часть моего сердца всегда будет принадлежать вам

Дайске только что провёл два продуктивных дня за встречами и обсуждениями с лучшими учёными умами современности и уже направляется к выходу из конференц-зала, когда слышит своё имя. Обернувшись, он тщательно скрывает своё удивление при виде одного из учёных, сидевших во главе стола. Дайске припоминает, что профессор Чхве Му-сон большей частью молчал, но был не менее внимателен, чем его коллеги, и задавал чёткие, лаконичные вопросы, когда выпадала возможность; а когда настало время его собственного доклада, профессор презентовал его в такой потрясающей форме, что у Дайске руки зачесались выудить его идеи — и он бы так и поступил, если бы не очередь других выступающих. Профессор ростом с Дайске — возможно, на дюйм ниже, — и пухловат в талии, с тёмно-каштановыми волосами, тронутыми сединой, и влажными зелёными глазами, со смешливыми морщинками в уголках. Глаза эти во время собрания смотрели вокруг мягко и рассеянно, однако сейчас в них читается острый ум и проницательность. Его манера одеваться напоминает Дайске его старых профессоров в Кембридже: плотные твидовые брюки, неброский галстук и мятая полосатая рубашка, с накинутым поверх потрёпанным вязаным жилетом тёмно-синего цвета. От профессора пахнет зелёным чаем и лавандой. В целом, он производит впечатление умного и благодушного человека, но Дайске не припоминает, чтобы когда-либо прежде его встречал. — Господин Камбэ, — произносит профессор Чхве, расправляя плечи по приближении и протягивая руку. — Рад с вами познакомиться. Если у вас есть время, я бы хотел пообщаться. Для такого неприметного человека у него на удивление крепкая хватка. Дайске прекрасно знает, что наружность бывает обманчива — его собственная бабушка тому пример, — однако что-то в зелёных глазах этого мужчины, усыпанных гусиными лапками, напоминает ему глаза Като, хотя они совершенно разных оттенков. — Боюсь, у меня сегодня назначены другие встречи, — делает он попытку увильнуть. Однако профессор обрывает его взмахом руки; глаза его весело поблёскивают. — О, меня не интересует обсуждение адоллия… хотя нет, вру. — Он фыркает от смеха, прежде чем продолжить со слабой улыбкой: — Если вы располагаете временем, я был бы не против обстоятельно побеседовать с вами об адоллие… только представьте его потенциал! Да и вас, судя по всему, это интересует, но я знаю, что вы занятой человек. Но сейчас я о другом: если у вас найдётся время до отлёта из Стокгольма, мне бы хотелось поговорить на иную тему. Дайске мгновенно настораживается. Пусть некоторые люди находят его циничным и неприветливым (опять же, в голове мгновенно возникает образ Като, которого Дайске не видел целую неделю), но у Дайске на то есть веская причина. После выгрузки информации, потрясшей весь мир, Дайске оказался вовлечён в многочисленные предательства и махинации тех лиц, кто готовы были использовать исследования его родителей во вред. Люди наподобие Мияги Юсукэ, манипулирующие и подставляющие хороших людей, чтобы добиться своего; не брезгующие обманывать, лгать и убивать. Мияги тоже позиционировал себя безобидным и великодушным, однако расследование, которое совсем недавно завершил Первый Отдел, выявило ужасающее число трупов, которыми был усеян путь безжалостного техно-миллиардера. Этого оказалось достаточно, чтобы посадить его за решётку пожизненно, несмотря на все его попытки остаться на свободе. Тогда же вскрылась и мстительность Мияги: кто ещё мог прислать на новый японский адрес Дайске расчленённую куклу с пепельными волосами и золотыми глазами, вкупе с обезображенными фотографиями? Дайске испытал особый сорт порочного удовольствия, вычисляя происхождение этой посылки, чтобы затем передать все собранные улики в руки Рё Хошино, тем самым добавляя ещё одно преступление к растущему списку Мияги. Дайске с Хошино заключили негласное соглашение никогда не рассказывать Хару о той посылке. Даже сейчас, при одном воспоминании о содержимом сопровождавшего посылку письма, Дайске приходит в ярость. Видимо, профессор Чхве правильно расценивает ситуацию, поскольку спешит добавить: — Господин Камбэ, если бы вы только выслушали меня… Я прошу всего час вашего времени, чтобы… Возможно, это прозвучит глупо, но я просто хотел поговорить о ваших родителях. Это заинтриговывает Дайске. Он знает, что это может оказаться ловушкой, и всё равно в его груди разгорается искра. Единственное, что осталось у него от матери — несколько её вещиц в коробке, фотографии, а также её обручальное и свадебное кольца. С того дня, как Дайске привёз Като повидаться со своим отцом, он возвращался к нему всего дважды. Он не перебирал пожитки своих родителей, хоть и знает, где они хранятся. Бывают моменты, когда Дайске тянется за старым фотоальбомом, найденным в бывшем кабинете отца, однако… Он так ни разу и не заставил себя пролистать хотя бы несколько страниц. Слишком больно. Дайске собрал воедино весь свой запутанный клубок эмоций и запихнул их в дальний угол сознания, а сам, после фиаско в Японии, ринулся в кругосветку вместе с Като, расправляясь с теми, кто намерен использовать адоллий с дурным умыслом. Отдушина, позволившая переключить внимание и мысли.  Бывают дни, когда Дайске задерживается перед зеркалом и всматривается в собственное лицо. Из старых фотографий он знает, что похож одновременно и на мать, и на отца. Когда ему было двенадцать, один знакомый прокомментировал, что Дайске унаследовал лучшие черты обоих родителей. Иногда по утрам, перед тем как побриться, Дайске изучает щетину на подбородке и свои холодные голубые глаза и не может удержаться от сравнения со своим отцом.  Из мыслей его выдёргивает чужое покашливание. Профессор Чхве глядит на него встревоженно, занеся руку над плечом Дайске, но не касаясь — между ними явственная пара-тройка дюймов. Дайске принимает решение.  — У меня будет немного свободного времени завтра утром, — отвечает он, намереваясь на всякий случай поискать информацию о профессоре Чхве Му-соне сегодня вечером в своём пентхаусе в Эстермальме*. Дайске не станет кривить душой: ему любопытно, что профессор может поведать ему о родителях. HEUSC, с подачи Хаттори и бабушки, досконально стёр всю информацию о родителях Дайске из интернета. Сузуэ удалось восстановить лишь сущие крохи. _________________ *элитный район Стокгольма Профессор Чхве улыбается ему тёплой улыбкой, медленно растягивающей губы и дающей понять, откуда взялись морщинки в уголках его глаз. Эта улыбка напоминает ему Махоро Саэки.  — Ах, отлично! Мой самолёт только завтра вечером… Я планировал посетить несколько своих любимых шведских местечек, но, думаю, наш разговор важнее. Так-так… в одиннадцать утра вас устроит? Хотите встретиться в каком-то определённом месте? Нет?.. Тогда позвольте спросить, вам знаком Сад Розендаль? Там есть чудесная оранжерея и кафе, где подают восхитительный кофе с сэндвичами. Он расположен довольно далеко от центра, но погоду на завтра передают хорошую, и я надеялся, мы сможем устроить фику* в цветочном саду или во фруктовом. Хотя к обеду там становится тесновато…  _________________ *фика — традиционный шведский перерыв на кофе со сладостями, являющийся скорее культурной концепцией, которая собирает людей вместе ради общения Тесновато — это хорошо. Тесновато — значит много народа вокруг, и если профессор Чхве или кто-то ещё вздумают что-либо выкинуть, в толпе они могут и передумать, чтобы избежать лишних жертв. Дайске с профессором обмениваются контактной информацией — то бишь, визитками — и расходятся в разные стороны. На выходе из отеля Nobis, где на протяжении двух дней проходили конференции, Дайске оборачивается и провожает взглядом профессора Чхве, радостно шагающего к ближайшей станции метро, прежде чем направиться к своему припаркованному Астон Мартин Rapide E. * * * Этим вечером, когда Дайске выходит из ванной, HEUSC оповещает его о пропущенном звонке от Като. В Нью-Йорке сейчас около двух часов дня, и Като, должно быть, заканчивает обедать — если, конечно, он не забыл поесть во всей этой суматохе с переездом в красивый бруклинский особняк из коричневого песчаника, который Дайске купил специально для него (Като, впрочем, об этом знать не обязательно). Серьга-пуссета на прикроватном столике мигает, сигнализируя очередной входящий вызов. Повесив полотенце на спинку ближайшего кресла, Дайске надевает серьгу и разворачивается к гардеробу.  Как и ожидалось, звонит Като, в самом разгаре переезда в новое жильё. Да, он как раз обедает: приготовил и себе, и наёмным рабочим простенькие бутерброды с ветчиной и сыром, а также откопал в коробках кофейник и колумбийские зёрна. А одна из его новых соседок, милая старушка с лавандово-розовыми крашеными волосами, заглянула в гости со своей внучкой и угостила Като приветственным пирогом (яблочным, его любимым — Дайске запоминает эту крупицу информации на будущее) и коробкой печенья с шоколадной крошкой. Несмотря на языковой барьер, Като, похоже, уже обзаводится друзьями благодаря своему привычному дружелюбию и открытости — раз уж он угощает грузчиков кофе с бутербродами и принимает пироги с печеньем от американских бабушек. В конце концов, именно так он сломал стены Дайске. Ну, после того как они оставили эпизод с мостом позади. Дайске не отличается сентиментальностью или богатым воображением, и всё же перед его мысленным взором возникает Като, с его лохматыми пепельно-песочными волосами и тёплыми, красивыми медовыми глазами. В одной из своих изношенных футболок, трениках и домашних тапочках, он стоит, залитый мягким полуденным светом, посреди своей новой бруклинской кухни — наверняка жуёт сэндвич и пытается руководить горсткой тучных американцев, раздавая указания, куда складировать кухонную утварь, на смеси ломаного английского и разнообразных жестов. Это на удивление домашняя и всё же забавная воображаемая картина.  — ...мбэ? Эй, Камбэ, ты меня слушаешь? — резкий голос Като вырывает его из приятных мысленных образов. Дайске в который раз задаётся вопросом, можно ли установить HEUSC на наручные часы, чтобы иметь возможность общаться с Като по видеосвязи. Так будет куда практичнее. — Да, инспектор Като, полагаю, ты рассказывал о том, как заблудился вчера по дороге в продуктовый магазин? — дразнит он. — Думаю, стоит поменять настройки HEUSC на английский. Для тебя это будет дополнительной языковой практикой.  — Иди в жопу, сволочь, — добродушно огрызается Като по-английски. — Ну вот, хватит с тебя английского? Дайске не сдерживает смешок, и судя по всему, его смех заразителен — Като на том конце тоже смеётся. Между ними воцаряется уютное молчание: Дайске проверяет электронную почту с письмами об адоллие, а Като чем-то гремит, наверняка распаковывая коробки, оставленные грузчиками в кухне. — Кое-кто сегодня подошёл ко мне и заговорил о моих родителях. Дайске правда не собирался об этом упоминать, однако почему-то вдруг выпаливает эти слова. Като на другом конце трубки настороженно замирает. Дайске больше не может вытолкнуть из себя ни слова. Он ведь ещё даже не прошерстил информацию о Чхве Му-соне. И понимает, что отчасти ему страшно это делать. — Камбэ? — Голос Като — это успокаивающий якорь, удерживающий его в настоящем. — Кто это был? Дайске прочищает горло, вновь представляя Като посреди бруклинской кухни. Не дав себе времени на раздумья, он открывает новую вкладку в браузере, заносит пальцы над экраном планшета и, поколебавшись, вбивает в поисковую строку имя Чхве Му-сон. — Профессор Чхве Му-сон, — зачитывает он страницу Википедии. — На сегодняшний день один из самых передовых физиков. Пятьдесят семь лет, холост, родился и вырос в Сеуле, Южная Корея. Никакой информации о предыдущих браках, длительных отношениях и детях. Последние восемь лет проживает в Швейцарии и работает в ЦЕРНе*. До этого состоял в многочисленных престижных научно-исследовательских центрах, включая Кебриджский университет, Токийский университет, Общество им. Макса Планка в Мюнхене, Корейский институт передовых технологий в Тэджоне и Массачусетский технологический институт в США. Он окончил физический факультет Токийского университета, после чего отправился получать магистерскую и докторскую степень в Кембридж, где на протяжении десяти лет был прикреплён к Кавендишской лаборатории.  _______________________ *ЦЕРН — Европейский Центр ядерных исследований, крупнейшая в мире лаборатория физики высоких энергий Дайске просматривает найденные статьи и, сопоставив их с теми крохами информации, которую знает о своих родителях, делает удивительное открытие.  — Он должен был учиться на курс старше моей матери, — осознаёт он. — А потом работал в Кембридже вместе с моим отцом. Хронология совпадает.  В статьях также указан период, когда профессор проживал в Японии, около двадцати одного года назад. Нет информации, чем конкретно он тогда занимался в Токио, за исключением того, что он был временно вовлечён в какие-то передовые исследования — прежде чем улетел в Южную Корею, откуда вновь вернулся в Кембридж. Он тоже выпускник Тринити-Колледжа, подмечает Дайске. Как и он сам. Возможно, как и его отец? Может, профессор Чхве и есть та связь — та ниточка к его родителям, которую Дайске, сам того не осознавая, искал? Дайске внезапно чувствует пробегающую по позвоночнику нервную дрожь предвкушения.  Молчавший до сей поры Като решает заговорить. На фоне слышится тихий звон столовых приборов и звук бегущей воды. Должно быть, он моет посуду. — Не все эти названия мне знакомы, но предположу, что это те самые престижные исследовательские институты, что в последнее время пытаются установить с тобой контакт. Значит, ты навёл справки по этому профессору? — Когда Дайске утвердительно мычит, Като продолжает: — Чего он хотел? — Ничего особенного… всего лишь поговорить со мной о родителях. Он предложил встретиться завтра в кафе, чтобы пообщаться. Като на другом конце молчит, ожидая, когда Дайске продолжит. В последние дни они всё больше и больше синхронизируются друг с другом — наверняка благодаря количеству проводимого вместе времени. В жизни Дайске никогда прежде не было подобного человека. Он уже решил, что ему это нравится, и чем бы оно ни было, Дайске не откажется от этого по своей воле. Ему думается, что Като чувствует то же самое.  — Я с ним встречусь, — решает Дайске. До сей поры он ещё колебался, поглядывая на лежащую на столе визитку профессора, но сейчас, с кучей открытых вкладок с информацией в планшете и тёплым, неизменным присутствием Като в виде голоса в ухе, Дайске понимает, что пожалеет, если не придёт. Като не спрашивает, уверен ли он. — Захватишь с собой костюм? — Они оба знают, о каком костюме речь. В последние дни их ASV неизменно присутствуют в багаже. Дайске медлит с ответом, вспоминая ласковые зелёные глаза пожилого мужчины, его помятый внешний вид, непослушные каштановые волосы, прорезанные серебристыми прядями. Он знает, что наружность бывает обманчива — этому его научила собственная бабушка, — но какая-то часть него отчаянно уговаривает Дайске поверить Чхве Му-сону. На краткий миг ему хочется, чтобы Като оказался рядом. Одна из вещей, за которые, как он сам готов признать, он глубоко восхищается Като — это его способность читать людей. В прошлом его трезвое суждение чаще всего было им на руку.  — Не думаю, что мне понадобится костюм, — бормочет Дайске. Като издаёт тихое, низкое мычание, вызывающее в теле Дайске неоднозначную реакцию. Звук бегущей воды обрывается, и кто-то на заднем плане окликает на тяжёлом американском диалекте — бруклинский? куинский? — на что Като нерешительно отвечает по-английски, сбивчиво, с сильно выраженным акцентом: — Hai, да, пожалуйста, ставьте сюда. Спасибо! — Это прямо-таки очаровательно.  Дайске улыбается, слыша приглушённое ругательство Като: судя по глухому удару, он ушиб ногу, врезавшись во что-то. — Мне оставить тебя дальше заниматься переездом? — любезно предлагает Дайске. — Судя по звукам, тебе не помешает сделать перестановку в новом доме. Осторожнее, инспектор, мы же не хотим, чтобы ты запнулся обо что-нибудь и снова окунулся с головой в какой-нибудь водный объект? — Дайске не скрывает весёлого смешка в ответ на взбешённое рявканье Като и развлекает себя тем, что представляет знакомый розовый румянец на скулах Като, когда тот сперва осекается, а потом повышает голос. Дайске забавляется до самого конца звонка, обмениваясь с Като словесной пикировкой, пока они оба продолжают заниматься своими делами: Дайске изучает завтрашнее место встречи, а Като руководит рабочими.  — Но будь осторожен, слышишь меня? Не вздумай убегать сломя голову, если выйдешь из себя, — грозно требует Като во время затишья на фоне. — Может, этот профессор и не желает тебе вреда, однако я по-прежнему считаю, что тебе стоит рассказать Сузуэ-сан. Она бы и сама хотела такое знать. — Дайске как раз закончил набросок письма для Сузуэ, информирующий её о недавних событиях, но решает не прерывать наседку-Като. Дайске нравится опека Като, пусть он никогда ему в этом не признается — по крайней мере, в ближайшем будущем. Так Като проявляет свою заботу, и Дайске не собирается ему запрещать. Дайске никогда и ни в чём не откажет Като. Он смаргивает эту мысль. Обычно он не настолько сентиментален. Бросив взгляд на часы, он с удивлением обнаруживает, что проболтал с Като почти два часа. Дайске уже клонит в сон, однако ему не хочется прерывать Като, рассказывающего о красивом бруклинском парке, на который он наткнулся позавчера. Несмотря на все его возражения в тот день, когда Дайске подарил ему дом на Проспект-Хайтс*, сейчас Като, по всей видимости, наслаждается жизнью.  ___________________ *район Бруклина с престижными домами из коричневого песчаника, считающимися аристократическими Слушать Като… в какой-то степени умиротворяет — и помогает Дайске ощутить единение с этим человеком, несмотря на разделяющие их тысячи миль, океаны и временные зоны. Скоро Дайске ляжет спать, а пока что решает просто ещё немного отдохнуть, слушая голос Като.  В итоге Като сам гонит его в постель, ворча об идиотах-миллионерах, не заботящихся о себе. — Чья бы корова мычала, — протяжно отвечает Дайске по-английски, после чего с удовольствием объясняет недоумевающему Като значение идиомы.  Он засыпает с эхом голоса Като в ушах, мычащего нестройную мелодию.  Этой ночью Дайске снится сон. Во сне ему снова восемь, и он с родителями в том последнем счастливом отпуске, прежде чем всё развалилось на куски и его детство окончилось. Он помнит, как мама упрашивала отца свозить сына на пляж, и отец — всегда и во всём ей потакавший — взял целую неделю отпуска, которую они провели на прелестном прибрежном курорте Окинавы.  Во сне Дайске бежит по маленькому саду к качелям, которые приметил за фонтаном. Он слышит за спиной смех матери, дразнящей отца за медлительность. Дайске хочется оглянуться, хочется увидеть, какими они выглядели вместе — счастливыми, довольными и влюблёнными, — но в воспоминаниях он ни разу не оглянулся. А вот во сне он оборачивается. И ощущает, словно одновременно смотрит на них глазами восьмилетнего ребёнка — и со стороны. Он видит, как отец берёт маму за руку, как та тянется к нему за поцелуем. Улыбка отца, смех матери, их протянутые к сыну руки. Свой собственный детский восторг, когда Дайске бежит им навстречу и прыгает им в объятия: в одну минуту — восьмилетний ребёнок, в следующую — уже двадцативосьмилетний мужчина, цепляющийся за них мёртвой хваткой, не желающий отпускать их никогда, несмотря на то что родители сжимают его напоследок, прежде чем раствориться.  Дайске резко просыпается; глаза у него влажные, а в голове лишь тусклые отголоски сна, уже уплывающие в глубину подсознания — тёплые объятия, смех, солнечный свет и солёный морской воздух. Он вновь засыпает — с мыслями о золотых глазах цвета виски, мягких светлых волосах, тёплой ладони в его собственной и ласковой улыбке, напоминающей о весне и солнце. * * * Следующим утром Дайске просыпается в пять и некоторое время лежит в постели, прежде чем решает убить время на тренажёрах, прилагавшихся к пентхаусу. Обильно попотев на силовом комплексе, он выполняет вдвое больше «скручиваний», чем обычно, и наконец переходит на беговую дорожку. Знакомое, приятное жжение в мышцах и концентрация на тяжёлых упражнениях отвлекает от вороха мыслей на ближайший час. А заканчивает Дайске холодным душем — освежающим и придающим сил приготовить простенький smörgås* из свежего датского масла, нарезанной ветчины и помидоров. Он запивает smörgås — а также knäckebröd,** намазанные икрой, — чашкой крепкого чёрного колумбийского кофе, который вновь наводит его на мысли о Като. Несмотря на постоянные напоминания о том, что принятие кофеина усугубит проблемы с желудком, заработанные им за годы службы, Като — настоящий кофеиновый маньяк. Дайске даже знает, какой кофе он предпочитает: обжигающе горячий ореховый латте, обильно сдобренный молоком, но не слишком сладкий; приправленный ложечкой взбитых сливок — из маленькой независимой кофейни за углом штаб-квартиры Департамента. Дайске интересно, нашёл ли уже Като место приготовления любимого напитка в Нью-Йорке. Он не удивится, если Като именно этим и занимался во время исследования окрестностей.  _________________ *smörgås — шведский сэндвич **knäckebröd — шведские хлебцы Отчего-то мысль о Като, шатающемся по Бруклину, изучающем тёмные закоулки и с трудом продирающемся через сбивчивые беседы с местными жителями, заставляет Дайске улыбнуться. Он даже не особо беспокоится о Като… вопреки расхожему мнению, Като действительно способен за себя постоять, когда принимает такое решение — как и любое другое задание, которую ему поручают и которое он упрямо ставит своей целью, дабы доказать свою компетентность. Ему просто нужно изредка напоминать, чтобы он тоже берёг себя — однако в этом плане Като совершенствуется, особенно с тех пор как он потерял сознание от переработки и обезвоживания и угодил в больницу на три дня, после чего шеф насильно вынудил его взять отпуск по болезни. К тому же, даже если Като не соизволит надеть коммуникатор в виде пары безобидных беспроводных наушников, которые сконструировала для него Сузуэ, HEUSC теперь всегда есть у Като в телефоне.  Вот так, с мыслями о Като, Дайске заканчивает завтракать, а потом моет посуду (он старается прибирать за собой с тех пор, как Като однажды сделал ему шутливое замечание касательно его мажорских привычек — пару месяцев назад, посреди забрызганной водой кухни особняка). Однако к тому времени как Дайске выходит из душа, мыслями его снова завладевает профессор Чхве. Дабы отвлечься от нарастающей нервозности, неуклонно сверлящей голову, Дайске открывает гардероб. Подбор и примерка нарядов всегда было одним из его любимых хобби, и его эмоциональные терзания — не оправдание тому, чтобы появляться на улице в замызганном виде, словно он ранним утром вывалился из дверей паба после ночной попойки.  Сегодня облачный осенний день, и Дайске одевается соответствующе: откладывает синий с серебром вигоневый свитер Loro Piana и плотный чёрный шарф Berluti, который отлично сочетается с его любимым шерстяным блейзером Kent & Curwen кремового цвета; а также тёмно-серый тренч от Hermes, который выручает его последние пару холодных дней. Это пальто воскрешает в памяти красивый светло-бежевый габардиновый тренч от Daniel Fletcher, в котором Дайске видел Като один раз. Дайске мысленно клянётся отблагодарить Николаса* и его лондонскую команду щедрой премией на Рождество, за то что помогли Като немного улучшить чувство стиля. Перебирание и выкладывание одежды слегка успокаивает его нервы и отвлекает от грядущей встречи. Дайске проверяет время. _____________________________ *личный стилист Дайске, персонаж другого фика автора Десять утра. Встреча назначена на одиннадцать. Парк в тридцати минутах езды, с учётом трафика. Дайске отправляется в ухоженный сад на крыше, на перекур. Он не курил уже… давненько, по правде говоря. Когда-то сигары были неизменной частью его повседневного облика и удобно хранились во внутренних карманах его пошитых на заказ пиджаков. Но с тех пор как Дайске стал частью Отдела по Предотвращению, он стал меньше курить. Сигары помогали ему расслабиться, когда он был раздражён или взвинчен, или когда нервничал — это был его способ скрыть свои мысли и неуверенность за фасадом равнодушия и пеленой дыма, буквально и фигурально. К тому же, Дайске давно понял, что маска безразличия и власти, которую он излучает, имеет свойство устрашать большинство людей.   Но не Като. Като никогда его не боялся. Выводил ли его Дайске из себя? Да. Но пугал? Като попытался врезать ему на крыше полицейского департамента в первый же день. Если Дайске прежде был заинтригован, то такой поворот событий откровенно пробудил его интерес. Он с лёгкостью увернулся от удара сослуживца и парировал, вынудив его повалиться на задницу. Казалось, это отрезвило мужчину, и тот утопал прочь, раздражённо ворча. Дайске вздыхает, выпуская облако дыма. Как это ни странно, сигара напоминает ему о том времени, когда он в возрасте тринадцати лет впервые прилетел в Англию: бабушка сплавила его в Итон, как только сочла его достаточно подросшим. Дайске редко её видел: она появлялась только во время отчётов репетиторов и учителей, проводившихся раз в два месяца и длившихся ровно один час, на которых преподаватели перечисляли академические, творческие и литературные успехи Дайске. Бабушка всегда проводила встречи в своей приёмной, неизменно со своим набором для мача и с лакированным подносом вагаси перед каждым присутствующим. Дайске одновременно любил и ненавидел эти собрания. Бабушка вела себя с ним строго и отчуждённо — настолько, что, будучи ещё ребёнком, переживающим утрату родителей, Дайске часто подумывал сбежать из дома, просто чтобы проверить, отправится ли бабушка его искать. Но подобные мысли надолго в голове не задерживались. Потому что думать так было непозволительно. Он был Камбэ. Камбэ всегда полагалось вести себя зрело, прилично и с достоинством. Оглядываясь назад, разве удивительно, что в Англии Дайске пустился во все тяжкие? Его жизнь сделала резкий поворот: над ним издевались за то, что он был мельче физически; за то что он был новичком в священных залах Итона; за то что был японцем среди моря преимущественно британских лиц — высшего общества, знавших друг друга с пелёнок и игравших в одной песочнице. Дайске слышал, что травля в Итоне обычно не настолько ужасна. Однако в тот год в его классе был особенно жестокий мальчик, нацелившийся конкретно на Дайске, и после того как испуганного, ревущего Дайске сняли с флагштока, вражда стала взаимной. Травля не утихала, невзирая на замечания учителей и директора. Она стала только хуже. Его мучитель был родом из древней, благородной семьи, чья фамилия была такой же почтенной и устрашающей, что и фамилия Камбэ в Японии. У него имелась банда быдловатых прихвостней, уморительно карикатурных в своём подхалимстве. Дайске нравилось обзывать их шестёрками и принижать их интеллект при любом удобном случае. Куда меньше ему понравилась их расплата, когда те заперли его в туалете, в кабинке с грязным, засорившимся унитазом, и строго пригрозили другим мальчикам не выпускать его несколько часов. Это вонючее, мокрое унижение пробудило в нём такую ярость, что Дайске отыскал ближайший тренажёрный зал, славящийся своими занятиями по боксу и уличному бою, идеальный спорт для злого, ущемлённого юноши, твёрдо намеренного взять свою жизнь под контроль.  Травля была основной причиной, почему Дайске увлёкся боксом. Он всё ещё отдалённо припоминал раж и порочное ликование, которые ощутил, когда впервые одержал победу в одной из их потасовок — и боль в костяшках, врезающихся в ухмыляющееся лицо оппонента. Дайске, к тому же, оказался хорош в боксе: обнаружил врождённый талант к этому виду спорта, как и ко многому другому. Первый выигранный матч ощущался невероятно, даже лучше победы над обидчиками, и Дайске жаждал большего. Этот драйв был настолько приятен, что Дайске провёл остаток отрочества и начало юности в погоне за этим чувством, ища его в алкоголе, сексе и наркотиках — и в мириадах незаконных занятий, включая уличные гонки, азартные игры, драки в глухих переулках и подпольные бои. Всё было здорово, пока не перестало таким казаться, и Дайске остался барахтаться в омуте саморазрушительных тенденций; все его дни сливались в один в оцепенелом тумане дыма, пота и секса. А под всем этим крылась глубокая, беспросветная тоска.  И он бы вряд ли остановился, если бы не посылка от Сузуэ в тот судьбоносный зимний день. Присланные очки положили начало всему, направили Дайске на этот путь и привели прямиком к Хару Като. В каком-то смысле, за их встречу нужно благодарить Сузуэ. * * * Острая боль в пальцах и трель телефона грубо выдёргивают Дайске из прогулки по тёмным закоулкам памяти. 10:25. Пора выезжать. Вяло зажатая в руке сигара почти прогорела и едва не обжигает пальцы. Переведя взгляд на открытый портсигар, Дайске понимает, что неосознанно выкурил две сигары вместо планируемой одной. И тем не менее, это странное, почти тошнотворное чувство в животе никуда не делось. Покурил для снятия стресса, называется. Развернувшись, он спускается по лестнице за ключами от машины. Всю поездку до парка Дайске концентрирует внимание на твёрдости руля под затянутыми в перчатки пальцами, на успокаивающем весе педали сцепления и ручника. Трафик на дороге не такой плотный, как он опасался. На деле выходит приятная поездка до Юргордена*, и под влиянием момента Дайске включает плейлист из нескольких отрывков своих любимых симфоний Сибелиуса**. Словно по заказу, как только он съезжает с моста на прелестные, усаженные деревьями улочки Юргордена, начинает играть его любимая композиция — спокойная вторая часть «Симфонии №5». Дайске добирается до парка и припарковывается без проблем благодаря навигационным навыкам HEUSC. Он заглушает мотор как раз в тот момент, когда начинается знаменитая третья часть симфонии, и добрых пять минут сидит в воцарившейся оглушительной тишине, прежде чем медленно выбраться из машины. Даже при всём при этом он прибыл раньше назначенного.  _____________ *Остров в центре Стокгольма, где расположен Розендаль  **Ян Сибелиус, финский композитор — HEUSC, проложи путь к Саду Розендаль.  Сегодня чудесный осенний денёк. Шагая по испещрённой солнечными бликами тропинке, с лёгким ветерком, играющим в волосах, Дайске размышляет, понравится ли этот парк Като. В нём нет ничего гламурного или пафосного — просто обширные акры спокойной растительности, перемежаемые случайными садовниками, готовящими парк к началу зимы, или редкими туристами, наслаждающимися приятным осенним днём в Стокгольме. В этом прелестном, безмятежном саду трудно поверить, что кишащий жизнью город практически под боком. HEUSC ведёт Дайске сквозь огромный яблоневый сад, благоухающий ароматом спелых фруктов. Мысли Дайске вновь возвращаются к Като с его американским яблочным пирогом в бруклинском особняке. Ему интересно, проснулся ли уже Като. В Нью-Йорке шесть утра, но если Като устал после переезда, то наверняка ещё спит, свернувшись под одеялом в своей новой постели, в тепле, мягкости и уюте.  Дайске любопытно, что Като подумал насчёт античной ампирной кровати — с пологом, на четырёх столбиках, — когда доставщики внесли её в дом. Дайске бы многое отдал, лишь бы увидеть его лицо в этот момент.  Хруст листвы под ногами затихает, когда Дайске выходит на опушку яблоневого сада. Возможно, это из-за того, что на дворе осень, но на лужайках намного меньше столиков для пикника, чем ожидал увидеть Дайске. Посреди лужаек расположены несколько построек, которые Дайске принимает за кафе и сувенирные магазинчики — и там, за одним из столиков под навесом сидит профессор Чхве, склонивший голову и с нежной улыбкой разглядывающий что-то у себя на коленях. По приближении Дайске он вскидывает голову и ловит его взгляд; испытующие серо-голубые глаза встречаются с дымчато-зелёными. Отчего-то Дайске чувствует спокойствие и ободрение. Обменявшись приветственным рукопожатием, профессор Чхве кладёт на стол предмет, который разглядывал. Покосившись на него, Дайске понимает, что это фотоальбом в кожаном переплёте. — Надеюсь, вы не возражаете, что я взял на себя смелость зарезервировать столик для нас обоих, — сияет улыбкой профессор. — Этот сад всегда был моим любимым местом, и тут подают превосходные блюда. Вы голодны? Если предпочитаете, можем пообщаться за бранчем*. По моим сведениям, сегодня у них на обед вкусная жареная тыква с супом из фенхеля и моркови, приправленным крем-фрешем и козьим сыром. Или, если желаете, здесь подают вкуснейшие копчёные креветки с айоли, или же ягнёнка со свекольными колбасками. ________________________ *поздний завтрак или ранний обед Дайске, однако, мучает голод иного рода. — Вы хотели рассказать мне о родителях.  Профессор Чхве не обижается ни на прямолинейность, ни на резкий тон, награждая Дайске обнадёживающей улыбкой. — Да, всё верно. Что ж, мы всегда успеем заказать обед позже, если захотите… Присаживайтесь, мой мальчик. — Он похлопывает скамью рядом с собой, и Дайске покорно садится, мгновенно повинуясь усвоенным благодаря бабушке манерам. Всё же привычка — вторая натура. — Какую выгоду вы надеетесь из этого извлечь? Слова вылетают сами собой, холодные и осуждающие. Дайске морально готовится к ответному гневу и колкости, к торопливым заверениям или к тому, что собеседник передумает, однако фыркающий смешок заставляет его вскинуть голову. В глазах профессора читается грусть и понимание, и ласковая улыбка собирает морщинки в уголках. Чего в его глазах нет — так это враждебности и злобы.  — Считайте это… капризом человека, слишком долго жившего прошлым и ищущего способ поставить точку. Мне не нужны ваши деньги, господин Камбэ, мне ничего от вас не нужно. Единственное, чего я хочу, это поговорить о них. Мне слишком давно… не представлялась такая возможность. Когда я в последний раз видел вашего отца, мы разошлись не в лучших отношениях. А к тому времени как я проглотил свою гордость и решил протянуть оливковую ветвь, было уже поздно. Теперь мне кажется, что именно благодаря нашей ссоре я не повторил судьбу вашей матери. Потом до меня долетели новости о вашем отце… и с той поры я живу с сожалением, что мы так скверно расстались. — Вы были близки? Профессор Чхве печально улыбается в свою чашку чая.  — Ваш отец был моим самым близким другом в Кембридже, и, полагаю, то же самое можно сказать о вашей матери во время нашей учёбы в Токио, ещё раньше.  — Вы были очень близки с моей матерью, — фраза звучит нетерпеливее, чем планировалось.  — Да, можно так выразиться. Она была мне как младшая сестра, и мне хочется верить, что Саюри тоже видела во мне в некотором роде старшего брата. Лает собака, и они оба замолкают, наблюдая, как молодая пара бежит трусцой по тропинке, вместе со своими псами на поводках. Дайске не может подобрать слов; силится что-нибудь сказать, спросить, выяснить. В его горле словно застрял камень, а в голове затворилась заслонка, отрезавшая все мысли. — Что вы хотите узнать о своих родителях? — мягко спрашивает профессор. Дайске обводит глазами лужайки и делает глубокий вдох. — Расскажите о моей матери. — Я так и думал, что вы спросите о ней первой. — Нежность в голосе профессора Чхве вынуждает Дайске перевести на него взгляд. Мужчина с отрешённым видом смотрит вдаль, через весь сад. — С чего же начать? — Какой она была, когда вы впервые встретились в университете? — О, это лёгкий вопрос. — Профессор Чхве делает глоток из кружки, прежде чем продолжить, поблёскивая глазами: — Ваша мама… Ваша мама была храброй, умной и доброй. Но она также была непокорной и целеустремлённой и готова была из кожи вон вылезти, чтобы доказать другим людям их неправоту, если ставила себе такую цель. Когда люди вспоминают её теперь, большинство помнят её как красивую и умную женщину — и она несомненно такой была! Она была глотком свежего воздуха в нашем кампусе и имела немало поклонников. — Вы были одним из них?  — Святые небеса, нет! В этом плане женщины меня никогда не интересовали — впрочем, как и мужчины. Но в то время Саюри… она обладала харизмой, и окружающих невольно тянуло к ней. У неё всегда для каждого находилось доброе слово и приветливая улыбка, даже для университетских охранников и уборщиков — людей, которых обычно не замечаешь, поскольку для нас всех они сливаются с обстановкой. Рядом со зданием нашего факультета работал пожилой садовник, уже собиравшийся на пенсию, и Саюри частенько останавливалась поздороваться с ним и поспрашивать о растениях. Она любила цветы, хотя у неё самой по части садоводства, как мы в шутку говорили, были руки-крюки — иронично, принимая во внимание её имя! Пожелай она того, она могла бы выбрать себе любого мужчину в кампусе. Но вот в чём дело — она не к этому стремилась. Я уже упоминал, что она была решительной, непокорной и целеустремлённой, верно?  — Видите ли, — продолжает профессор, — в те времена женщины редко посвящали себя науке, а когда такие появлялись, от них не ждали продвижения по карьерной лестнице. Рано или поздно их начинали расспрашивать про планы остепениться и завести семью. Над женщинами всегда висел стеклянный потолок, и многие… отступали перед ним.  Замолчав, профессор аккуратно открывает фотоальбом. Там, на первой же странице — фотография красивой молодой женщины с коротко стриженными чёрными волосами и тёплыми, орехового цвета глазами. Это мать Дайске. С величайшей осторожностью профессор Чхве вытаскивает фото и протягивает Дайске; тот принимает с аналогичным трепетом. Женщина на фото стоит перед огромным, старинным велосипедом и без тени смущения широко улыбается фотографу, несмотря на то что волосы её растрепались на ветру, а подол юбки порван по краю и заляпан грязью. Дайске вспоминает фотокарточки матери, которые у него сохранились: абсолютно на всех она выглядит собранно и аккуратно, в красивых платьях, подпоясанных ремнём, и с милой улыбкой. Здесь она выглядит иначе, однако… изгиб её губ, блеск в глазах, наклон головы — те же самые. Профессор Чхве смеётся. — Ох, на чём я остановился? Ах да, женщинам в те времена полагалось знать своё место, так ведь? Но только не Саюри. С первого дня своего появления она намеревалась достичь высот в своей области, а физика — не тот предмет, в котором от женщины многие ожидали успехов, не говоря уже о науке в принципе. Вы знали, что становиться женой и матерью никогда не входило в её планы? Она знала чего хотела и добивалась этого, несмотря на все препоны. О, её приняли в исследовательскую группу, но только на правах ассистентки — и вследствие этого её имя редко появлялось в научных статьях. Но Саюри не сдавалась, она напирала и каким-то образом умудрилась убедить заведующего кафедрой — придирчивого самодура, которого все страшно боялись. Знаю, что это трудно вообразить, но Саюри вступала в многочисленные споры со своими лекторами и профессорами — включая завкафедрой! Но она обладала красноречием и имела подход к людям, и чаще всего с ней в итоге соглашались. Она всё делала по-своему, и в конечном счёте её пыл стало трудно игнорировать, поэтому её оставили в покое и даже начали поощрять. В ней была некая мягкость и преданность идеалам, из-за которых некоторые легковерные идиоты списывали её со счетов, принимая за смазливую дурочку или наивную девочку, которой можно воспользоваться в своих интересах. Однако в Саюри скрывался стальной стержень и блестящий ум, острее любого алмаза. И, думаю, поэтому никто из нас не разглядел в ней открытого неповиновения в то время — только многим позже.  Профессор Чхве передаёт альбом Дайске, и тот перелистывает первые несколько страниц. На них — многочисленные фотографии матери: улыбающейся, хмурящейся, сосредоточенной на работе, с друзьями, в одиночестве, в белом лабораторном халате, в повседневной одежде. Все фото разные, и многие явно снимали на разные камеры, но с каждой из них буквально фонит мамин энтузиазм и любовь к жизни.  — В ней была страсть, было твёрдое намерение изменить мир к лучшему. Ради будущих поколений, как она сама повторяла. Некоторые члены научного сообщества находили это глупым и не стеснялись высказывать своё презрение ей в лицо, но Саюри никогда не позволяла себе опустить руки из-за чужого мнения. Видите ли, она была дама с характером. Однажды я спросил, что её мотивирует, и она просто… посмотрела прямо мне в глаза с убийственно непроницаемым выражением и ответила: «Злость и мелочность, Чхве. Злость и мелочность». — На этих словах профессор внезапно заливается громоподобным хохотом. — У неё был вспыльчивый нрав и тонна мелочности, и она не боялась превращать их в оружие. Хотя иногда об этом жалела. «Это мои основные недостатки», — говорила Саюри. Но она научилась с ними жить, и порой именно они придавали ей сил идти дальше. Перелистнув очередную страницу, Дайске видит обоих своих родителей в свадебных нарядах. В детстве он никогда не видел их свадебных фото — если они и существовали, Дайске не удалось их найти. Теперь, когда ему известно отношение бабушки к его матери, он этому не удивлён. Чему он удивлён — так это тому факту, что они поженились в традиционной японской одежде. Почему-то Дайске ожидал увидеть западную версию свадебных нарядов. Он жадно впитывает каждую деталь с фотографии, подмечает мягкую, еле заметную улыбку отца и его взгляд, направленный исключительно на маму. На последующих фото они практически везде вместе. Дайске переворачивает страницу, и вот оно: милая фотография, на которой мама баюкает спящего младенца. Его. Мама сидит в плетёном кресле-качалке, спиной к цветущему саду, и смотрит на лицо сына, поднимая руку, чтобы погладить его по пухлой щёчке. Её нежная, любящая улыбка, её ласковый взгляд тисками сжимают грудь Дайске и вызывают страшную тоску по матери. В глазах обжигающе щиплет, и зрение заволакивает пелена, когда под носом внезапно появляется белый льняной платок. Дайске молча его принимает.  Слышится только пение птиц и шорох листвы. Профессор Чхве мурлычет беззвучную мелодию. Дайске промокает глаза и берёт себя в руки. Его следующие слова всё ещё звучат хрипло от переполняемых эмоций.  — Вы сказали, она никогда не планировала становиться женой и матерью. Профессор Чхве со смехом забирает у него альбом; Дайске отдаёт без возражений. — В самом деле, но потом… ситуация изменилась, и ей захотелось этого, очень сильно.  — Что изменилось? — Ваш отец появился в её жизни, и Саюри о многом поменяла мнение. — Профессор переворачивает альбом задней стороной, но колеблется. — Господин Камбэ… вы не возражаете, если я расскажу о нём?  Дайске медлит с ответом. Несмотря на то что он знает о невиновности своего отца и несколько раз навещал его в окинавской лечебнице, куда бабушка безжалостно упрятала собственного сына, Дайске никогда… Дайске вырос, не веря самому себе, не веря тому, что видел своими глазами, сомневаясь в собственном отце; он поочерёдно то ненавидел его, то отказывался верить, что этот мужчина мог сотворить такое с собственной женой. Он помнит время, которое они проводили вместе, дружной семьёй; помнит, как папа с мамой держались за руки, как папа катал Дайске на плечах. Уроки хороших манер, которые бабушка заставляла его посещать и на которые отец заявлялся без приглашения и, сев за стол напротив, корчил Дайске рожицы, пока учитель не видел. Он помогал Дайске с уроками, с маленькими научными экспериментами, проводимыми на заднем дворе либо в саду с поощрения матери. Всё это время мама стабильно присутствовала рядом, направляла как мужа, так и сына, и помогала им мириться после разногласий и детских истерик.  И всё же, в тот раз Дайске своими глазами видел, как человек, которого он считал своим добрым, любящим отцом, стоял над окровавленным трупом мамы с кухонным ножом в руке, и лицо его не выражало ни единой эмоции. Пробежавшая по небу молния осветила его черты, превратив его в демона, который с тех пор населял кошмары Дайске последние девятнадцать лет. Теперь Дайске знает, что его отец не убийца, что всё было ложью и искусно спланированным преступлением, совершённым руками Хаттори под руководством бабушки. Но, с другой стороны, девятнадцать лет смешанных чувств к собственному отцу, без возможности высвободить эмоции или с кем-то поговорить об этом, не прошли даром. Часть Дайске по-прежнему хочет сорваться на ком-либо и причинить им боль за всё, что с ним произошло… но вместе с тем он знает, что сделать этой целью своего ни в чём не повинного отца будет несправедливо. Они оба слишком долго страдали и слишком много потеряли, и Шигемару — всё ещё его отец.  — Господин Камбэ? — голос профессора Чхве нежен, а в тёплых зелёных глазах плещется тревога. — С вами всё хорошо? Дайске смотрит на него. Невольно вспоминается, как Като спросил у него то же самое в тот день, когда они впервые приехали в клинику навестить отца Дайске.  «Эй, Камбэ, ты в норме?» «Не обращай на меня внимание, инспектор. Я в полном порядке, как видишь».  Несмотря на свои слова, Дайске не был «в порядке» тогда, но Като всё же оставил его в покое и дал ему личное пространство, о котором Дайске безмолвно просил своим сжатым ответом.  А вот сейчас… сейчас он не хочет давать тот же самый ответ. В кои-то веки Дайске хочется снести чёртову стену и сказать, что нет, он не в порядке. Он уже очень давно не в порядке — но хочет быть, жаждет быть. Он хочет обратно своих родителей, хочет вернуть своё утраченное детство — но прекрасно понимает, что это несбыточные мечты. И теперь Дайске знает, что хочет Като. Хочет увидеть этого человека с доброй, красивой улыбкой; хочет услышать этот удивительно нежный тенор, отчитывающий Дайске, разговаривающий с ним; хочет коснуться Като и почувствовать его твёрдое, тёплое тело в своих объятиях; хочет вдохнуть запах стирального порошка и примитивного аптечного шампуня, который вечно тянется за Като шлейфом — а может, даже отведать простой, но вкуснющей домашней еды, которую он готовит для Дайске…  Он хочет Като и тот неизменный покой, который Дайске дарит одно его присутствие. — Господин Камбэ? Желудок Дайске выбирает именно этот момент, чтобы громко заурчать. Ну вот, он ещё и голоден. Перед ним со стуком приземляется тарелка пряно пахнущего оранжевого супа, за которой следует керамическая чашка горячего шоколада с высокой шапкой взбитых сливок с зефиром и корицей. Профессор Чхве плюхается на скамью напротив Дайске и кладёт на стол собственный поднос. — Здесь готовят потрясающий тыквенный суп, — говорит он, указывая своей ложкой на тарелку перед Дайске и подталкивая к нему перечницу. — А вам, судя по виду, необходимо что-то тёплое и сытное для поднятия духа. Попробуйте с перцем, я слышал, они выращивают большую часть своей продукции здесь же в саду. Дайске нерешительно берёт ложку. Первый глоток наваристого крем-супа чуть не обжигает ему нёбо, но уже после второй ложки, запитой сладким молочным шоколадом, Дайске понимает, что успокаивается. Профессор Чхве также принёс на стол графин с водой и два стакана, и Дайске принимает свой с благодарной улыбкой. Профессор, хороший человек, оставляет его наедине с самим собой на весь обеденный перерыв, за что Дайске ему премного благодарен. Его голова кишит мыслями, и ему нужно перенастроиться. На протяжении всего детства и отрочества (точнее, их жалкого подобия), одинокий, потерянный мальчик по имени Дайске возвёл множество стен у себя в голове между собой и своим отцом. С холодной методичностью он тщательно строил барьеры, ограждавшие его от тоски по человеку, который заботливо укутывал его в одеяло по вечерам, который купил ему первый детский набор юного химика, который весело катал его на плечах — и которого, тем не менее, маленькая тёмная частичка Дайске считала разрушителем их счастливой семьи. Эта часть Дайске готова была всецело ненавидеть отца за то, чему он стал свидетелем тем вечером, и всё же Дайске никогда прежде не мог на это решиться. На краю его сознания всегда жил крохотный червячок сомнения, шепчущий о невиновности отца — поскольку Дайске помнил и всегда будет помнить, каким взглядом папа порой смотрел на маму поверх газеты или с противоположного края обеденного стола; с какой нежностью и заботой он держал её за руку на прогулках; как мама наклонялась над читающим в садовом кресле отцом и как тот поднимал лицо в ответ — словно цветок, тянущийся к солнцу. «Папа безмерно любил маму», — постоянно напоминал Дайске внутренний голос. С какой стати ему её убивать? И всё же в своих воспоминаниях и кошмарах Дайке всегда возвращался в тот дождливый вечер, на открытый всем ветрам балкон, к Шигемару Камбэ, стоящему с ножом в руке над окровавленным телом своей жены. Из-за собственного стыда и вины за свои спутанные чувства, Дайске поступил так, как ему лучше всего удавалось в таких ситуациях — запер все свои эмоции под замок и оставил их гнить и пылиться в закоулках сознания. (Хм-м. Неудивительно, что Като однажды диагностировал ему «эмоциональный запор»). Но затем случилось признание бабушки в собственном преступлении и участии Хаттори в минувших событиях, а вместе с тем вскрылась невиновность отца Дайске. Как выяснилось, единственным прегрешением Шигемару была безмерная любовь к жене. За неё бедного мужчину заперли в лечебнице почти на двадцать лет, где у него остались только мутные, туманные воспоминания о прошлом — в результате того, что сотворили с ним надзиратели с целью сломить и подавить его волю. Он даже не узнал собственного сына, когда Дайске его навестил. Дайске не осознавал, какое сокрушительное разочарование испытывал, пока Като не заговорил об этом позже — что привело к небольшому спору, в котором из уст раскипятившегося инспектора как раз и прозвучала фраза про «эмоциональный запор». На тот момент Дайске ни капли не тронуло это оскорбление. Его больше волновало, каким красивым выглядел раздражённый Хару Като в лучах заходящего солнца.  Насколько удалось выяснить HEUSC, на свете сохранилось критично мало информации о родителях Дайске. Даже имена их близких знакомых и коллег были тщательно «потёрты», и никто из них не выходил на контакт — до появления профессора. Считанные крупицы оставила Кикуко Камбэ внуку о матери, а в том, что касалось отца, она безжалостно забрала ещё больше. И теперь, вооружённый новым знанием, в присутствии человека, который раньше работал с отцом; который добровольно предложил рассказать ему о родителях, Дайске чувствует, как окружавшие его стены девятнадцатилетней давности рассыпаются в прах. Он тосковал по матери и её любящему теплу всю свою жизнь, с тех пор как её у него отняли. Сейчас, на холодной парковой скамье в Швеции, Дайске наконец-то признаётся себе, что тосковал по отцу не меньше. Тот напуганный, обозлённый маленький мальчик скучал по папе так же сильно, как по маме. И этот грустный, одинокий молодой человек чувствовал — и по-прежнему чувствует — то же самое. К тому времени как их обед подходит к концу и профессор аккуратно складывает грязную посуду на свой поднос, Дайске принимает решение. Когда спокойный взгляд профессора Чхве ловит взгляд Дайске поверх стремительно пустеющих кружек с какао, Дайске собирается с духом и произносит как можно твёрже: — Об отце я бы тоже хотел узнать. — И добавляет при виде удивлённого лица профессора: — Пожалуйста.  Кажется крайне важным сделать это сегодня, пока есть возможность. Дайске чувствует, что если затянет, то уже никогда ничего не спросит об этом человеке. — Умолять не обязательно, — мягко отвечает профессор Чхве. — В конце концов, знать о родителях — это ваше право как сына. Мне просто жаль, что я не смог сделать этого раньше. Что вы хотите узнать о своём отце? Дайске колеблется. Он мало что знает об этом человеке, на самом деле. Бабушка хранила на удивление мало фотографий своего единственного сына, и у самого Дайске их кот наплакал: парочка снимков, найденных в родительской спальне, да фотоальбом с обоими родителями. Профессор Чхве пролистывает в конец своего альбома и молча придвигает его по столу к Дайске. Это фотография отца: на ней он моложе, чем на всех сохранившихся у Дайске снимках. Здесь у него ещё нет бородки и волосы длиннее, с прямым пробором и зачёсаны назад. Лицо у него серьёзное; он одет в простую белую рубашку, синий безрукавный свитер и тёмные брюки и читает толстую книгу в какой-то библиотеке — судя по множеству полок с книгами на заднем плане. У них с отцом не только глаза похожие, понимает Дайске. У них также одинаковые очертания рта, одинаковый наклон головы во время чтения, одинаковая манера держаться во время глубокого изучения объекта своего интереса.  Профессор Чхве мягко посмеивается с отрешённым видом. — Знаете, когда я с ним познакомился, моей первой мыслью было: я наконец-то встретил человека, ещё больше увлечённого своими научными изысканиями, чем ваша мама. В университете он всегда был «серьёзным типом», и мы думали, что эта черта его характера никогда не изменится. — Весёлая усмешка. — Мы оказались чертовски далеки от правды. — Что его изменило? — Ваша мама. Солнечный луч прорывается сквозь кучевые осенние облака и ложится на траву, окутывая всю лужайку нежным теплом. Профессор Чхве перелистывает несколько страниц. Вот на очередной фотографии отец и профессор сидят вместе с группой учёных на ступенях перед входом в здание. Чуть в стороне видна табличка с надписью «ЛАБОРАТОРИИ КАМБЭ». — Я познакомился с вашим отцом благодаря тому, что мы делили одно рабочее место, жили в одном студенческом общежитии и даже учились у одного куратора в Кембридже. Шигемару был умным мужчиной, пусть и немного старомодным и негибким в своём мышлении. Его нос вечно был уткнут в книгу, пробирку или журнал — но стоило заговорить о физике или химии, и вам было не найти более эрудированного человека. Мне кажется, ваша бабушка чересчур долго отгораживала его от мира, поскольку порой Шигемару совершенно не считался с чувствами окружающих, как это ни прискорбно. Он имел… склонность топтаться по чужим чувствам: иногда ненароком, а иногда вовсе не заботясь о чувствах других. — Профессор Чхве скупо улыбается. — Такое отношение шло на пользу его исследованиям и учёбе, но когда дело дошло до ухаживания за вашей мамой… бедолага был как рыба без воды. В ответ на вздёрнутые брови и флегматичный взгляд Дайске профессор смеётся и делает очередной глоток своего остывшего какао. Дайске давно знал, что родители познакомились во время научной работы, но до этих пор даже не предполагал, что их первая встреча могла пройти иначе чем мирно и дружелюбно. Он начинает понемногу выстраивать в голове образы тех людей, кем были его родители: замкнутый, но гениальный мужчина и горящая энтузиазмом, исключительного ума женщина, — и всё же… Дайске чувствует, что ещё не видит полную картину. Профессор Чхве, наклонившись над столом, хлопает Дайске по плечу. На губах его играет весёлая улыбка, каштановые волосы ерошит ветер — и неожиданно профессор выглядит на много лет моложе. Дайске молча подчиняется, когда профессор жестом просит помочь убрать со стола, и относит пустые кружки на сервировочную тележку. После чего следует за профессором, который направляется вглубь парка, прокладывая путь к розовому саду с лёгкостью человека, бывавшего там не раз. Такой поздней осенью розы уже отцвели и посетителей в этой части парка нет. Только птичьи трели, шелест листвы на ветру и звук их собственных шагов наполняют тишину, пока профессор вразвалочку подходит к скамье, стоящей прямо под арочным сводом, который летом или весной смотрелся бы очень красиво. Дайске рассеянно думает, нравятся ли Като розы, понравится ли ему этот парк весной. Пожалуй, в следующий раз, будучи в Швеции, он приведёт сюда Като. Усевшись на скамью и дождавшись, когда Дайске присоединится, профессор вновь принимается за рассказ. — Ваш отец рекомендовал меня на должность старшего научного сотрудника в команду светлых умов, которые занимались изучением альтернативного источника энергии — и когда я увидел список имён, то знал, что обязан быть в их числе. Мы хорошо ужились друг с другом, и большей частью в команде царил дух товарищества. Ваш отец держался сдержанно и отстранённо — некоторые даже считали его холодным и неприветливым, — но он просто казался таким, когда с головой погружался в исследования или в собственные мысли, только и всего. Однажды освободилась позиция для ещё одного учёного, и имя вашей матери оказалось в списке потенциальных кандидатов. Она пришла на собеседование и, как обычно, прошла его с блеском, не оставив шанса другим. Только слепой не видел, что именно её ум мог с лёгкостью угнаться за умственными способностями вашего отца, и мне… не терпелось познакомить их друг с другом. Я надеялся, что ей, на худой конец, удастся вытащить его наружу из его панциря, однако…  Профессор запрокидывает голову и издаёт лающий смех, заставляя Дайске вздрогнуть от неожиданности. — Ну что сказать, их первая встреча была сущей катастрофой! Ваша мама вышла на работу на день раньше, чтобы заранее ознакомиться с рабочим местом и пройти импровизированный инструктаж, и я устроил ей экскурсию по лаборатории. Ваш отец в тот день работал с партией новых реагентов, и, чересчур увлёкшись, этот балбес забыл вывесить за дверь знак «не беспокоить». Мы вошли, чтобы познакомить его с вашей мамой — я решил, что он захочет с ней познакомиться, будучи руководителем команды! Он поднял взгляд от мензурок, увидел вашу маму, и в следующий миг пробирка взорвалась прямо у него в руках, спалив ему брови и половину чёлки! Ох. О черт, Дайске отдалённо припоминал, каким становился отец, когда его отвлекали от важного дела. На ум приходит смутное воспоминание: мама подкрадывается к отцу, пока тот сосредоточенно учит Дайске писать курсивом, и резко пугает его. В результате тетрадь Дайске прочерчивает чернильная полоса, отец вскрикивает от неожиданности, а мать щекочет его под рёбрами, хихикая над унизительными звуками, издаваемыми отцом.  О. Забавно. Дайске не подозревал, что до сих пор помнит подобное — и не уверен, почему он это помнит.  Он пытается сохранить бесстрастное выражение лица, однако профессор Чхве смеётся. Альбом открыт на странице с фотографией, определённо снятой украдкой. Его родители стоят носом к носу, крайне раздражённые друг другом. Кто бы ни сделал это фото, он явно отличался храбростью. — М-м, узнаю этот взгляд. Ваш отец делал такое же лицо, когда его что-то смешило, а он старался этого не показать. В тот день, когда мы отвлекли его, ему было не до смеха и он позволил себе сорваться — главным образом, на вашу мать. Я к тому времени уже привык к его характеру, а вот ваша мама — нет, и я хотел было остановить его, однако Саюри меня опередила и парировала в своей неизменной манере. «Какого чёрта вы творите, идиоты?!» — взревел на нас Шигемару в одной из своих редких вспышек гнева и уже собирался продолжить, но Саюри его перебила. Она разглядела в этом незаслуженную выволочку вследствие его собственной оплошности. Также её заботило, как это отразится на мне: она не собиралась терпеть травлю, пусть и мнимую, и она высказала Шигемару всё что о нём думает. В тот день они расстались в крайне плохих отношениях.  — Тогда зачем она вернулась на следующий день? — с любопытством спрашивает Дайске, осторожно принимая протянутую фотографию. На ней изображена его мама в белом халате, а на заднем плане папа — следит за ней как сыч.  — Ну, ваша мама знала, что такой шанс выпадает всего раз в жизни, она горела желанием присоединиться к сверхсекретной, высококлассной исследовательской группе. Она считала, что открытый ими возобновляемый источник энергии сделает наш мир лучше — именно эти мысли и побудили её стать учёной. Она вернулась и подружилась с большей частью команды, однако с вашим отцом у неё с первого дня началась своего рода холодная война… Которая в итоге обернулась язвительными подколками, спорами и дебатами за чашкой кофе, к которым остальные коллеги теряли нить рассуждений на полпути.  — Видите ли, — продолжает профессор, — стоило вашей матери сесть на любимого конька, и даже ваш отец вынужден был признать — пусть и с глубокой неохотой, — что она привнесла в команду свежие идеи и стала незаменимым сотрудником. Она обладала талантом объединять людей, и даже Шигемару не устоял перед её обаянием, хотя всеми силами это скрывал. До знакомства с вашей матерью я никогда не видел, чтобы ваш отец так часто терял хладнокровие… это всё влияние вашей мамы. И в конце концов он оттаял. Дайске недоуменно хмурит брови. — Но… как же они в таком случае поженились? — О, ваша мама считала его невыносимым говнюком и самодовольным ублюдком, но она его не ненавидела. И, мне кажется, вашему отцу на самом деле нравились их словесные перепалки, поскольку бывали моменты, когда он откровенно её провоцировал и указывал на недостатки и слабые места в её исследованиях. Некоторые наши коллеги пытались их развести во избежание ссор, однако ваш отец неизменно её разыскивал, а ваша мать никогда ему не препятствовала, настолько её увлекали их дебаты. Мне даже кажется, что ваш отец делал это неосознанно — он просто-напросто был очарован ею.  Дайске с профессором обмениваются коротким, понимающим взглядом. На его памяти, родители часто дискутировали, вот только он не помнит, кто из них начинал спор первым. Он помнит только, что мама в основном оставляла последнее слово за собой. Хотя, по прошествии лет, интересно, уж не позволял ли ей отец выигрывать споры только из чувства любви. — Никогда не думал, что я увижу тот день, когда ваш отец, метафорически выражаясь, будет дёргать кого-то за косички, но это происходило, и никто из нас ничего не осознавал… до некоторых пор. Однажды в лаборатории случилось ЧП, — вздыхает профессор Чхве, слегка посмурнев лицом. — Несколько членов команды проводили опыты на основе исследований Саюри, и мы приближались к серьёзному прорыву. Возможно, кто-то проявил беспечность; возможно, в вычисления закралась ошибка; возможно, всему виной неполадка оборудования — нам уже никогда не узнать. Случился взрыв, от которого, в том числе, заглох один из генераторов. В лаборатории в тот момент находились ваша мама и несколько младших научных сотрудников, а мы с Шигемару были в наших офисах. Профессор Чхве со вздохом проводит нежными пальцами по позолоченному обрезу фотоальбома. Над его головой порхает бабочка; профессор чихает, промаргивается, глядя на неё, и мягко отгоняет. Бабочка перепархивает к Дайске; тот позволяет ей кружить над его рукой, трепеща изящными золотистыми крылышками. — Я никогда прежде не видел Шигемару настолько… эмоциональным. Он паниковал и пытался выбить заклинившую дверь лаборатории огнетушителем, когда мы подбежали. Непростая задача для человека, редко занимавшегося спортом, смею добавить. Как только двери поддались, он бросился внутрь, наплевав на собственную безопасность и выкрикивая имя вашей мамы.  — Значит, он спас её из лаборатории? — Ну… в каком-то смысле да. Он нашёл её в полубессознательном состоянии и дотащил её до двери. В тот момент он был прямо у меня за спиной, и я слышал, как он жаловался на её вес, — с нежностью фыркает профессор. — Она замахнулась было на него, но тут же отключилась, и ваш отец впал в такую панику, что начал вопить её имя и трясти её со всех сил. По прошествии лет это кажется даже трогательным, — пожимает плечами профессор, сияя улыбкой в ответ на каменное лицо Дайске. — Но то, что он сделал после, изменило динамику их отношений навсегда. Видите ли, совету директоров не терпелось получить результаты, и они критически отнеслись к подобному регрессу и потере оборудования. Они были немилосердны и искали козла отпущения. — Тон профессора обретает жёсткость. Дайске не может его винить. Он сам жаждет закурить сигару. — И они его нашли? — наконец спрашивает Дайске, когда становится очевидно, что профессор не намерен продолжать. Та самая бабочка греется на солнце, сидя на листочке, и Дайске концентрирует внимание на ней. — Нет, не нашли. — Когда Дайске поворачивается, профессор Чхве безмятежно улыбается, глядя, как радужные, пёстрые крылья лениво открываются и закрываются, пока их владелица красуется перед зрителями. — Ваш отец защитил её и взял на себя полную вину за инцидент. Будучи Камбэ, он имел, помимо своего влияния, ещё и влияние ваших бабушки и дедушки, а потому являлся ключевой фигурой этого проекта — и совет директоров ничего не могли ему сделать, разве что вынесли строгое предупреждение. — Бабочка вновь взмывает в воздух, кружит над их головами и улетает на поиски цветов. — Однако ваша мать восприняла его поступок неоднозначно. Возможно, она чувствовала себя виноватой; возможно, была раздражена его попыткой рыцарства, но однажды вечером, после долгого периода неловкой холодной войны, она потребовала от Шигемару объяснений. Я запер их в лаборатории, чтобы они выяснили наконец отношения. — Что вы сделали. — Они оставались такими катастрофически недогадливыми, что требовались радикальные меры, — оправдывается профессор Чхве. — Напряжение между ними начинало негативно сказываться на командной работе. Нам никогда не узнать, о чём они говорили наедине в той комнате, но… что-то между ними изменилось в тот день. Они продолжали спорить и дискутировать, но их пикировки стали… как-то мягче. Ваша мама стала отпускать шутки, ваш отец начал поддразнивать её в ответ. Дайске вспоминает то время, когда они с Като из вынужденных, неуживчивых напарников превратились в тех, кто они сейчас. Он чувствует… некое ободрение, зная, что его родители тоже прошли через нечто подобное. Очередная фотография оказывается у него в руках, и на ней Дайске видит разницу в выражении лиц и языке тела. Отец выглядит важным и серьёзным, как и на большинстве фотографий, однако он слегка подаётся навстречу матери и не отрывает глаз от её лица. Мама улыбается, сидя на лабораторном стуле, с воздетыми в воздух руками, словно указывает на что-то. Это похоже на уединённый момент, навеки запечатлённый на страницах книги в кожаном переплёте. Дальше — ещё фотографии, и на каждой из них мама смеётся, улыбается; вот здесь у неё зачёсаны волосы, вот тут через плечо перекинут лабораторный халат. И на каждой фотографии неизменно присутствует его отец. — Кто делал эти снимки? — не сдерживает любопытства Дайске. Эти несколько страниц выглядят будто снятыми скрытой камерой, и Дайске интересно, кто из членов научно-исследовательской группы разгуливал по лаборатории и тайком фотографировал. На ум отчего-то приходит Шинноске Камэй.  — Один наш коллега тогда купил новенький фотоаппарат и хотел его испытать… А ваши родители представляли собой занятное и динамичное зрелище. — Профессор показывает Дайске ещё один сделанный украдкой снимок.  Это фото отличается от других: на нём рука отца лежит на плечах матери. На лице у него неловкая, натянутая улыбка, однако мама мягко улыбается ему снизу вверх. Её ладонь накрывает руку отца на её плече. — Ни для кого не стало сюрпризом, когда мы однажды наткнулись на них, ужинающих в любимом ресторанчике вашей матери, — улыбается профессор Чхве. — Одеты они были обычно — дело было после работы — однако только слепой не увидел бы, что они на свидании. Они поняли, что их заметили, и после этого ваш отец начал в открытую ухаживать за вашей мамой. Странно думать о родителях как о новоявленной влюблённой паре, ещё страннее — об отце, бороздящем незнакомые воды человеческих отношений. Дайске раздумывает, как папа вёл себя с мамой, и озвучивает свои мысли сидящему рядом мужчине. Тот с задумчивым мычанием откидывается назад. — О, между ними всё было отнюдь не гладко, особенно нелегко приходилось вашему отцу. Видите ли, у него никогда прежде не было романтических отношений; он, не зная меры, заваливал Саюри возмутительно дорогими подарками, большинство из которых она возвращала. Несмотря на всё, они были счастливы, однако существовала проблема, которую Шигемару не скрывал с самого начала. — Профессор мешкает, но продолжает. — Ваша бабушка уже подобрала ему невесту, дочь своих давнишних друзей и деловых партнёров, и договорилась о свадьбе, когда те ещё были подростками. Также за эти годы не раз — пусть и редко — возникали ситуации, когда Шигемару приходилось сопровождать какую-нибудь дочь маминой подруги или богатую наследницу на какой-нибудь бал или званый вечер, или ходить с ними в ресторан. Эти случаи сократились после его поступления в Кембридж, поскольку он хотел сосредоточиться на учёбе и исследованиях — но ваша бабушка возлагала на него большие надежды, и Шигемару прилежно оправдывал их все, пока в его жизни не появилась ваша мама.  — Когда он ни с того ни с сего разорвал помолвку, разразился жуткий скандал, — вспоминает профессор. — Помню, он не появлялся в лаборатории целых две недели: пытался переубедить ваших бабушку и дедушку и минимизировать ущерб. Ваша любезная бабушка, судя по всему, пришла в ярость и угрожала аннулировать материальную поддержку наших исследований — но ваш отец стоял на своём, прекрасно понимая, что изучение адоллия становилось для Кикуко слишком ценным, чтобы вот так просто всё свернуть. Для него это было впервые. Он никогда прежде не проявлял неподчинение своей матери.  — Почему он это сделал? — Но Дайске уже знает ответ, и профессор лишь подтверждает: — Любовь к вашей маме придала ему храбрости. — Он сентиментально вздыхает. — Он твёрдо решил быть с ней, начать с ней новую жизнь. Всё произошло так стремительно, что голова шла кругом. Но они оба были уверены, и в итоге ваша бабушка уступила. Профессор вразвалку встаёт со скамьи, и Дайске плетётся за ним. Он выглядит меланхоличным и печальным, пока они бредут сквозь розовый сад. Они возвращаются обратно к яблоневому саду, понимает Дайске. Он оставляет профессора наедине с его мыслями. Дайске столько узнал сегодня о своих родителях, что ему и самому нужно подумать, чтобы тщательно всё переварить.  — Знаете, я никогда не верил, что он её убил.  Неожиданное заявление вырывает Дайске из мыслей. — Прошу прощения? Профессор поворачивается к нему лицом. Они останавливаются под огромной яблоней. Воздух напоён ароматом спелых яблок и землистым запахом опавших листьев. Краем глаза Дайске видит прыгающую по ветвям белку. — Ваш отец, — поясняет профессор, понимая, что от него ждут ответа. — Он бы никогда не убил вашу маму. Он любил её тихо, сдержанно, но при этом так пылко, так сильно, что этого не видел только слепой. Она была для него целым миром, дороже кого угодно. Они дополняли друг друга… Просто подходили друг другу, как кусочки паззла. Он любил её и никогда бы не причинил ей зла. — По семейным обстоятельствам я вынужден был вернуться на родину в Корею на неопределённый срок, — продолжает профессор. — Я пропустил ваше появление на свет, но Шигемару позвонил мне среди ночи, плача от радости. «Я стал отцом», — повторял он без конца, и в его голосе было столько гордости и любви. Он любил вашу маму и любил вас, и он никогда бы не поставил никого из вас под удар. На их свадьбе я разговорился с вашей матерью, и она сказала мне, что ваш отец сделал её счастливее всех на свете, потому что был хорошим человеком, лучшим из всех, кого она знала. Профессор открывает альбом, и там, прямо посередине, красуется свадебная фотография родителей Дайске в традиционных японских одеждах. Они оба улыбаются в объектив, мама склонила голову папе на плечо. Снимок напротив обрывает все мысли Дайске. Кажется, похожая фотография была в старом альбоме, оставленном ему отцом — но не конкретно эта.  Это фото их втроём: папа держит на руках завёрнутого в голубые пелёнки, спящего темноволосого младенца, а мама глядит на них обоих, мягко улыбаясь. На лице отца читается неприкрытая, нежная гордость; его голубые глаза неотрывно смотрят в лицо ребёнка… нет, в лицо Дайске. Один палец ласково касается пухленькой щеки. Будто сквозь толщу воды Дайске слышит тихий голос профессора Чхве: — Он любил вас обоих. Он никогда бы не совершил того, в чём его обвиняли… никогда бы не убил её и никогда бы не оставил вас в одиночестве, если бы это зависело от него. Ничто и никогда не изменило бы того факта, что он вас любит, и увидь он вас сейчас, он бы безмерно вами гордился. У Дайске жжёт в глазах. В носу ощущается влажная заложенность. Глаза щиплет, зрение расплывается. Капли влаги падают на страницы альбома в его руках. В поле зрения возникает белый носовой платок. Дайске молча его принимает. Он смутно ощущает, как профессор усаживает его на скамью, но Дайске не придаёт этому значения. Часть него никогда по-настоящему не верила, что отец способен убить маму. Он сомневался в собственных воспоминаниях. Но теперь он знает — знает, — что был прав. Они любили друг друга. Они любили его. После стольких лет — стольких сомнений, смятения, вины и стыда, — он наконец-то услышал то, что так жаждал услышать одинокий, напуганный, раздираемый противоречиями мальчик девятнадцать лет назад. Под яблоней, в зелёном сердце Швеции, с нежным осенним ветерком, ласкающим влажные щёки, Дайске наконец ломает последнюю собственноручно возведённую стену, отдаётся во власть эмоций и позволяет себе заплакать. * * * — Извиняюсь за нелицеприятное зрелище. — Дайске с непроницаемым лицом возвращает профессору платок. Тот отмахивается. — Не корите себя, господин Камбэ, — улыбается он. — Всем нужно время от времени выплакаться, это идёт нам на пользу. А вот я хотел бы попросить прощения. Должно быть, замешательство Дайске отражается у него на лице, поскольку профессор с тяжким вздохом продолжает: — Когда наши исследования близились к завершению, в наших рядах царило воодушевление: всех будоражило открытие адоллия, его потенциал, его возможное применение. Но мы — ваш отец и я — поссорились, разойдясь во мнениях, что делать со всей этой информацией. Ваша бабушка, используя всё своё влияние, убеждала его сохранить открытие в секрете. Ваша мама, я и ещё несколько наших коллег хотели публичности. По чистому стечению обстоятельств я в то время снова был в Корее, однако наш последний телефонный разговор с Шигемару окончился тем, что мы гневно бросили трубки, не дослушав друг друга. Вскоре после этого меня настигли новости о смерти вашей матери и самоубийстве вашего отца. А затем один из наших коллег погиб в автомобильной аварии. Ещё один покончил с собой. Третья, по случайному совпадению, стала жертвой уличного грабителя в Токио. Несчастные случаи продолжали происходить с членами нашей команды. Одни залегли на дно, другие приняли денежную компенсацию в обмен на отказ от исследований и сбежали, передав все свои научные изыскания Конгломерату Камбэ. И остался только я. — Мне никогда не узнать наверняка, почему меня не тронули, но, мне кажется, тут сыграла роль моя ссора с вашим отцом и какие-то сказанные им в сердцах слова. Как бы там ни было, меня оставили в покое, и я был слишком напуган, чтобы возвращаться в Японию — я не решился даже проводить в последний путь ваших родителей. Но когда несколько месяцев назад мир облетели новости об адоллие, когда я узнал об этих конференциях и о том, какие усилия вы прилагаете, контролируя, чтобы его использовали только во благо, я понял, что обязан с вами встретиться. Я должен был поговорить с вами и рассказать вам о родителях. Профессор Чхве Му-сон запрокидывает голову и смотрит на кроны деревьев над собой, однако взгляд его устремлён сквозь них.  — Я должен был извиниться за то, что даже не попытался обелить имя вашего отца. Пауза. — Нет, — хрипло возражает Дайске и прочищает осипшее горло. — Вы не обязаны извиняться. Моя бабушка не позволила бы вам её остановить, и вы бы просто-напросто разделили судьбу многих. Подавшись вперёд, он ловит взглядом синевато-стальных глаз зелёные глаза профессора. — На самом деле… за всё, что вы мне рассказали… — Дайске колеблется было, затем решает послать к чёрту возможное смущение и упрямо продолжает, мысленно подстрекаемый твёрдым взглядом золотых глаз. — Вы понятия не имеете, как я благодарен вам за эту беседу. Вы вернули мне моих родителей. Кое-кто однажды сказал мне, что есть вещи, которые не купишь за деньги, и… он был прав. Спасибо вам. Профессор моргает и слезливо улыбается в ответ. Он мягко вкладывает фотоальбом в руки Дайске.  — Это вам, — отвечает он на немой вопрос. — Частичка их двоих, чтобы хранить и беречь у сердца. Это меньшее, что я мог сделать после стольких лет. Дайске принимает подарок, и, когда профессор Чхве вновь открывает альбом, Дайске устраивается поудобнее, чтобы послушать ещё истории о родителях. * * * Он провожает профессора позже днём, после краткого перерыва на чай с сэндвичами и горячий кофе. Они гуляли и разговаривали на ходу, и добрый пожилой профессор продолжал делиться воспоминаниями о родителях Дайске — вместе и по отдельности. Дайске кажется, что за этот день он слушал столько, сколько ему не приходилось слушать ни разу в жизни, и теперь он чувствует себя выжатым, как кухонное полотенце, брошенное сушиться после долгой уборки на кухне. Глаза устали, и головная боль даёт о себе знать. Но Дайске несёт в руках новое драгоценное сокровище в кожаном переплёте, и между страниц заботливо припрятана визитка дружелюбного профессора; его контактные данные уже сохранены в базе HEUSC с взаимным обещанием поддерживать связь — как люди, объединённые любовью к Саюри и Шигемару Камбэ.  Поднимается сильный ветер, на небо, угрожающе нависая, набегают тёмные облака. Голос HEUSC в ухе предупреждает о надвигающейся грозе. Садовники суетятся вокруг, унося инструменты; посетители парка расходятся либо ищут укрытия в кафе. Дайске аккуратно заворачивает подаренную книгу в пальто и быстрым шагом направляется к своему Астон Мартин Rapide E. Ему удаётся сконцентрироваться во время обратной дороги, однако он не брезгует попросить HEUSC проредить трафик. И если светофоры горят зелёным на всём пути до пентхауса… что ж, это очередной повод поворчать для Като, когда тот узнает, иронично размышляет Дайске. Он добирается до дома к тому моменту, как дорогу начинают испещрять крупные капли дождя. Дайске методично и неспешно принимает ванну и ужинает: совершает все привычные действия спокойно и продуктивно. На ужин у него вкусная gubbröra*, за которой следует гравлакс** с душистым картофелем, нежный, горячий и изящно сервированный. По крайней мере, никто не порезал себе пальцы по время чистки этого картофеля. ________________________ *салат с яйцом и анчоусом, как правило аперитив **свежий лосось, маринованный в соли, сахаре и укропе И всё же часть него отчаянно тоскует по вкусу домашнего японского карри и натто с яйцом и рисом. А другая часть него отчаянно тоскует по тому, кто готовил эти самые блюда. Но Дайске её игнорирует. Като говорил, что сегодня будет занят. Дайске умывается, следует своей привычной двенадцатишаговой процедуре ухода за кожей, назначенной его дерматологом в Швейцарии, наливает себе бокал Bordeaux Merlot 1991-го года. Сладкое фруктовое вино поглощается с лёгкостью. Дайске удерживается от соблазна налить второй бокал или закурить сигару. Снаружи дождь бьёт в окна. Внутри пентхауса царит тишина. Дайске решает лечь спать пораньше. Сейчас только половина десятого вечера, но он чувствует себя… вялым. Выжатым. Он очень много узнал сегодня, и отчасти ему хочется переварить всё услышанное о родителях и снова пролистать фотоальбом, но Дайске… слишком устал за день. Он забирается под шёлковое одеяло, набитое гусиным пухом, и выключает настольную лампу. Устроившись, он закрывает глаза. Час спустя Дайске всё ещё не спит, несмотря на расслабляющую музыку, которую по его просьбе HEUSC включил на телефоне. Он наверняка уже насквозь протёр матрас своим ёрзанием (преувеличение, разумеется, но Дайске с ума сводит этот неожиданный приступ бессонницы), однако сон по-прежнему от него ускользает. В его пентхаусе очень тихо, и он совсем один. Работает обогрев, но несмотря на это… Дайске холодно. Холодно, немного грустно и одиноко.  О. Он садится в постели, принимая внезапное решение. Серия быстрых звонков по HEUSC, и он встаёт с кровати и направляется к небольшой кладовке под лестницей, куда убрал свой пустой чемодан. Он пакует с собой не много, но альбом в кожаном переплёте отправляется в его ручную кладь вместе с туалетными принадлежностями. Часом позже он уже подъезжает к частной взлётно-посадочной полосе в аэропорту Арланда, где его дожидается личный самолет. Полёт занимает девять часов, но даже в самолёте Дайске толком не спит. Половину полёта он аккуратно листает старый альбом, периодически задрёмывая и вновь просыпаясь, но по пробуждении он не чувствует себя отдохнувшим, как после нормального долгого сна. Обычно в самолёте Дайске тих и спокоен, и его персонал никак не комментирует тот факт, что сегодня их работодатель на удивление непоседлив. Остаток полёта Дайске работает над документами для составления договора по использованию адоллия, предложенного ООН, и просматривает финотчёты дочерних компаний Конгломерата Камбэ. Эта работа занимает его мысли и отвлекает от томления, нарастающего тем больше, чем ближе он подбирается к пункту назначения. Через HEUSC он даёт указания приземлиться в Республиканском аэропорту Фармингдейла. В Нью-Йорке сейчас три утра, и Дайске не испытывает желания бросать вызов перебоям и задержкам в графике, которыми печально известен Тетерборо. Фармингдейл хотя бы чуточку ближе, чем аэропорт Уэстчестера. Внутри Дайске зарождается волнительный трепет и острое чувство нетерпения. Боже, он скучает по Като и его теплу, по его одобрительным возгласам и саркастичным комментариям; по тому, как он помогает Дайске чувствовать себя цельным, просто будучи рядом; скучает по возможности увидеть его, услышать его голос, прикоснуться. Дайске знает, что Като не заменит ему психотерапию, в которой он давно нуждается после всего случившегося в его жизни, но Дайске не может отрицать, что в старшем напарнике есть нечто естественное и умиротворяющее. «Я хочу его увидеть», — думает он. «Дом», — соглашается его трепещущее сердце. Внешне Дайске спокоен и задумчив всю поездку до прелестного особняка Като (и он действительно принадлежит Като, Дайске об этом позаботился). Весь свет в доме выключен, за исключением одинокого фонаря на веранде. В конце концов, ещё неприлично рано; осенний воздух прохладен после недавно прошедшего дождя, и дыхание вырывается изо рта облачками пара. Дайске рассеянно понимает, что забыл в самолёте свой шарф с перчатками, и зябко передёргивает плечами. Однако он удовлетворённо подмечает, что установленная им высококлассная охранная система функционирует исправно: от незаметных камер видеонаблюдения до электронных замков. Немного полюбовавшись работой, он устремляется прямиком к звонку. Ему наверняка удастся обойти охранную систему — в конце концов, это Технологии Камбэ, — но Дайске предпочтёт этого не делать… Като вряд ли обрадуется, обнаружив его крадущимся по своей прихожей. Дайске трижды нажимает кнопку и ждёт. Долго ждать не приходится: вскоре на верхнем этаже загорается свет. Дайске сохраняет спокойствие, слушая бряцанье отпираемых замков. Должно быть, Като пренебрёг интеркомом, увидев, что Дайске ждёт на холоде снаружи. Дверь распахивается, и поток золотого света выливается наружу, обрисовывая высокий, худощавый силуэт в дверном проёме, замотанный в пушистый светло-зелёный халат. — Камбэ? — встревоженно щурится Като. — В чём дело? Почему ты в Нью-Йорке? Что-то случилось? На щеке у него след от подушки, а пепельно-песочные волосы всклокочены и торчат под разными углами. Большие золотистые глаза, слипающиеся со сна, но, тем не менее, излучающие неприкрытое беспокойство, взволнованно всматриваются в Дайске, когда тот делает шаг вперёд. Он — самое красивое, самое желанное зрелище, которое Дайске когда-либо видел, и, не дав себе времени передумать, он обнимает Като обеими руками и утыкается лицом в изгиб его шеи. «Дом», — шепчет его сердце. Дом, и тепло, и семья. Его семья. Боже, как же сильно он скучал по Като. Его сердце болит от счастья, трепещет от радости воссоединения и новообретённого покоя. — Камбэ? — тихо, нерешительно спрашивает Като. А потом, осторожно обнимая Дайске в ответ: — Д-Дайске? С тобой всё хорошо? Дайске постепенно берёт себя в руки, смаргивая непрошенное жжение в глазах. — Нет. Нет, со мной не всё хорошо. — Голос у него хриплый. Дайске отстраняется, чтобы поймать мягкий взгляд золотых глаз — и внезапно ему снова семь, и мама утешает его после падения в саду, окончившегося разбитым коленом; и Дайске невольно повисает на Като всем телом. — Но скоро будет. Сжимающий его Като недоумённо моргает, прежде чем вздохнуть. Выражение лица у него открытое, терпеливое, ласковое — с ноткой нежного раздражения. — Идём, Камбэ, — бормочет он. — Идём внутрь, согреем тебя, хорошо? А потом расскажешь мне, что случилось. И Дайске соглашается, следуя за ним в тепло, и закрывает дверь, оставляя за спиной холодную ночь. Он дома.