Выбор есть всегда

       Король вернулся. Да здравствует король.        Он носит белое и бледное, в тон штормградским стенам, чтобы они укрыли его, спрятали. Стёрли.        Он скрещивает на груди руки и молчит, смотрит на новенький военный совет из-за отросших прядей выцветших волос. На нём нет доспехов. Нет гордых альянсовых львов. Только невидимая печать смерти, — которую, он знает, легко почувствовать.        Это видно по тому, как вздрагивает Мойра, как замирает тяжело опирающийся на посох Велен, как скользят по нему тёмные глаза Тиранды. Аллерия и Туралион стоят к нему ближе всего, потому что помнят о его тенях: они смотрели на них, и они думают, что понимают.        Андуин не понаслышке знаком с Бездной. Тот, кто черпает из Света, не может не чувствовать на себе её взгляд. Не может не оглядываться, даже если всё его существо твердит: не стоит этого делать. Взгляд Бездны не так уж и страшен, если встретить его собственным.        Но Аллерия приняла Бездну, как неизбежность. Заставила работать на себя. С холодом смерти нельзя договориться: Андуин не укрощал его, он позволял ему побеждать. И не отворачивался, когда то, что осталось от клинков его отца, жаждало крови и следовало чужим приказам. Ещё никогда меч в его руках не был оружием: в большинстве случаев Андуин даже удержать его как следует не мог. Шаламейн был памятью и символом, иногда — проводником, но никогда — древним оружием, которое так пело в руках его отца. Ему говорили, что он рождён для того, чтобы носить этот клинок. Но он был тяжестью в его руках, тяжестью на его спине, вечным напоминанием о том, что он никогда не станет тем, кем его хотели видеть. И он стал тем, кем никто не хотел его видеть. Даже он сам.        Первой в зал входит Калия Менетил, — может, потому что её связь с людьми ещё слишком сильна, и при удачном освещении её можно принять за живую. Прежде она прятала кожу и кости под золотом и белой тканью, походила больше на верховную жрицу, засидевшуюся за разговором с Наару. Сейчас одежды на ней меньше: металл, который наверняка совсем не холодит кожу, открывает провалы у ключиц и меж рёбер, следы её последнего вздоха. Она уверенно движется вперёд, раздавая улыбки тем, кто на них точно ответит, — Лор’Темар Терон и Талисра, два ярчайших пока пятна в зале собраний, замирают у входа. У Альянса долгая и горькая история с народом Кель’Таласа, и недоверчивый взгляд Лор’Темара понятен: стены штормградской крепости очень давно не принимали в себе син’дораев. (Не считая Валиры, потому что Валира как гуляющая сама по себе кошка, которая не может забыть непогашенный долг). Все взгляды упираются в эльфийскую пару на пороге, и потому Андуин не сразу замечает, что Калия остановилась в шаге от него самого.        Он отводит взгляд от эльфов — Талисра такая высокая, что рядом с ней регент Луносвета выглядит почти неопасным — и уже краем глаза замечает, как они проходят внутрь и сразу опускаются за стол. К счастью, из-за габаритов некоторых гостей, все места размечены заранее, в таком порядке, чтобы снизить вероятность возникновения лишних конфликтов. Лишних — потому что без них, конечно, не обойтись. Даже после битвы под крышей мира. Даже после того, как всё мироздание чуть не оказалось в руинах.        — Ваше Величество, — шепчет Калия, и внутри Андуина поднимается что-то ледяное и обжигающее, потому что король Штормграда умер давным-давно, в катакомбах Тюремщика, в тот миг, когда не смог заключить союз с банши и когда у него не осталось другого выбора. Чужая воля вгрызлась в него цепями, и он позволил этому случиться, тонул в холоде и Бездне, то ничего не помня, то помня всё слишком чётко, пока не настал тот момент, когда Зоваал взревел от ярости, понимая, что Свет в его солдатике всё ещё не потух. Андуин думал, что умрёт там, на краю миров, среди расцветающих узоров Мироздания. Нет, не думал… знал. Знал ещё тогда, когда смотрел, как на мече его отца вспыхивают руны смерти. Когда прятал Свет там, где ему самое место — посреди теней собственной Бездны. Потому что одного не существует без другого.        И разве есть у тебя в самом деле выбор, когда на другой чаше весов — весь мир, и всё в нём, и бесчисленные миры за ними, о которых ты даже не слышал, которых не можешь представить?        Андуину хочется ответить, что он больше не король. Что он стоит здесь, в зале, по которым ходили его предки, потому что кто-то ему верит, а кто-то не верит совсем, — и все не хотят выпускать его из виду. Джайна пробормотала что-то о том, что только у него хватит такта, чтобы гасить костры вражды, которые наверняка вспыхнут, и Андуин даже не стал ей возражать. Он часто молчал прежде, когда был королём, потому что слишком долго обдумывал свои слова и цеплялся за вопрос о том, что сделал бы его отец. С чего заговорит теперь?        — Калия, — кивает Андуин, потому что они договорились об обращениях ещё тогда, когда вели переписку.        Она чуть опускает плечи — боялась чего-то? Андуин выдыхает. Кажется, теперь он понимает, почему Калия так цеплялась за белое: с её выцветшими волосами и бледной кожей они могли бы сойти за дальних родственников. И это ли не тревожная мысль: Калия Менетил, которая когда-то была похожа на своего золотоволосого брата, теперь снова похожа на него? И Андуин тоже, пусть его волосы больше напоминали о пшенице под солнцем, а не о драгоценностях королевской казны.        Он не знает, о чём с ней говорить. Надеется, что Калия не спросит его об Артасе. Не напомнит о том, как он боялся, что и у него тоже однажды отнимут право выбора. Артас прислушивался к шёпоту, который преследовал его во снах и гнал на север, на край мира, и Свет оставил его. Андуин держался за Свет до самого конца, и тот откликнулся даже сквозь тьму. На пороге ничто Свет был огнём маяка, Бездна была его основанием, и все амбиции Зоваала разбились о скалы. Андуин должен был сгореть тоже — в ярости Света и рёве Бездны. Ирония: жрец, которому не нужно было делать выбор, король, который его сделал.        Но Калия благословенно молчит, наблюдая за советом Орды, который заполняет зал. Вульперы легонько тявкают — видимо, нервничают. Бейну приходится нагибаться, чтобы не задеть перьями и рогами притолоку — потолки в крепости высокие, но двери ставили без расчёта на тауренов. Он пытается поймать взгляд Андуина, но ледяное пламя внутри него всё ещё не утихло, и он отводит глаза. Бейн был в Тёмных Землях, он видел и знает слишком многое, и Андуину не стоит прятаться и от него тоже, но… Они пытались спасти его, пытались вернуть, рисковали жизнями — Бейн, и Тралл, и Джайна, и… Андуин сглатывает. Он помнит не всё: служба Тюремщику походила на сон, его выключало и включало снова, пока он пытался удержать искры Света, пока привыкал к тому, что от теней можно не отдёргивать руку. Но треск драконьих костей под Королевской Скорбью он помнит с ужасающей ясностью. Андуин достал их всех: лёд Джайны легко было направить против неё, Тралла легко было отвлечь Джайной, и он знал, что Бейна тоже потрепало. Но то были вспышки: мольба в глазах тёти, боевой орочий крик, стук копыта по мосту… Гневиона Андуин помнил ясно.        Он был огненной бурей в царстве вечного холода. Частью Азерот — в большей степени, чем все остальные, потому что чёрные драконы были хранителями земли не зря. Сражаться с Гневионом было сложнее всего — и не только потому, что он был огромной огнедышащей ящерицей. Но ещё и потому, что он понял, что происходит. Понял — и отступил, утащив за собой и всех остальных.        И после, когда Андуин не умер, а мир не закончился, Гневион приподнял уголок рта и вместе с дымом выдохнул объяснение:        — Я назвал тебя «мой король». И ты отреагировал на это так же, как и всегда.        Андуин думал, что хорошо играет свою роль. Если бы Тюремщик хоть на секунду заподозрил, что Андуин не в его власти… Но Гневион, конечно, знал его, выучил, как запутанный полузабытый язык, — Андуину достаточно было чуть расширить глаза, чуть замереть, когда к нему обратились… Гневион никогда его так не называл.        Но кое-чего он не договаривал: для того, чтобы проверить Ринна, ему нужно было подозревать что-то с самого начала.        — Разве не ты говорил, что однажды я пойму тебя? Что цель оправдывает средства? — в словах Андуина не было ни яда, ни осуждения, но Гневион всё равно скривился — наверное, думал, что лучше бы он был, лучше бы глаза Андуина полыхнули гневом, лучше бы пальцы сжались в кулаки и оставили на гневионовской скуле искры и ссадины. Другой бы не заметил, но Ринн тоже выучил все драконьи маневризмы, как непривычную вязь эльфийских рун.        — Однажды, когда мы будем стоять плечом к плечу, — напомнил Гневион; и нет, его совсем не так легко прочесть, как казалось.        На его месте Гневион поступил бы так же: правда, он не делился планами по спасению мира из гордости. Андуин не мог ими поделиться, потому что тогда всё рухнуло бы.        — Я никогда не буду на твоём месте, — ответил Гневион, и Андуин понял, что произнёс вслух то, что хотел оставить в тишине собственных мыслей. А потом Гневион поспешно добавил, не дожидаясь возражений. — Я никогда не буду на твоём месте, потому что меня было бы недостаточно.        За Бейном в зал вплывает Таланджи, с которой у Андуина незаконченная история: её посадили в штормградскую темницу, когда он совершенно точно приказал этого не делать, и, кажется, у Генна были на неё какие-то планы. Она двигается с такой уверенностью, словно точно знает своё место во Вселенной, и Андуина укалывает зависть. А следом за ней — страх, когда из теней за плечом Таланджи показывается огромная фигура тролля с черепом вместо лица и горящими голубым пламенем угольями вместо глаз. Из его спины торчат кости, и на них гремят бесчисленные побрякушки. Андуин обводит взглядом стол, но тролля, кажется, никто не замечает. Он улыбается остатками губ под своим черепом, ловит Андуинов взгляд и прикладывает к зубам костлявый палец.        Ринн поворачивается к Калии, но и она тоже не обращает на тролля никакого внимания. Говорят, что на зандаларских островах поклоняются лоа, но одно дело слышать, и совсем другое — видеть. Наверное, Андуину не следует этому удивляться. Наверное, ему уже вообще ничему не следует удивляться.

***

       Совет бесконечен. Поначалу молчание никак не желает превращаться в слова, а потом слова прорывают все плотины, и когда Джайна, с тёмными кругами под глазами и растрепавшейся причёской, объявляет перерыв, Андуин ей почти благодарен. Почти, потому что чужие слова уже осели внутри его черепной коробки, подобно осам в улье, превратились в шёпот, и Андуин снова забыл, как дышать, — он ведь не думал, что ему это однажды снова пригодится.        Стены крепости кажутся на ощупь теплее, чем он сам, и Андуин прикрывает глаза, слушая, как вокруг него двигаются стулья и продолжаются разбившиеся на кусочки обсуждения. Он вылавливает знакомый голос Тесс, которая заменяет сегодня отца, и твёрдые интонации Таланджи, и тихий смех её невидимого спутника. Обжигающий холод меж рёбер только растёт, и Андуин вдруг представляет, как с ним пытается заговорить тот же Бейн, и почти отрывает себя от стены и ускользает на террасу. Отсюда видно озеро, и пока ещё не заросший травой клочок земли, над которым висел когда-то кусок брони Смертокрыла, и горы, и яркие мазки пандаренских воздушных шаров, и небо, — бесконечно-синее, под которым легче дышать.        Андуин сжимает пальцы на каменных перилах и всматривается в их узоры и трещины, чтобы только не смотреть на собственную бледную кожу. Тёплое осеннее солнце дразнит его, не в силах согреть. Ветер приносит с севера дворфийскую ругань и стук механизмов из их квартала: Штормград, разделённый и упорядоченный, вполне обходится без короля.        — Угадай, скольких ассасинов поймали мои Когти за последние четыре часа?        Для трёхтонного дракона Гневион передвигается слишком тихо, даже в человеческом обличье: сначала появляется запах — нагретая солнцем земля, раскалённые камни и иногда пепел, потом — прикосновение шершавых пальцев к коже, и уже после — слова вперемешку с дымом. Видеть его руки без перчаток всё ещё странно: он не носит и наручей, взял за привычку закатывать рукава и выставлять напоказ россыпь чёрной чешуи от запястий и выше. Прежде кожа Гневиона была прохладной на ощупь: весь драконий огонь сосредотачивался глубоко под ней, запрятанный от любопытных глаз. Теперь прикосновения его почти обжигают: Андуин вздрагивает, когда тёмные пальцы сжимаются на бледных запястьях, и на мгновение прикрывает глаза. Он знает, что Гневион пытается его заземлить. Напоминает, что Андуин Ринн не исчез, не превратился в ничто, как должно было случиться, — выбор есть всегда, и не только Андуин может выбирать. Сильвана отказалась от союза, но сделала свой выбор в самом конце — финал, достойный королевы банши.        Андуин мог бы спросить «Больше, чем люди Шоу?», но ему не хочется думать об убийцах, посланных за Советами Альянса и Орды, которые так любезно расположились в одном городе. И он бормочет почти укоризненно:        — Так вот где ты был.        Большой палец Гневиона, которым он поглаживал чужое запястье, замирает. На самом деле его присутствие в зале совета ничто бы не изменило. Может, даже сделало бы хуже: как это ни смешно, но ему всё ещё доверяют даже меньше, чем Ринну. А ведь без Гневиона Азерот бы уснула и видела кошмары, и даже не заметила бы, когда Зоваал начал бы перестраивать мироздание под себя.        — Всё так плохо? — дыхание Гневиона, тоже, конечно, огненно-горячее, вплетается в белесые пряди за ухом, и Андуина пробирает дрожь. Он делает несколько вдохов, чувствуя, как потихоньку тает меж рёбер лёд, и почти с удивлением выдыхает:        — Гораздо лучше, чем можно было ожидать.        Новоиспечённые Советы, потрёпанные в очередном сражении против конца света, проявляют настоящие чудеса терпения: Андуин впервые в своих жизнях — и до, и после цепей — видел, чтобы Тиранда так внимательно слушала орчиху. А ведь Гейа’ра, кажется, была даже не из этой временной линии. И глаза у неё подозрительно голубые. Почти знакомые…        Ему даже не пришлось вмешиваться: он говорил, только когда к нему обращались, и старался лишний раз не поднимать взгляд. Джайна ожидала от него слишком многого.        Гневион фыркает, и Андуина снова обдаёт теплом. Драконий огонь — почти противоположность холоду Тёмных Земель, от которого Ринну не избавиться, но о котором можно забыть. Хотя бы на время.        Они молчат. Гневион делает шаг в сторону, на мгновение разжимает пальцы, а потом устраивает голову на Андуиновском плече и ловит его в кольцо. Андуин выдыхает холод и вдыхает прогретый осенний воздух, и в очередной раз напоминает себе, что не превратился в пустоту, не рассыпался искрами и не развеялся тенями. Иногда он забывает, что существует, и ему даже не страшно, потому что он забывает и о страхе тоже. Он всё ещё не знает, кто он теперь — не король, не жрец, ничего из того, к форме чего привык. Кусочек головоломки, без которого можно обойтись.        Ему снится Шаламейн, входящий в светящееся тело ангела, ему снится хруст костей, и застывающая кровь, и шёпот, которого он никогда не слышал. Он просыпается с беззвучным криком, потому что пустота не кричит.        Андуин двигает рукой и задевает Гневиона локтем — тот шипит искрами пополам с пеплом. Сломанное крыло не проходит бесследно даже для человека. Гневион шутил, что Андуин в какой-то степени оказал ему услугу: чёрному дракону ведь следует быть поближе к земле.        Андуин замирает, но не извиняется, — поддевает правую руку Гневиона так, чтобы сжать его пальцы в своих, и не спрашивает о том, как идут дела с дворфийскими мастерами, которых пригнала из-под горы Мойра. Конечно, они не куют ему броню, достойную Разрушителя Миров, а всего лишь проектируют — пополам с гнумами и гоблинами — самый большой в мире аэродинамический протез. Но Гневион не всегда готов обсуждать деда, — как Андуин не всегда готов говорить об отце и о том, что был готов умереть.        В сад под ними высыпает часть Советов: большинство расходится, и под сенью деревьев остаются только бело-синяя фигура Джайны и громада Тралла. Го’эла. Отсюда не слышно, о чём они говорят, но Гневион и Андуин всё равно какое-то время наблюдают за тем, как Джайна меряет шагами землю, явно взвинченная, как Го’эл встаёт на её пути, и как она утыкается лбом в накинутую на его плечи шкуру.        — Он ведь женат, — немного обречённо выдыхает Андуин, который провёл со своей названной тётей слишком много времени, и знает, куда смотреть.        Гневион хмыкает, поворачивает голову и шепчет куда-то в шею:        — Думаешь, даже после того, как отправился за ней в страну мёртвых?        И эти слова не только про Го’эла и Джайну, потому что выбор делают не только они. Гневион нырнул в Тёмные Земли, сложив крылья и оставив позади источник собственного могущества. Кто он без земли под ногами? Без бегущего под ней огня? Ответ очевиден, потому что человека не определяет его элементы, его сила или то, каким хорошим медиатором он может стать в комнате, полной вчерашних врагов. Андуин всё ещё не знает, кто он теперь, и где его место во Вселенной. Не знает, сможет ли снова ощутить успокаивающее присутствие Света, — хотя Велен твердит, что это лишь дело времени. Не знает, придёт ли в согласие со своими тенями, которые ускользают от него так же, как тепло солнца. Не знает, сможет ли принять то, что наконец свободен, — от цепей, и от тяжести расколовшегося Шаламейна пополам с ожиданиями.        Андуин почти уверен, что прямо сейчас его место здесь, на террасе штормградской крепости, в объятиях чёрного дракона, который тоже делал кошмарные выборы, совсем на выборы не походившие. И если завтра снова наступит… может, этого будет достаточно.