо соглашается Эдуард. — Утром. — Да, утром. А сейчас вам хорошо бы поспать. — Мать пела мне кастильские колыбельные, — у него снова вырывается всхлип — жалкий, смущённый. — В детстве. Когда снились кошмары… Филиппа улыбается. Эдуард думает, что у неё приятная улыбка. Совсем как у его покойной матери. — К сожалению, я не знаю кастильского, милорд. Но я помню колыбельную, которую мне пела в детстве моя няня. Хотите, я спою её вам? — Да, — Эдуард поудобнее устраивает голову у неё на груди и трётся щекой о тонкий шёлк рубашки. — Если… если вам не сложно. — Что вы. Я буду рада. Она начинает петь. Продолжает тихо гладить его по волосам. Шумят леса, звенят леса Под ветром осенним… Им гулко вторят голоса Красавцев оленей… Олени. Благородные белые олени были на гербе короля Ричарда. Эдуард вспоминает герб, носить который ныне приравнено к государственной измене. Вспоминает лицо Ричарда. Лицо матери. И засыпает в объятиях Филиппы, как когда-то уснул в первую брачную ночь — глубоким мирным сном без сновидений.