Пепел на щеках

Что-то внутри Чонгука обрывается, когда он сталкивается глазами с Тэхёном. Ветер несдержанным потоком швыряет в лицо мелкую пыль, забивает чувствительный нос мерзкой смесью злобы, страха и предвкушения. Коктейль прогнивших природных ароматов смешивается с обычным человеческим потом, немытым телом, с сажей, пылью и запахом домашнего скота. В зловонном потоке, словно спасительный родник в пустыне, тянется мягкий, слишком чистый для ноздрей этого насквозь прогнившего сброда запах Тэхёна. Альфа удивительно спокоен и улыбается Чону так же тепло, как и в их последнюю встречу. Даже кандалы, кажется, не беспокоят его, пока Чонгук обессилено хватается руками за забор, судорожно сжимая в пальцах рубаху у саднящего сердца. Телега с альфой за решёткой, проскрипев мимо двора Чонов под не очень стройное «Сжечь ведьму!», двигается в сторону главной площади, где уже готов помост с хворостом. Чонгук срывается с места. Бежит, распихивая возбуждённых горожан. Бежит, ничего не видя за пеленой, застилающей взгляд. Бежит на хищный рёв толпы, который и не слышит почти за бешеным стуком собственного сердца. Бежит, потому что... Потому что Тэхён. Ким Тэхён, который украл сердечко, пленил его душу – чарами ли своими ведьмовскими или сверкающими глазами, мягким смехом – и никак не желал отпускать. Сколько бы Чонгук ни уговаривал себя, что не пара ведьме, сколько бы ни пытался забыть, выкинуть из головы чужие взгляды и прикосновения, полные нежности и сладкой влюбленности – ничего не получалось. Но всё равно продолжал упрямо отталкивать альфу, опасаясь реакции отца. Ставил в приоритет общественное мнение и спокойствие родителей, нежели свои чувства. А теперь вот тормозит резко у самого помоста, давится фатальностью, утраченными возможностями, захлёбывается выворачивающим все внутренности пониманием, что ничего уже не исправить, не повернуть время вспять. Тормозит и почти валится на пыльную брусчатку от боли в груди. Его сердце, его душа разрываются, находятся не с ним сейчас, а в связанных руках стоящего на том самом помосте Тэхёна. Тэхёна, который так глупо попался на колдовстве в их богом проклятом суеверном городке – вылечил старуху, называется, по доброте душевной, а та буквально на следующий день донесла на него. Чон бы голыми руками задушил каргу, если бы знал, чем все обернётся. Грудь сдавливает будто железными тисками, когда зарёванный Чонгук, даже не замечая струящихся по щекам слёз, встречается взглядом с абсолютно спокойными, умиротворёнными глазами альфы. Толпа ликует, стоит тяжелым сапогам палача ступить на эшафот. В этом прогнившем насквозь городе публичная казнь едва ли не праздник, а еще тёплый труп – лучшее украшение. Чонгука тошнит. Он не слышит возбужденного гомона, не слышит слов приговора, не чувствует толчков и оттоптанных ног, не чувствует запаха мерзкого горючего, которым щедро оросили хворост. — Всё будет хорошо, — одними губами говорит ему Тэхён, мягко улыбаясь уголками губ. И Чон слышит. Слышит шёпот слишком отчётливо, словно и нет расстояния в широкий помост эшафота с горой сухого хвороста, стражников перед ним. Ничего уже не будет! Ничего «хорошо» у Чонгука без альфы не будет. Вообще без него ничего не будет. Хочется вылезти и закричать отчаянно это тому прямо в лицо. Перекрикивая завывание поднявшегося ветра, предвкушающий рёв толпы, что-то пафосное изо рта обрюзглого чинуши. Кричать настолько громко, чтобы сорвать жилы, выхаркать с кровавыми сгустками всю свою боль вместе с сердцем, а на последнем издыхании проклясть на несколько поколений вперед толпу жалких существ, жадных до чужих страданий, но отчего-то называющих себя людьми. Проклясть настолько сильно, насколько разрывает от боли сейчас его изнутри. От того, чтобы — словно подбитый мотылёк — с рёвом раненого зверя ринуться грудью в разгорающееся пламя Чонгука удерживают чьи-то руки, рывком дёрнув за шиворот, а крепкие стражники преграждают путь. Не по доброте душевной, нет, – чтобы обзор не загораживал. Сердце замирает. Не издаёт ни единого стука, когда в больших остекленевших глазах, подёрнутых поволокой неимоверной боли и бессилия, отражается взметнувшееся пламя, скрывшее фигуру на помосте с головой. Лишь тёмный силуэт прослеживается в беснующихся языках костра. Чонгук снова дёргается, и на этот раз его никто не останавливает. А смысл? Ведьме он уже ничем не поможет. Толпа всегда хотела хлеба и зрелищ, зачем отказывать себе в удовольствии увидеть сразу два сожжения за день? Лицо опаляет жаром еще за добрых несколько шагов к огню, а мощный, почти потусторонний гул горящих поленьев и треск хвороста перекрывают все звуки, оставляя Чонгука наедине со стихией, облизывающей в самом своем центре силуэт любимого рыжими языками. Ему не страшно. Уже нет. Омега отчаянно, почти со смиренным спокойствием ступает в до боли яркое кострище, а за спиной кто-то надрывно кричит, заглушая вой огня, отдалённо напоминая голос чонгуковой мамы. Эта мысль пролетает где-то на задворках плавящегося сознания, а впереди на краткий миг показывается спокойное лицо Тэхена. «Похоже, это предсмертное видение», — отстраненно хмыкает, упорно пробираясь в самый центр. Туда, где к высокому столбу был привязан альфа. Возможно, Чонгук давно уже должен был упасть в предсмертных судорогах, едва ступив в огонь, но он не задумывается об этом. Даже если ему сейчас физически больно, он не чувствует этого. Лезет по разваливающимся под ногами поленьям, совсем не обращает внимания на то, насколько мягко пламя его огибает, принимая и пропуская в самое своё сердце, где зарёванного и обезумевшего омегу ловят в неожиданные объятия. — Душа моя, — шепчет альфа, улыбается, прижимая к целому-целёхонькому телу. Чонгука прорывает истерикой во второй раз. Слёзы смешиваются с пеплом на щеках, впитываются в подкопчённую одежду Тэхёна на груди, пока тот крепко держит его, терпит удары по спине, позволяя громко выплакать всю боль, потрясение и совсем свежее облегчение. — Ты предлагал прожить вместе жизнь, но вместо этого мы вместе умираем, — всхлипывает остаточно Чонгук, немного успокоившись, вытирает бережно копоть со щёк альфы. А ведь думал, что никогда уже не увидит его, не коснётся. Чон не чувствует течения времени, не понимает, сколько им осталось. Одно ясно – нет времени для истерик, ведь скоро они сами станут кучками пепла. Это осознание сжимает сердце тоской, хотя оно и так готово разорваться от переполняющей его щемящей, нерастраченной нежности к человеку напротив. Такой же живой и горячей, как пламя, беснующееся вокруг. — Умираем? — мягкий смех ведьмы прохладой оседает на обожжённых щеках омеги, когда тот прикасается своим лбом к его. — Нет, душа моя, не умираем. Мы будем жить ещё долго-долго. — Вместе? — голос судорожно ломается после рыданий, но сейчас Чонгук чувствует себя почти счастливым. Опустошённым, но спокойным. Жмётся ближе и вздыхает, зацепляя губами чужие, путает непослушные пальцы в мягких густых волосах альфы. — Если ты захочешь, душа моя, — доверительно прижимается на долгое мгновение поцелуем Тэхён. Поглаживает льнущего парня по спине, обжигая кожу о горячую от языков пламени ткань. Омега отстраняется с каким-то непонятным внутренним свечением, вглядывается пристально в тёплые, давно любимые карамельные глаза в поиске ответов. И, похоже, находит. — Люблю тебя, — выпаливает внезапно, порывисто целуя в губы, в нос, щёки – куда придётся. Он так долго держал чувства в себе, гасил их в угоду эфемерному общественному мнению, что теперь не собирается сдерживаться ни на секунду. — Люблю тебя, люблю, люблю... Его сбивчивое бормотание тонет в тихом счастливом смехе и чужих губах. — Тогда, душа моя, закрой глаза и крепко держись, — альфа сам прячет любимое лицо себе в изгиб шеи и крепко-накрепко прижимает к себе. Горожане с визгами отшатываются от взметнувшегося к самому небу пламени, а в следующий миг гробовая тишина накрывает главную площадь маленького провинциального городка. Огонь, вскинувшись, схлопнулся прямо в воздухе. Исчез, растворился, словно и не горел. Поленья и хворост целые, а ведь успели прогореть едва ли не до половины. А на столбе кусок голубой обгоревшей ткани. Висит, колышется легонько, зацепившись о сучок. — Это же от рубашки того омеги! Того, что прыгнул в огонь! — вскрикивает кто-то поражённо, нарушая тишину. И это действует, как спусковой крючок, окуная площадь в шум и гам, истеричный поток голосов. А где-то далеко в горах, у живописного озера, всё никак не может открыть глаза один Чон Чонгук, сжимая в пальцах ткань рубахи альфы, пока тот, посмеиваясь, вытирает пепел со щёк любимого. — Можешь открывать глаза, Чонгук-и. Теперь всё будет хорошо, душа моя.