Мои плечи так хрупки, я не могу их ни скрыть, ни расправить.
Во времена трейни я был очень замкнут. Практиковался дни напролет, становясь первым во всех рейтингах. Мне было все равно на остальных участников, точно так же, как было все равно, кто в итоге войдет в состав группы. Возможно, я был слишком уверен в себе. Я встретил тебя год назад, когда ты был таким застенчивым, и впервые в жизни, наверное, увидел нечто другое, помимо своей маленькой комнаты. Ямочки на щеках тогда круглосуточно сопровождали тебя. Признаться честно, я не очень хотел дружить ни с тобой, ни с кем-либо еще из трейни. Зная, что однажды придется расстаться, лучше не делить одну нить на двоих. Я видел свое тело в бесконечном количестве зеркал в комнате для практики. Мне не нравилось все в себе: эти движения, недостаточно резкие для танца, вывернутые стопы и кисти, повисшие безжизненными плетями. Тогда казалось: я все делаю совсем не так, как окружающие это видят. Много похвалы я слышал в свою сторону. А чего еще можно ожидать от хорошего танцора? Но перед самым отбором все стало как-то иначе. Я видел свое отражение в зеркале, и ненавидел все, что делаю. Казалось, любой из парней, присутствующих в зале, намного лучше меня, и, видя восхищенные взгляды, хотелось закрыться в своей комнате и никогда ее не покидать. Вставая ночью, пробирался в комнату для практики и смотрел на себя. Включая камеру, надеялся увидеть иное, совсем не то, что наблюдаю в зеркале. Но что в камере, что в зеркале — это был все тот же я. С опущенными плечами и мученическим взглядом. Капюшоны, бейсболки — стали любимыми вещами в моем гардеробе, а челка, прикрывающая пол-лица — любимой прической. Тогда я думал, это все поможет мне не смотреть на себя с этого ракурса. Я хотел отыскать иной угол, видимый другими людьми. Но ничего из этого не могло помочь. Я был все тем же Ëнджуном. Отличником, но только лишь для вас, для себя же я был ущербнее прогнившей балки. Наушники в ушах были роднее отца и матери. Погружаясь в лирику и мелодию, обретал способность переноситься в другое пространство, становясь совсем другим человеком. Можно было на три минуты забыть о своем существовании, стать айдолом, поющим со сцены. Когда софиты призрачных лампочек освещают изгибающееся плавнее морских волн тело. Я видел себя, другого, не такого как тогда. И стремился к этому идеалу. Но, когда снимал наушники, на меня смотрел все тот же потухший взгляд. Руки и ноги совсем не слушались. Давление со стороны собственных принципов потихоньку убивало меня. Тогда понять было сложно образность собственных мышлений. Я просто хотел во что бы то ни стало стать айдолом. Петь и танцевать, выглядеть восходящей звездой, сияющей ярче алмазов. Мне хотелось быть гордостью для самого себя. Хотелось не упустить данный мне шанс. Отражения все яснее раскрывали спрятанную глубоко внутри сущность. Я больше не хотел смотреть на них, но только и делал, что зависал, утопая в запутанном лабиринте. Стараясь дотянуться до неба, все сильнее пригибался к земле. Наушники перестали помогать, потому что показывали картины, которые я вожделенно восхвалял. Я не мог их воплотить в жизнь, и это все сильнее угнетало. Я перестал доверять себе, но все так же отчаянно бросался вперед. И было все равно, если вдруг из-за угла выскочат горящие фары. Слепыми глазами бродил во тьме, натыкаясь на острые углы. В какой-то момент от меня отрекся желудок. Пища уже не приносила радости. Кусок мяса застревал в горле, а если и попадал в желудок, приходилось подолгу сидеть на холодном кафеле, обнимая унитаз. Я не понимал, чем было сподвигнуто мое состояние. Чувство голода начало пропадать. Я мог лишь пить воду. Ночь стала единственным источником света. До трясущихся ног занимаясь в зале, я появлялся в общежитии только под утро. Сон стал для меня чем-то далеким, непостижимым, чем-то из области нереальной фантастики. Все больше уделяя времени тренировкам, совсем забыл о себе. Бледность и синяки под глазами не заставили долго ждать. Я тщательно маскировал своих новых друзей, боясь, что кто-то заметит. К счастью, каждый был занят лишь собой. Они все так же раскрывали рты, когда очередь показать выученное доходила до меня. А я все так же искал себя среди бесчисленных отражений. Не находил. Порой ночь была так темна, но мне это было лишь на руку — не видя свое изувеченное тело, становилось чуточку легче. Воображение исполняло свою роль, помогая держаться на ногах. Я все еще мог ходить и танцевать, завязав глаза. Зеркала стали для меня кошмаром. В какой-то из дней внезапно захотелось сбежать. Просто взять и сбежать. Я начал осознавать: мне не стать айдолом. Но, оглядываясь назад, я видел протоптанную дорожку. Замести следы, когда ты почти дошел до цели, оказалось так сложно. Я стоял посреди пустоши, не смея ступить ни вперед, ни назад. Время замерло для меня ровно в тот момент, когда объявили дату отборочного этапа. К счастью, до него оставалось еще четыре месяца. У меня было достаточно времени обдумать все это. Почти никто не замечал моего состояния. То, что я ни с кем не общался, лишь обходился парой фраз, стало своего рода привилегией. Я спокойно мог блуждать среди бесконечного множества пустых стекол, а другие этого не замечали. Никто, кроме тебя. Я все еще не знал, что мне делать, а времени оставалось все меньше. Вещи висели на теле. Нитка с иголкой стали помощниками в нелегкой борьбе под названием "Пусть никто не узнает". У нас была общая тайна, которую мы могли спрятать от посторонних взглядов. Но один был такой проницательный. И я до сих пор жалею, что он видел все. За обедом я глотал только воду, забирал рамен с собой, говоря, что покушаю позже, сидя на террасе. Все это благополучно отправлялось в унитаз. Мне приходилось скрываться, слившись со стенами, лишь бы никто не увидел. А ты видел все, и пока что молчал. Только наблюдал из-за угла. Каким же я был наивным, считая себя умнее всех. Однажды тело начало подводить. Пятна плясали перед глазами, а худые руки теперь не могли дать необходимый размах. Мне стало плохо, правда, и тогда я сделал вид, что просто болею. Преподаватели отправили меня домой, настояв на лечении. Я пообещал купить лекарства по пути, но, конечно же, не сделал этого. Я не был болен той болезнью, на которую они грешили. Достаточно было пролежать два дня, чтобы продолжить. Я уже не мог вставать с кровати, но заставлял себя, потому что все решил. Продолжить дальше идти этим путем было отнюдь не просто, но столько вложенных сил не могут испариться как по щелчку пальца. Я не смел все это оставить только из-за своего состояния. Однажды ступив на эту тропу, теперь шансы сойти с нее были ничтожно малы. Круговорот мыслей выматывал душевное состояние. И даже когда меня выворачивало от себя, старался не обращать внимания, ведь я же все решил. В любой момент каким бы то ни было способом можно взбодриться. Только не упустить то, что нажито. Это было бы слишком жестоко даже для такого, как я. И все же сомнения все еще терзали изуродованного меня. Лабиринт становился все запутаннее, а я перестал видеть настоящего себя. Среди множества лиц, похожих друг на друга, блуждал ночами, воя в темноте. Мне хотелось коснуться себя, но рамки не позволяли этого сделать. Еще сильнее путаясь, я только падал, а сил подняться уже не находил. Скрипящие доски тогда не донесли своего голоса. Я не знал, что это был ты. Я вновь встал. После срыва голова была затуманена, но это все еще была моя голова. Ты прибежал тогда, и эмоции на встревоженном лице не могли быть игрой. Впервые в жизни ты назвал меня хëном. И даже повысил голос, когда я намерен был пойти в зал. А ты успокоил тем, что останешься рядом со мной. Нам не влетело лишь потому, что они сами видели: со мной что-то не так. Ты помог мне прийти в себя, каждый день зависая в моей комнате. Ямочки на твоих щеках были так отчетливы, будто Марианские впадины. Мне хотелось погрузить в них палец, чтобы понять, что они реальны. Я и без этого знал: они реальны, точно так же, как человек передо мной — это ты. Поначалу я щетинился, шипел лисой, охраняющей нору, в которой спрятано самое драгоценное сердцу. А тебе было все равно. Не жалея себя, ты бросался в эту нору. И пусть потом раны на твоем теле еще долго не заживали, все еще дарил горящую солнцем улыбку. Ты вновь научил меня ходить, показал, какой на вкус может быть еда. Смотрел на меня тем же горящим взглядом, как и у них, но для меня он был совсем иным. Для того, чтобы вновь увидеть его, я перестал искать себя среди множества других "я". И если бы ты знал, какое облегчение обрел, когда выполнил связку, ни разу не проклиная себя за ошибки. То была моя маленькая победа. Первая победа. Благодаря тебе. Времени оставалось все меньше, а сил больше. Ночь стала не скрывающей мантией, а ярким фонарем. Твой голос звучал так звонко, а смех так заливисто. Я начал смеяться только потому, что хотел услышать, как будут звучать наши голоса в унисон. Наушники мне больше были не нужны — это куда лучше, чем какие-то неизвестные песни. Отпустить все было не так уж и просто как казалось тогда, и ты это прекрасно понимал. Я все еще помню твой теплый плед, пахнущий сладкой карамелью, и твои мягкие руки. Твои объятия были больше похожи на медвежьи, от этого успокаивающие и совсем не навязчивые. Мне нравилось, когда ты вот так ложился позади, уткнувшись носом в загривок. Сонное лепетание погружало в долгожданную темноту, играя незаметной улыбкой на губах. Только тогда я мог видеть хорошие сны. Тихий голос над самым ухом, какие-то незамысловатые сказки. Погружаясь в них, я превращался в совсем другого человека. Ради тебя мне хотелось стараться. Видеть печаль на твоем лице при очередной моей выходке было свыше сил. Я ненавидел, когда ты так страдал, когда боль твоя сочилась всепоглощающей мольбой. Это все я. Я был виновен в этой боли. Но как я мог найти пластырь, когда сам истекал кровью? И все же ты не отворачивался от меня даже в такие моменты. Поставив себе цель, вытащить меня из трясины, ты решил добиться ее любой ценой. Изменения в себе я начал замечать после месяца общения с тобой. То был уже не тот я: замкнутый, ненавидящий свое отражение. Нет, ты сделал так, что я принял себя даже с изъянами. Я знал, что далек от идеала, пусть остальные все так же восхищались мной, а преподаватели только и делали, что хвалили, мне же было видно, каков мой образ на самом деле. Но даже с этим смирившись, я смог идти, потому что видел твою спину. И было уже все равно на поцарапанные колени и сбитые руки, мне нужно было догнать тебя. Когда я мог идти рядом с тобой, удивляясь ямочкам на щеках, на душе становилось намного легче. Было теплее, светлее. Мне захотелось самому себе показать на что я способен. Ночи стали короче, но лишь глубже. Я ждал момента встречи с тобой. Вместе мы учились, подмечая ошибки. Ты стал для меня комнатой, в которой есть все необходимое. Я мог уснуть, если хотелось спать, мог укутаться в одеяло, когда замерзал, мог выпить чай, когда нервничал, мог почитать книгу, когда было тоскливо. Ты созданный для уюта, созданный для успокоения и придачи сил. Я полюбил комнату всем сердцем, хотел находиться лишь в ней. Мне нравилось оставаться наедине с этой комнатой, потому что она была так понимающа. Мир вокруг был все еще блеклый, а комната, находясь в тишине, рисовала недостающие узоры. Не заметив, как сердце стучит гораздо быстрее при виде тебя, нежели при выматывающей хореографии, я потерялся в лесу заблуждений. Тогда казалось, мне дорого все, что ты делаешь, потому что не позволив себе смотреть на то, как меня засасывает в трясину, только ты протянул руку, чтобы вцепились в нее хваткой мертвого. Путь, проложенный мной, все еще четко вырисовывает каждый шаг. Ты позволил сохранить их, отгородив от ошибки. Лишь поэтому я взял на себя ответственность протянуть нить между нами. И пусть друзей среди трейни никогда не имел, с тобой мне хотелось дружить. Но важно лишь то, как я смотрел на тебя, как ждал встречи с тобой, и как грустил, когда ты по каким-то причинам отсутствовал в комнате для практики. Я был глуп, оттого неспособный понять глубину мечущихся искорок в твой адрес. Чем короче была тропа до истины, тем сильнее терзания плотной оболочкой покрывали меня. Я начал бояться не увидеть тебя больше. Мы не знали наверняка, кто войдет в состав группы. Все еще усиленно тренировались вместе, не смея даже затрагивать эту тему. Но, оставаясь один на один с самим собой, я все чаще погружался в сомнения. Ты мог уйти, а мог уйти и я. Мы были неспособны знать исход наверняка. Тогда стало все быстро меняться. Я сидел в карусели познания, пока картины мелькали перед глазами. Ты все чаще приходил ко мне в комнату, порой ночевал. Меня иногда все еще донимали срывы. Боязливость оставить меня одного выливалась в каждодневные встречи. Укутывания в пахнущий карамелью плед, при которых ты обнимал меня сзади. И тогда же рассказывал сказки, и ждал, пока я усну. Это сбивало с толку. Твоя забота, выраженная любовью к другу, воспринималась мной совсем иначе. Я начал тянуться к тебе как к источнику существования. Без тебя было плохо, а с тобой хорошо. Сомнения больше не одолевали душу, остался только страх. Он шептал на ухо зловещие вещи, от которых кожа покрывалась мурашками. Я только и делал, что сидел, прижав колени к груди, постоянно думая о нашей дальнейшей судьбе. Это и подтолкнуло меня совершить тот поступок. Жалею ли я о нем? Нет. Потому что до сих пор помню мягкость твоих губ. Да. Потому что до сих пор помню выражение растерянности на твоем лице. Ты пролепетал тогда что-то вроде: "Хëн, я не хотел, чтобы мое стремление помочь тебе вылилось в это, прости. Давай будем считать, что этого не было?". Конечно, я не мог винить кого-то, не желающего принимать мои попытки стать для него особенным человеком. Единственный, кого приходилось винить — себя. Приняв твои попытки помочь мне за чувства, которых никогда не было, решил сделать все, как это хотелось мне. Такую глупость мог совершить только я. И пусть ты сказал тогда забыть об этом, сам же отдалился. Было чересчурМое плечо прямо здесь, так что можешь опереться на него, прилечь.