Об их близости

      Барабанит. Они с Учихой были в Скрытом Чëм-то на фестивале фонарей, когда Кисаме последний раз слышал биение тайко от выступающих на публику разодетых счастливчиков быть обычными. Границы посещëнных ими государств сливались, карта в уме состояла из обрывочных воспоминаний о том, насколько важную голову они снесли и где. Так что за ворохом лет Кисаме и не помнил деталей, но помнил, что затеряться в весëлой тошнотворно толпе было легко; как раздражали огни андонов; как Итачи после запечатывания трупа пошëл в живое на ревность заведение и выжрал скидочного мороженого на славу. Кисаме помнил вонь и занавес глициний, тычущихся в морду на каждом шагу.       Он помнил это и вразрез свидетельствовал вместо тайко — барабан дождя, вместо глиниции — разбитые парой дырок окна, вместо противных сладостей — тоскующий спазмами желудок.       Ворочается, кровать, едва вмещающая, гнëтся под ним. Ночная тьма узкой, снятой на сутки комнатушки. Живот ревëт громче ливня. Учиха через погрызанную с углов тумбу на такой же кровати не издаëт ни звука. Не помер ли?       Не помер, выясняется, когда горбатый силуэт выпутывается из прожжëнной простыни и шаркает дедовскими шагами, продвигаясь на ощупь вдоль треснутой стены, до заляпанного выключателя. В плëнку закрытых попыткой отоспаться век бьëт оранжевая подсветка. Кисаме открывает глаза. Бледным пятном Учиха в одной сетчатой броне и штанах прямиком с первого знакомства перевязывает растрëпанный бессонницей хвост. Кухня из пухлого холодильника, двоих тумб с вышибленными дверцами и ржавой раковины.       Ощущение, что они не поселились здесь за плату, а обустроились в заброшке.       Из неработающего холодильника напарничек относительно брезгливо вытаскивает гниющую тушку курицы. Это было даже забавно, когда он с чьего-то хозяйства тырил еë, рубил, общипывал, а потом на них исподтишка напали и выдоили силы настолько, что оставалось лишь снять первое попавшееся местечко, переждать дождину и ночь со сном, который не шëл. Зато убитый на заказ витает где-то прахом после фирменного катона, которым Итачи сейчас сдержанно подпаливает куриную сырость. В ленивой морозилке ночует отрубленная рука-доказательство, и Кисаме готов сточить даже еë.       — Пальчики оближешь, — в возрастной привычке приговаривая под нос, усмехается он на подъёме, и топает мимо за освобождением мочевого пузыря.       Вообще, он давненько задумывается, как скоро они опустятся в низшие звенья и от далеко не отрадной жизни будут наперегонки хавать человечину. Кто кого?       От мелькнувшего запаха еды Кисаме захлопывается дверью в дерьмовый туалет и усердно гасит чих трением ноздрей. Шумно отливая, смывает с третьего нажатия и зевком разбавляет канализационные благовония. У соседей кто-то бьëт женщину. Он выходит, разминая плечи и скребя недельную щетину, оказывается в аппетитной до безобразия зоне, которую даже пробитые оконные стëкла не выдувают. Чудеса.       На полпути до кровати разворачивается под раскат своего голода и бухает к Итачи. Жидкая чëлка того опадает выжатым осенним листом, в тусклости единственного светильника у крана выглядя, как раскалëнные угли. Потолок ничтожно низок, и Кисаме пригибается, матерится, угождая в паутину на нëм. Встаëт позади, через плечо наблюдает, сглатывая слюну, на разделываемое мяско по газете в жирных пятнах. Хочется вгрызться — от голодухи не то в грудину, не то в ножку, не то в подставленное плечо от нехватки секса. Иногда иронично жаль, что в напарники не достался кто попроще да потупее, чтобы не соблюдать границы, не париться, засадить, когда надо обоим. Кто-то, с кем не была б такая удивительно точная совместимость, с кем не лень отношения испортить сексом или потерять.       — Подразнить меня решили? — не допуская, что с ним поделятся, Кисаме наваливается рукой на столешницу, зажимая между собой и стеной.       — Покормить, — исправляет Учиха, продолжая роботоподобную готовку.       Но нет, ему достался Итачи. Итачи — и тем всë сказано.       Про себя Хошигаки насмешливо мычит «заботливый», но стряхивает с головы и паутину, и мысли, близкие к бреду. Поступок Учихи понятен, как язык Самехады. На его месте Кисаме бы тоже не стал лишаться возможности поспать из-за урчания и грохота соседской постели. Только он бы пригрозил нетерпеливо, а не стал хозяйничать.       — Фартука Вам не хватает, Итачи-сан, — паясничает он, шипя зубами, как при затяжке, которой хочется до чесотки в лëгких, но при Учихе нельзя. Кстати, об этом. — Вы бы своими огненными шарами не раскидывались так и накинули б чего сверху. Я лучше поголодаю, чем буду опять с Вашими болячками всю следующую неделю ебаться.       Разворачиваясь на пятках, Итачи впритык с задранной головой и лисьим носом. Шурша пропитавшейся газетой, Кисаме без приглашения вырывает долгожданное, ступорится — нужно поблагодарить? Под конец паузы выбирает кивок и падает на свою койку, съедая вместе с газетными кусками, где что-то о повешенном на тупело мальчике девяти лет.       Вкусно. Несладкая «жись» рецепторы Кисаме давно выела, но всë, руками Итачи сделанное, сближает с лучшими деньками.       — Чего встали?       — Жду, когда закончите трапезу, чтобы убрать.       «Трапезу», «покормить»... В Хошигаки оное не вызывает ни удивления больше, ни желания подколоть, как было первые два года.       — А попросить? — Потому знающе выбирает не глагол «приказать», хотя Итачи и с этим справляется исправно.       — Вы всë равно не уберëте.       Учиха тоже — знающе.       — Будете? — спохватывается с круглыми щеками.       Итачи покачивает головой, в паршивости освещения мерещится полуулыбка.       — Надеюсь, Вы мыли руки после туалета.       С обсасываемым пальцем во рту Кисаме призадумывается. Под надзором Учихи есть странно. Воспитали — выдрессировали — так, что с временным товарищем по комнате не неудобно и срать в одну дыру. Поэтому дискомфорта никакого нет. Непривычность.       — Меньше знаешь — крепче спишь.       «Пфф» Учихи, серия скрипов под шаги. Садится напротив. В дождевом концерте к барабанам присоединяется неумелый скрипач — это ветер, подвывающий под разваливающейся крышей, промывающий кости выцветшей черепице.       — Говоря о сне, — Учиха заглатывает зевок, подтягивает посиневшие стопы, разогревает их руками, — есть предложение.       Это странно, говоря по-нашему, иметь постоянного напарника. Не то чтобы Кисаме есть, с чем сравнить, но оттого новизна круглосуточного пребывания чужака под боком не стирается даже временем. Элементарно ведь и всякому головастику: через быт, через привычки он против воли рассказывает больше, чем сам о себе знает, и о напарнике видит больше, чем дозволено, чем учили. Но мысли эти прохлаждаются на периферии. Так или иначе, Итачи ему не убить.       Не считая тех моментов, когда в приступе смертельной занозы он падает спиной назад, вынуждая подхватить, насилу затолкать в глотку пилюли, чтобы дышал и жил. Когда бьëтся в ознобе (говорено же было под дождëм не стоять) и нужно накладывать компресс из левого тряпья, смоченного сонным суйтоном. Когда в панике и невозможности выдоха приходится рвать ткань на груди и бить по дрищаво обтянутым рëбрам. Кисаме знатно пересрал, случившись это впервые, а Учиха, породистый засранец, помалкивал до последнего.       Короче, вытираясь газетой, Кисаме сразу чтит между строк, что нечто большее за пародией услуги кроется. Избавляясь от комка бумаги при помощи продырявленного окна, откидывается на стену, расставляет ноги пошире. Слушаю, мол.       — Предлагаю сдвинуть кровати и спать спиной к спине.       Синие брови дëргаются, ползут вверх, разрезая лоб на морщины, следы которых и в расслабленности начинают проглядываться. Тридцатка с лишним — Кисаме уж на закате срока годности шиноби.       Итачи прячет ступни под жопой, свешивает ладони с тощих коленей. Под соском сквозь сетку зеленеет синяк. Это Самехада пару дней назад заехала ему рукоятью, невзлюбила его и ненавистные ей огненные техники с первых лет, а Кисаме только забавился с их вражды. Итачи поначалу задабривал еë чакрой, последними шариками данго делился, но вскоре бросил попытки ужиться и, если Кисаме не видел, попинывал еë в ответку.       Ударила, надо сказать, она несильно, больше издевательски, но чахлое и непозволительно чувствительное тело Учихи и от щелчка по лбу, пожалуй, перестанет качать кровь по сердцу.       От соска Кисаме скользит взглядом выше, к честно-лживым глазам.       — Ночью я могу задохнуться. Будет лучше, если Вы проследите, чтобы этого не случилось. Я считаю, нам обоим будет выгоднее, если спать так.       Как всегда прав. Шинобьи примочки или что ещë, только вот ни Хошигаки, ни Учиха не спят иначе, чем спиной в стену или матрас.       Итачи поднимается, семенит шагами к недвигающемуся напарнику, утыкается указательным возле виска Кисаме в стену, наклоняется с шëпотом, обдаëт безвкусным запахом и щекоткой чернильного волоса по жабрам.       — К тому же, Вы тоже должны были заметить попытки скрыть чакру, — постукивая по ободранной стене у уха, — прямо там. Если будет нападение, то, вероятнее всего, с окон. Расположившись спиной к спине в середине комнаты благодаря сдвинутым кроватям, мы сгрупперированно его отразим. Можно положить Самехаду под подушки. Заодно проверим, подслушивают ли нас прямо сейчас.       Прав и в том, что там, где не избивают женщину, действительно подозрительно тихо, и Кисаме лопатками ловит плохое предчувствие.       — Нужно спросить у Самехады, — отшучивается он, стараясь уводить внимание от того, как его колено зажато между ног Итачи. Поскорее бы в нормальную страну, где не запрещены бордели и менее поганые гостиницы.       А живой меч, заслышав своë имя, перекатывается в бинтах и воротит отрицательно рукоятью.       Итачи выпрямляется и одаряет Самехаду нечитаемым взором с основания до замотанной мордашки, которую Кисаме не стыдится моментами трепать.       — Тогда положите еë на пол со своей стороны.       На подоконниках расставляют ловушки, сдвигают кровати. Пока Кисаме устраивает Самехаду в ближайшей доступности, Итачи взбивает их подушки, чтобы кунаи под ними, соединëнные с лесками, не мешались и не активировались ненароком. Оттягивая майку, Хошигаки ложится первым и в необъяснимых эмоциях ждëт, когда напарник, проверив содержимое аптечки и вложив еë в передвинутую тумбу, выключив свет, заползëт под одеяло. Позвоночник к позвоночнику через два тонких одеяла. Погодный оркестр не замолкает, но перетекает во что-то полиричнее. Косые капли заносятся внутрь, разбиваются о проседающие доски пола.       — Мы бы качественно сыграли пару женатиков, — не думая, выдаëт Кисаме. Слова с обыкновенным растягиванием звуков вибрацией отдаются по Учихе. Вкладывает ладонь под подушку, и трение между спин прогоняет желание сна.       Итачи не отвечает.       Наверное, спит.       Животный слух улавливает хрипы каждого его вздоха, дальше — завидные храпы. Перестраивая голову на подушке, Кисаме под ухом слышит треск рвущихся волос, на которых он случайно разлëгся. Это хвост Итачи так холодит в загривке.       Сам он скручивается в клубок, упираясь сильнее, закутывается в одеяло так, что выдохи становятся туже. С чертыханием оборачиваясь, Кисаме забирается под чужое одеяло, цапает за талию и разгибает Учиху в позу, где у него не будет шанса задохнуться в любую минуту. Тот не реагирует — для ниндзя его уровня оно невообразимо странно. Всë встаëт на свои места, когда не спящий Учиха выговаривает сиплое «спасибо».       Полночи ковыряя застрявшую курицу в зубах, под счëт чужого — чужого, надо себе напомнить — дыхания Кисаме сваливается в сон.       Они просыпаются одновременно в той же позе, в которой заснули. В которой впервые за долгое время выспались. За ночь на них никто не нападает.       Готовые выдвигаться, стоят на балконе. Журчат коричневые дороги ливневых подарков, накапывает по трубам, туманистый петрикор сполз с окружающих гор и уселся на углублëнной деревушке. У Итачи розовый мятый след подушки на щеке. Играясь, вверенная ему Самехада черепком поддевает колокольчик на его шляпе.       — Вы скоро, Кисаме?       Перелезший на балкон слева и исчезнувший в комнате соседа, Хошигаки высовывается, зевая. Перед уходом они решают проверить, что же в том номере, который со вчера не давал покоя.       — Не знаю, завидовать и соболезновать, но пацан повесился.       Садясь, Кисаме свешивает ноги с третьего этажа в сторону призрачного поселения.       — Предсмертная записка? Ловушки? Зацепки?       — Мы не в детективе, Итачи-сан. Что-то начиркал о любви к мамочке, язык наружу и вчерашняя говядина. Неплохая, кстати. Будете?       — Откажусь. Всплески чакры, вероятно, были предсмертными судорогами.       — Мне больше достанется.       Кисаме спрыгивает на дорогу прямо так, шлепком угождает в лужу и вытягивает «бляяя». Итачи выходит по-нормальному через главную дверь, где его уже ждут, размазывая брызги по плащу. Передав Самехаду, Учиха подстраивается под быстрый шаг напарника, размышляющего вслух:       — И чего такими движет? Всем же одинаково плохо.

* * *

      К тому времени наброски их лиц на листовках с «РАЗЫСКИВАЕТСЯ ОПАСНЫЙ ПРЕСТУПНИК» ещë не были расклеены по всему миру. Они редко бывали в столь оживлëнных местах. «Вечная дорога» — длинная, широкая, прямая, проходящая через всю столицу страны Мëда, день и ночь горящая фонарными столбами и увешенная цветами улица, где разношëрстный народ с разных уголков света развлекался по кругу в безграничном ряду заведений. Кафе, бары, розыгрыши, фирменная дегустация мëда, к которой очередь выстраивались чуть ли не на всю страну. Почти что курорт, для пары вымотанных нукенинов — так точно он.       Если один из этих нукенинов — сладкоежка, то приходится выстаивать огромную очередь за тем, чтобы капнуть на язык натурального блестяще-оранжевого мëда.       — Проще перебить нескольких по-тихому, у меня уже ноги отваливаются, — наклонившись, со спины произнëс Кисаме и незаметно почесал в паху.       — Не думал, что Вы любитель пожаловаться.       — Не думал, что Вы настолько любитель сладкого.       Прочие тоже теряли терпение. Какой-то мужик цепной реакцией запустил толчки, и Кисаме уже развернулся, напрягая мышцы, чтоб выразить пару ласковых словами или кулаками, как Итачи дëрнул за запястье. Кисаме цыкнул и, поддаваясь толчкам, прижался к Учихе. Он даже скучал по простым уличным разборкам, на замену которым пришли приевшиеся заказные убийства. В его детстве завозной мëд был единственной, непозволительно дорогой сладостью. Учиха лизнул с самого края ложки и без слов предложил Кисаме. Не доставая рук из карманов, чтоб не терять незаинтересованный вид, Хошигаки втянул всë содержимое ложечки, подставленной напарником. От вязкого, впервые распробованного и невозможно сладкого он скривился.       — И как Вы это жрëте?..       — У Вас потекло.       Итачи подбрасыванием развернул ложку и стëр подтëки мëда еë ручкой с подбородка Кисаме. Слизал, удовлетворëнно причмокнул.       — Это смешанный и из цветочного, и из липового, пробуйте-пробуйте, пожалуйста, гости дорогие. Цены малы, как пчëлки, только сегодня!       Женщина разводила мешковатыми нарядными рукавами и просила не толкаться. Они ничего не купят, но по деревянной ложечке с каждого образца Учиха подчерпнëт, закатывая глаза от удовольствия.       Последние деньги ушли на его препараты и одиночный номер в одной из многочисленных гостиниц здесь (из-за количества народа цены кусались наравне с Самехадой). На раздельные не хватило. Какузу их выдерет, но что поделать, если заработанные купюры идеально послужили подставными взрывными печатями? Впечатление складывалось, что рассказы Лидера о потенциале организации — красивенькая блажь. Сейчас Акацуки больше смахивали на мелкую шайку преступников-голодранцев. Кисаме и Итачи надеялись затеряться в гуще людей и что-нибудь стащить с открытых лавок.       — Госпожа, не желаете ли заглянуть в своë будущее? По одной кофейной гуще я способна нагадать Вам...       Мелкую старушку с волочащимися седыми космами, вцепившуюся в задумавшегося как обычно Учиху, Кисаме наделил своей самой масленой ухмылкой. Та при виде высоченного шкафа из раскачанности, синей кожи и завершающей причину еë почти-что-инфаркта жуткой нечеловеческой хари отшатнулась и едва не перевернула оборудованный стол с немытыми чашками.       — И без кофейку твоего, бабусь, понятно, что эту даму, — издевательски выделил Кисаме, — ждëт полный пиздец.       Он подтолкнул моргающего недоумевающе Учиху и поравнялся с ним.       Плащи были, разумеется, убраны, и ноги ступали по чересчур мирной и отдалëнной земле, чтобы прибегать к хенге в случае Кисаме, оставившего облепляющую чëрную безрукавку и мешковатые штаны. Зато перевоплощëнный Учиха был при параде: слои кимоно, на которое уже не раз наступили, подобранные кандзаси волосы, веер... Сносная девица. От образа со столькими вкраплениями и деталями искусности у Кисаме рябило в глазах:       — В следующий раз выберите что-нибудь попроще, а то смотримся как медведь с курицей.       — Переживаете о своëм внешнем виде, Кисаме?       Но то правильно — рожа Учихи поизвестнее будет, а эпично проникать в деревни, передвигаясь по теням, — запара, прибережëнная на иной раз.       Толкучка, топот, гогот, хохот, огни, всплески напитков. Подчастую бывало, когда они бок о бок шли, что Итачи засмотрится на что-то, в дебрях мозга своего мудрëного пропадëт и отстанет, а Кисаме заметит нескоро. Так и сейчас: на месте напарника прозябала пустота, Хошигаки развернулся со вздохом, кто-то скромный и извинившийся впечатался в него и унеëсся потоком. Сливающегося с общей яркостью и красотой Учиху глаза выловили не сразу. Поджарый мужичок выцепил Итачи за локоть, отвëл к кричащей вывеске «МОРЕПРОДУКТЫ ПО РЕЦЕПТУ ЧИРРО». Его рука накручивала подол кимоно выше. Итачи глядел бесстрастно. Кисаме подобрался расценить веселящую картину поближе.       Но Итачи не бил, не сверкал шаринганом, не отказывал. Он монотонно перевëл взгляд на Кисаме, похлопывающего по ногам внутри карманов и разделяющего смешинку Самехады, перевоплощëнной в набитый мешок, перекинутый ему за спину.       — Дорогой, — пусто сказал Учиха не своим голосом. — Ты задержался.       — Ох, — спохватился Хошигаки, угомонив смех. — Извини, дорогая, столько народу...       Пьяный прищур, но без толку. Ни внешность Кисаме, ни его диалог с Итачи мужичка не смутил. Рука продолжала поднимать кимоно.       — Шо за хмырь? Проваливай, я первый еë занял.       — Очень сомневаюсь. — Пользуясь возможностью, Кисаме за талию дëрнул Итачи на себя, наслаждаясь его реакцией. — Или ты забыл, дружище, как мыл полы после нашей свадьбы?       — Ой-ой! — Горделиво и самоубийственно мужичок замахнулся, Кисаме спокойно выломал его пальцы.       Череда хруста, не осознавшее ещë вытянувшееся лицо. Двинувшись по течению, напарники расцепились.       — В актëры не хотите податься, Итачи-сан?       — Пока нет.       Страна Мëда — рай на земле для любителей развлечений, желающих отвлечься от назойливости жизни шиноби. Столица — еë гулко бьющееся сердце — приняла нукенинов, только с собрания, с распростëртыми объятиями. Лично Кисаме бесило, как все кругом умели по-настоящему улыбаться, как беззаботно зависали с друзьями — ну и слово, — как утягивали незнакомцев, чужих этому образу жизни, в свой отдых. Зависть брала.       Итачи женственно юркнул ему под локоть и развернул лицом к одной из безликих забегаловок, где всë из тëмного дерева, азарта и свечей с апельсиновой вонью. Не спрашивая, Хошигаки завëл «спутницу» внутрь, на входе отмахиваясь от каких-то звучных висюлек на полотке.       Отделённые и полные столики. Доживающий последние лета хозяин дымил трубкой у стойки. Итачи поманил пальцем и нашептал о том, что и без насилия, к которому Кисаме, очевидно, собирался прибегнуть, за час наполнит их животы, но посередине предложения его внимание споткнулось об особенно пылкую и краснощëкую даму с еë услужливой сопровождающей в тени.       Узнал, что ли? Становилось интересней.       Хотя вести должен был Кисаме, направление сцеплением локтей задал Итачи, и они оказались у запримеченного дальнего столика в считанные секунды. Кисаме раздражëнно стëр мурашки с рук, спровоцированные шëпотом Итачи.       — Свободно? — поинтересовался он.       — Если у Вас есть деньги, то добро пожаловать. — Два пшеничных хвоста упали в ямку больших грудей. Девушка с чëрным, несколько крысиным каре положила руку грудастой на плечо.       — У нас нет денег, но что, если я скажу, что сыграю с Вами и непременно их обрету?       Кисаме стрельнул взглядом в напарника и передавил его руку, но тот не обратил внимания, сохраняя нейтральное выражение молодой симпатичной девы.       — Ты мне нравишься, — оскалилась грудастая пьяно и, отмахиваясь от взволнованной девки под боком, хлопнула по столу. — Присаживайтесь!       Кисаме протиснулся первым, ширма с витьеватым рисунком зажала между собой и столом. Итачи сел бедром к бедру. При виде массивной и грубой внешности Кисаме оказавшаяся напротив него девица, хоть и пыталась этого не показывать, делалась ещë тише. Послышалось хрюканье. На еë ногах перекатывался одетый пухлый свин.       — Угостите? — подтрунил Кисаме.       — Нет, — отрезала брюнетка и крепко обняла животное.       Во дела.       — Цунаде-сама, — кивком поприветствовал Итачи.       Устраивая мешок-Самехаду в ногах, Кисаме навострил уши.       — О, наслышаны обо мне?       — Наслышана.       Цунаде, Цунаде, Цунаде... Порывшись в недрах мозга, Кисаме припомнил в этом имени одну из трëх Саннинов Конохи. О как. Нога, прижатая к Итачи, начала заинтересованно подëргиваться.       — Раскладывайте, что хотите.       — У нас ничего нет.       — Ты мне нравишься ещë больше! — Цунаде почесала под грудью и откинула волосы. Еë выражения не покидал пьяный и возбуждëнный огонëк, как у гравированной, новой и пиздец дорогой зажигалки.       — Но, Цунаде-сама...       — Цыц, Шизуне. Я предчувствую, что будет интересно. — Грудастая заинтригованно растëрла ладони. — Покажем этой намалëванной.       — Но у них нет ни денег, ни игр... — Если приглядеться и повытягивать шею, то под столом видно, как ручка Шизуне стиснула колено женщины.       — Я знаю, что Вы достаточно азартный человек, чтобы всегда иметь при себе увлекательный способ скоротать время, — встрял Учиха, и к Кисаме спустилось понимание, что он знал напарника достаточно хорошо: это не игра, нет, в каждом слове и плывучем движении за маскировкой ясно читался он, Итачи. — К тому же, Ваши атрибуты — Ваша удача, я права? — Учиха склонил голову и приторно улыбнулся. У Хошигаки чуть скулы не свело.       Покорно, но неохотно Шизуне вынула игральные кубики, видавшие виды половины мира.       — Тë-хан бакучи!* — провозгласила Цунаде. Соседние столики повысовывали головы на момент, чтобы шикнуть, а некоторые даже приняли это за тост и влили в себя чего покрепче.       Занимательно. Кисаме съехал по спинке скамьи и расставил ноги шире, одной впираясь в Учиху сильнее, а другой случайно задевая Шизуне. Та вздрогнула и придвинулась к Цунаде, но вместо страха за себя в еë глазах был инстинкт защитить дорогое. Однако какие бы новые и легендарные лица перед ним ни сидели, все мысли Кисаме собирались на восседающем уверенно и холодно Учихе в традиционном образе девушки. Потому что прошлое Итачи не могло оставить равнодушным даже такого, как Хошигаки, кто к этой равнодушности с детства был приучен. Слава про вырезанный клан была знакома Кисаме фактом, но не деталями. Вокруг мотивов одного из последних Учих, невольно просящих их раскусить, был собран непроглядный туман. У самого Итачи язык никогда не будет развязан, а у Кисаме не будет бескостен в той мере, чтобы напрямую спросить. Поэтому спонтанно свидеться с кем-то из предыстории Итачи лучше невыданного денежного вознаграждения за снесëнную недавно голову.       Готовясь к анализу, Кисаме опëрся на щеку, локтем едва не смахнув пустые стаканы, несущие спиртным. Цунаде стремительно проигрывала. Иногда еë ставка играла, но тут же перекупалась следующей партией. В азарте она не переставала облизывать губы и просить принести ещë выпить, что Шизуне целомудренно отменяла, предвещая, что с деньгами они сегодня расстанутся. Этот исход изначально был известен и Кисаме, но главный вопрос — как? Итачи ставил то на чëтное, то на нечëтное число. Свин всë время принюхивался к нему. Кости бились о стенки чашки, проигрышные, но становящиеся отнюдь громче возгласы грудастой раскатывались по помещению. Оглядка на открытый вход — стемнело.       Ещë мальцом Кисаме со сослуживцами в бессонные от кошмаров ночи этой простой, всем известной игре предавался. Помнится, их кости были костями буквально — чьи-то суставы с выженными и залитыми чернилами точками. Хошигаки был падок на подобное — излишних развлекух было маловато, примерно ноль, — и даже сейчас руки чесались поперекатывать игральные кубики. Но разве в этой игре могла быть тактика? И если нет, то как, чëрт возьми, Цунаде проигрывала всухую?       Чуждый привкус мëда ложной горькостью застрял у основания языка, которым Кисаме шарил по зубам, чтобы стереть призрачную вязкость. Он смотрел, смотрел жадно в чужие черты, на заученную скупую мимику, сбоку вглядывался в глаза на наличие красного блеска и покручивающихся запятых, но в Итачи не было дающих лишнюю информацию деталей. Порой Кисаме задумывался, было ли в нëм что-то вообще.       — Проклятье...       — Это последние. — Хмурясь, Шизуне высыпала на стол жалкие монетки и смятые купюры. — Больше мы не играем.       — Му-у-у-у-у. — Цунаде всем весом навалилась на помощницу, покрутила головой по еë плечу, надула губы и заводила пальцем по шее. — Не бузи, Шизуне. Давай ещë чуть-чуть, я обязана обставить эту!..       Они боролись взглядами на интимно близком расстоянии, пока грудастая не поцеловала резко и размашисто. Кто-то улюлюкнул, но от остальных видок укрылся ширмой. Учиха бровью не повëл, а у Кисаме рефлекторно сжались кулаки, и он не отдал себе отчëта, что чудом не порвал кимоно своей «дорогóй». Зардевшись, Шизуне вытерла помаду.       — Но у нас закончились все сбережения, Цунаде-сама, — слабо запротестовала она.       — Денежные — да.       Звенящий ящик алкоголя достался из-под стола.       — Когда Вы успели-то?! — выпучила глаза помощница.       — Согласны играть на алкоголь? Выигравший пьëт чашечку саке, отбооорного! — Цунаде поиграла бровями и любовно обняла плетëный ящик. Вздохнув, Шизуне переделала еë хвосты и оставила руку за занавесью светлых волос приобнимать за поясницу.       Кисаме поëрзал на месте, потëр под носом. Выпивший Учиха, ха? В теории звучало неплохо, но на такое соглашаться было незачем.       — Согласна.       Кисаме хмыкнул так, что на него, сохранявшего пугающее безмолвие весь вечер, обратились три головы. Его переглядкам с Итачи помешала красная колода карт, которую Цунаде, пыхтя, достала из грудей.       — Не против же немного переключиться? — поехидничала она.       — Нисколько, Цунаде-сама, — ответил Учиха ласковым женским голосом. — Но позвольте перед началом изучить колоду, чтобы мы были на равных. Давно не держала в руках ханафуду.**       Цунаде прищурилась и хрюкнула. Подтолкнула карты. Они прокатились по столу, рухнули с края. Учиха перехватил.       Кожа Кисаме к дереву неприятно прилипла, он отодрался от стены и перенëс вес к стороне напарника. Тасующий карты, Итачи на одну неуловимую секунду замер, но его выкрашенные в красный лак пальцы продолжили разводить, ощупывать, учить карты. Они поглаживали шероховатости, пока глаза запоминали пятна и царапины. Кисаме смотрел, как шевелятся сухожилия и работают фаланги. Тело было не Учихи, но вблизи ещë больше чисто проглядывалось — оно принадлежало ему. Кисаме сглотнул.       Воспользовавшись перерывом и закрыв возмущëнные губы помощницы указательным, Цунаде отлила себе на донышко. Выглядела она по-пьяному досадно.       — Прости, дедуля, что такую херь сотворили с твоей системой шиноби, — и она присосалась к гуиноми, нюхая волосы Шизуне.       Итачи остановился.       — Что? — Цунаде это тоже заметила. — Будто бы у тебя нет мëртвых родственников, перед которыми хотелось бы извиниться.       Кисаме мог выделить точный момент, когда Итачи сказанное ударило под дых и заставило Хошигаки непроизвольно, исследуя сухие комки раздевшихся эмоций, прижаться. Ненадолго Учиху словно вырубили. Выдох, такой, какой соответствовал начинанию приступа, замаскировался под кашель. Кисаме видел каждую ресничку, когда Итачи медленно сморгнул всю свою человечность.       Вот оно было. На миг.       Игра началась.       От скуки Хошигаки с напарником коротал времечко так же, в настолки гонял, и не важна была их суть — интересен был Учиха. Его анализ остро чувствовался на коже и заставлял жабры поскрипывать. Входить в азарт.       Что-то настолько яркое и живое, как заинтересованность, было Кисаме чуждо, но с постоянным присутствием Итачи — регулярно. И весëлость толпы этой «Вечной дороги», если глубже копнуть, раздражала не тем, что дразнила невозможным, а тем, что оглушала осознанием — Кисаме разделял это.       Он не помнил, чтобы выигрывал у Учихи, потому посмотреть на игру от его лица было заманчиво. Хошигаки развалился, растëкся по сидению — атмосфера напоминала дряные кабаки, в которых он провëл юность, и зябкая ностальгия отчего-то не вызывала тошноты. Голова едва ли не свешивалась на плечо Учихи под ощущением лëгкой пьяности, пусть в рот Хошигаки ни капли не взял.       В отличие от Итачи. Он ожидаемо брал верх партия за партией, что не мешало, конечно, Цунаде втихушку попивать тоже. Напарники не пребывали вместе круглые сутки, не контролировали друг друга и старались в меньшей мере копаться в чужом грязном белье, но, как ни крути, Кисаме не заставал Учиху за чем-то для себя обыденным ни разу за все годы совместной работы. В борделях не встречал, крепкого стакана с ним не разделял, веселящей травушкой не делился. Оттого красота момента обострялась. Спустя полчаса Итачи держался всë так же ровно, но бледноватый румянец пускал следы на его щеках, а под сенью ресниц что-то блестело, помимо пустоты.       — Опробуете? — Один из выигрышей он предоставил Кисаме, повернувшись к нему так, что они пристали нос к носу.       — Споить меня хотите?       Пожав плечом, Итачи осушил чашечку. Бульканье шеи, фруктовый шлейф.       — Насчëт Вашего путешествия, — перекладывая веер карт, заговорил он снова, и его голос был близок. — Искупаете грехи?       Хотел задеть в ответку. Почесав щеку о плечо Учихи, Кисаме усмехнулся так, чтобы лишь ему было слышно и понятно — Хошигаки его читает. Раздумывая о стратегии, Итачи покусывал внутреннюю сторону нижней губы.       — Нет, — чмокнула воздух Цунаде, выслушивая интуицию на следующий ход. — Пытаюсь их забыть.       — Кого-то напоминает, да? — шепнул Кисаме, наслаждаясь, как покрывается мурашками шея Учихи. Из причëски на неë выпала пара мягких прядей, на которые Кисаме безотчëтно подул.       Искупать грехи? Похоже ли это на стиль шиноби? Путешествуя, пытаться забыть — уже больше как правда. Только вот без «пытаться» эту фразу не применишь. Как и Цунаде с еë прихвостнем, их с Итачи тоже можно было назвать вынужденным дуэтом, от одной деревушки до другой стирающих прошлое в мозгах. И Кисаме вдруг почувствовал омерзение за то, что удумал залезть в шкаф Учихи и достать оттуда хотя бы один скелет.       В горле зародился проглоченный на корню зевок. В желудке посасывала дырень, Кисаме пригладил его. Слëзы после зевка всë равно что клей, пропитавший веки.       — Дорогая.       Итачи слизал каплю саке с нижней губы и обратился на зов. По глазам прочитал, что пора закругляться.       — Спасибо за игру. — Вставая, он одновременно с тем вежливо поклонился, поправляя подол.       Не без удовольствия во внимание Кисаме попало то, как он покачнулся. Хошигаки взял Учиху под руку, как ранее. Никаких более признаков опьянения.       Цунаде застонала, схватила уходящую девушку за кимоно, но Учиха, фальшиво улыбнувшись, отнял еë руку. По оглядке Кисаме бросилось в глаза, как Шизуне уложила женщину себе на грудь и стала перебирать еë волосы, губы сложив в тонкую белую полоску. Напоследок их взгляды пересеклись с оттенком похожих ролей.       У дымящего хозяина они грамотно закупились едой перед уходом. Дедулька наотрез отказывался из его почëтного заведения что-либо выносить, но одной вспышки шарингана с лихвой хватило, чтобы переубедить его. Кисаме «по-джентельменски» взял пакеты.       Улица не утихала. Никого не привлекло, когда пара отошла под навес. Кожа прибранной дамы начала лопаться, и Кисаме подхватил Учиху. Сложив печати, пальцы Итачи вцепились в напарника. С его-то запасом чакры да после бойни продержаться столько времени с кратковременным использованием шарингана... Неудивительно, что возвращение в себя давалось непросто. Хошигаки припëр напарника к стене, закрывая собой. Из-под кожи того пар, прикрывший, как на месте девушки в той же одëжке явился истинный, подрумяненный облик молодого человека, молодого преступника.       Повиснувшее на сгибе локтя Хошигаки запястье.       — Сегодня мы убили маньяка. Как думаете, чистит ли убийство плохих людей нашу карму?       Кисаме хохотнул.       — Да Вы перепили.       — Нисколько.       В доказательство Учиха убрал руку и вернул их в поток со спокойным совпадающим шагом. Одним движением распахнул веер и обмахнул им живые краски лица.       — Не знаю. Тут ведь дело в другом: мы убиваем не плохишей, а всех, кого заказали, без разбора. Сделан запрос — готово убийство, получите, распишитесь, выдайте деньжат. Та безобидная беременная женщина на прошлой неделе не смутила? Так что из нас с Вами выходят ахуенные грешники, не находите?       Учиха не удосужился ответом. В послевкусии риторического вопроса они нырнули в гостиницу с жëлтыми пятнами на обоях, где их проводила зашуганная работница с ресепшена. Кисаме поменял пакеты в руках. Старая, по-домашнему поганая обстановка вызывала зевок, но ещë громче — громыхание желудка и замыкающие шаги Хошигаки по лестнице, от которых подскакивало здание.       — Эй, — привлëк он, Итачи возился с замком, — как Вы обчистили грудастую? С картами всë понятно, но Тë-хан бакучи?       Ключ прекратил брыкаться, застрял в скважине. Прежде чем вернуться к нему, Итачи заглянул в глаза и неповинно выдал:       — Удача. Вы разве не слышали еë прозвище? Легендарная Неудачница. Мне не пришлось ничего делать.       — Ох, разумеется, — булькнул Хошигаки.       Они не стали включать свет, просто потому что он не работал. Кисаме захлопнул за ними дверь, поставил пакеты и затяжно выдохнул, разминая поясницу, словно вернулся домой после тяжëлого рабочего дня. Итачи закашлялся паром, за которым Самехада, клокоча, возвращала свой вид, и устало разогнал его рукой. Меч первым запрыгнул на постель и понежился.       — Звиняй, больше так задерживаться не будем, — подошëл к ней Кисаме и похлопал по черепку, ткнувшемуся в ладонь.       Обрушилось долгожданное уединение от торжествующей людности, напоминание о которой всего-навсего сквозило с приоткрытого окна.       Итачи скинул всю ткань и, сложив, под цветочным горшком оставил на тумбе. В одних трусах да носках высоких присел разбирать пакеты. Они бы могли вскрыть и незаконно занять какой-нибудь пустующий номер, но всë было заселено. Где ж тут удача?       Классических злодеев из них не выходило. Ради таких мелочей они не пойдут никого убивать — вот ещë, и на полу поспать можно, перебьются. Вечер проводили, вон, спокойно средь других людей, и прохожий не подозревал в них опасной личности. Этот прохожий мог и сам оказаться кем похуже.       — Кажется, на голодный желудок меня проняло больше, чем должно, — разорился на откровение Итачи.       — Зачем ж играли?       — До этого я не пробовал алкоголь, не доводилось. Вы поверите, если я совру, что это было осуществлением моих задавленных в своë время подростковых желаний?       — Ни за что.       — Ладно.       Самехада пододвинулась, свернулась на подушке, свесив пасть к полу, и напарники потеснились на кровати, жуя онигири.       — Говорили, от алкоголя становится легче, — проглотив, признался Итачи. Горбясь, жирной рукой распустил волосы, по которым бликами забегали уличные огни. Света и не требовалось совсем — хоть так дискотеку устраивай. — Хотел проверить, правда ли. Но всë, что я чувствую сейчас, это лëгкое помутнение. Его просто контролировать. Проблемы никуда не ушли.       — Но Вы стали свободней, — не мог не подткнуть Кисаме, стряхивая рис с простыней.       — Нет. Будь я трезв, я бы говорил то же самое. Вы переоцениваете меня.       Эту мысль стоило размусолить и обмозговать, но Кисаме чересчур нравился ужин.       — Когда Цунаде-сама поцеловала Шизуне-сан, то Вы захотели их ударить. Это было понятно по сжатым кулакам. Почему? Ведь сразу было ясно, что они состоят в отношениях.       — Не все такие гении, — съëрничал Кисаме, пережëвывать стало трудней. Неприятный ком, далеко не из еды, поселился в глотке. Чëртов Учиха со своими внезапными расспросами.       В начале он, случалось, вкидывал околесицу ребëнка: как бриться? как подворовывать, где надо? почему зелен лес? Казалось, он знал смысл жизни, но простых вещей к попаданию в Акацуки переварить не успел.       Каким бы ни было его прошлое, то, что он был в паре с Кисаме, доказывало, что оно было одинаково дерьмовым со всеми отступниками.       Они доели и свернули мусор под кроватью, но сон некстати пропал.       — В Тумане не шибко жаловали однополые пары? — Итачи направил корпус на Кисаме, показывая, что разговор не окончен.       Вздох.       — Так и есть, — правдой на правду отбил Хошигаки. — Вернее, верхушке было глубоко плевать, в какую дырку и кто тычется. Но находились ненавистники внутри, кто следили, точнее, выслеживали и наказывали.       — Вы были одним из них?       — Да, — не стал бессмысленно уворачиваться Кисаме, врезался в стену. — Я влез посередине: было глубоко наплевать, но состоял в рядах ненавистников. Просто крышу давали и платили побольше нуля.       — Чем конкретно Вы занимались?       — Дурь выбивал. — Растопырив пальцы, Кисаме принялся рассматривать костяшки, на которых в его восприятии раскрывались синяки и язвы, даже если их не было. — Вычисленным пидорам вживляли печати и держали на коротком поводке потом. А на женщин... э-э, подобного рода... Их оставляли на потеху причиндалам, скажем так. Но я уверен, что в беспределе моей родины-матушки было гораздо больше подобного... подобных. Просто попадались олухи, которые не умели скрываться.       — Но Вы скрылись хорошо. Прямо в наказывающих записались.       Кисаме усмехнулся, выдержал напористый взгляд напарника.       — Ну, особо умные затирали, что это болезнь, лечили типа, даже таблетосы умудрялись втюхивать за бешеные деньги, — невесëлый смешок.       — Если я Вас сейчас поцелую, Вы ударите меня?       Кисаме подавился слюной, вырисовал глазами абрис напарника в решëтчатой темноте и постучал по колену.       — У Вас и без того до жопы болячек, Итачи-сан.       Травмировать мозг ребëнка и извилины в нужном порядке перелепить, чтобы манипулировать да отключить мешающееся — образ жизни половины ниндзя, бывший излюбленный метод Тумана. Переламывать себя заново некоторым людям под силу, но, пожалуй, Кисаме не будет пробовать. Пока что. И пусть ржавый механизм запущен уже Учихой, влияющим до раздражения.       Так что, может, и вправду двинет, полезь Учиха ни с того ни с сего. Дело рефлексов и закалки. Будь то пресловутая дружба, товарищество, мистическая любовь — всë одинаково вторично, а входящее в эту категорию должно отсекаться на фоне железного «исполнять». Он давно покинул Кири, рыская в поиске свободы, но туман всë ещë застилал дорогу.       «Если и искупать нам грехи, то нарабатыванием новых, чтоб подольше в котелке гореть», — думалось ему, да и не только ему, наверное.       Натужно скрипнули пружины. На коленях подбирался ближе Учиха. Движения были неспешны, но они ни спрашивали разрешения, ни приказывали. Кисаме ничего не делал.       — Ваш язык тела похож на японский, — пониженный голос достиг уха, губы двигались, вызволяя тепло ужина, у чувствительного уха. — Сложный, но я хорошо его знаю. Ваша реакция на мой шëпот каждый раз однозначна.       Рот Учихи коснулся раковины. Кисаме напряг плечи. Губы огладили овал, высунувшийся рассчитанно язык проник в ямку. Выдох. Причмокивание. Кисаме сжал кулаки. Самехада зарычала. Хошигаки, поддаваясь языку, сдвинул голову так, чтобы кончик приятной лаской вошëл глубже. Самехада умолкла. Когда Учиха, на мгновение выронив контроль, через ноздри запустил будоражащего воздуха в мокрое ухо, Кисаме неосознанно открыл доступ к шее. Проступили его желваки. Зубами оттянув мочку и с шумом еë выпустив, Итачи не задержался.       — Не очень сильный отпечаток воспитание оставило, — подытожил он. Спустил с себя всю спесь соблазнительности и небрежно сел под боком, подбородок устроив на подтянутых коленях. Кисаме стëр прохладу уха о плечо. — Значит, ещë есть шанс что-то поменять, я прав?       — Не знаю я, блять.       — Не злитесь. У меня, — Итачи устремился в окно, — у меня...       Редко он не находился со словами. Но, вскрывая опасную застарелую рану, и у опытного медика могут руки задрожать по боязни крови.       — Я долго и не подозревал о том, что такое возможно. Я обязан был принести продолжение роду, как уроженец семьи главы. Завести качественную жену, заиметь здоровую двойню, передать традиции клана. Даже была девушка на примете.       — Но теперь клана нет.       — Нет.       — У Вас были чувства к парню?       — Возможно. Не успел понять.       На потолке нечто покачнулось. Не лампочка, повесившаяся на проводе, как мыслилось весь вечер. Очертания квадрата. Кисаме поднялся, благодаря росту высокому вытянул только руку, дëрнул и чуть башку себе не снëс открывшимся проходом на плоскую крышу.       — Спокойной, Самехада. Сверху переночую. С крысами на полу надоело.       Дрыхнуть на постели была очередь Учихи. Кисаме захватил плащ, закинул сначала его. Лестницы наверх не предусмотрено было, пришлось подтягиваться с расчëтом на нукенинскую силу рук.       — Не сброситься решили? — серьëзно спросил Итачи.       — Я похож на самоубийцу? — усмехнулась свешенная в проëм голова Кисаме, блеснувшая напоследок подточенными зубьями в покосившейся ухмылке.       Он не захлопнул проход. Спал чутко всегда, и если из-за сквозняка напарника на кашель пробьëт, то он услышит и закроет. «Вечная дорога» не спала. Под звëздной скатертью на постеленном плаще сон не шëл и к Кисаме.

* * *

      Снежная буря в горах не была ими запланирована ни в одном из исходов, пускай скурпулëзный Итачи и просчитывал их, как запрограммированный. Буря продувала плащи, шаги утопали в сугробах, по лицу бил наотмашь обдирающий снег; приходилось расчищать путь взмахами переполошившейся Самехады (вообще-то она любила снег — забавную вариацию воды, на которой красивее прочих смотрелись брызги крови, и даже выказывала интерес к новогодней тематике).       Тычущемуся слепо в поясницу напарника Учихе с его-то лëгкими было тяжелей. Его шляпа улетела далеко вниз. Не выдохнуть, не вдохнуть толком. Кисаме прикрывал его собою от осадков как мог, настойчиво вëл за увесистый рукав, но и тащить напарника на спине в такую непогоду не горел, чем и пришлось бы заняться, если б он не заприметил брошенный деревянный домишко на отшибе и, матëро выбив замок ногой, не втолкнул всех внутрь. За собой подоткнул грозящуюся сорваться с петель дверь ближайшим комодом. Пошатнувшись, бесшумно разбилась ваза. Мыском он сгрëб осколки раритетного вместе с завядшими цветами и слоем пыли под мебель. Выдохнул, отряхнулся, пригладил Самехаду. Постучал шляпой о стену; перезвон, слетел порох снега.       Шум остался за вакуумом. Занесëнный снег таял. Света не было, но был день. Дом трещал.       Уперевшийся в колени и силящийся отдышаться Итачи выглядел дерьмовей некуда. Самехада несколько злорадно поглядывала из-за хозяина на то, как он недотëписто помогал. Хошигаки расстегнул чужой плащ, откинул его на локоть.       — Дышите ж, ëб твою...       Вместо «дыши» Учиха раскашлялся похлеще бомжа-туберкулëзника. На обучении Кисаме так кашляли только мелкие дохлячки, которых сразу сдавали и смачно выпинывали на улицу — слишком дорогие лекарства на одного или двух, или трëх, или... Хуëво терпишь — сам виноват. Такой вот естественный отбор.       И по спине постучал, и неказистым матом выругался, и гусиные предплечья Учихи растëр, и раздумывал уж то ли к Самехаде обратиться за тем, что она в недавнем бою отъела, то ли кинуться во внутренние карманы обоих плащей и накопленные запасы аптечки вываливать. Словом, все свои медицинские техники в ход пустил, как Итачи схватил за руку и, не давая опомниться, пальцы переплëл, требовательно впиваясь до белых разводов. Почувствовав хилое прикосновение чакры, Кисаме зло стал высвобождать свою, разогнув напарника и нажатием на отвратительно клокочущую грудину передавая. Опирающийся на него, шатающийся, подобно вазе, Итачи не разбился. Выпрямился так, будто не было ничего, пальцем сковырнул засохшую в уголках губ кровь и осмотрелся. Сучонок. Заставил понервничать и от переизбытка горного и недостатка земного кислорода протупить.       — Два часа, — выронил Итачи, недоверчиво присаживаясь на единственную кровать. Его морозило.       — Чë «два часа»?       — До конца бури. Примерно.       — А я-то думал, мастер по подсчëтам у нас старина Какузу.       Тому с его количеством сердец здесь и помереть было нежалко, но у Итачи оно одно, слабое и издевающееся. С ним надо было быть всегда и везде вдвое осмотрительнее, и Кисаме носил унизительную, но добровольно надетую шкуру курицы-наседки. Хидан подразнивал его нянькой, за что почëтно носил мстительное звание «дедовского гомодрилы».       — Кисаме. Умеете делать искусственное дыхание?       Полирующий чешуйки меча, Кисаме неопределённо помычал. Расшатанный стул под ним с Самехадой на коленях постанывал, ветер обдувал бывший постоялый дом нещадно, ища дыры и лазейки, тоже желая погреться.       — Может пригодиться? — невзначай уточнил он.       — Может, но не в моëм случае. Просто спросил.       Ну даëт.       Там, где обыкновенно останавливались мимопроходцы перепить чаëк с нищим хозяином на время погодных неурядиц, не могло что-то выделяться. Всë деревянное, заправское, антикварное, если не просто старое. Здесь небось сам Мудрец в свою эпоху ножки грел. Кисаме обошëл имеющиеся комнаты на наличие трупа пожилого хозяина, помершего во сне одиноким, но нашëл лишь заплесневелый суп на подобии плиты.       Становилось всë холоднее. Даже Самехада заползла обратно в бинты и со временем начинала поскуливать. Учиха, дрожа, обнимая себя, не выдавая ни слова, стучал зубами на койке, сделанной под старый уклад размерами для одинëхонького разжиревшего старикашки.       Скучный час спустя и у самого Кисаме пальцы ног, синюшнее нормального, стали поджиматься и терять в чувствительности. А за заколоченными окнами стена снегопада. Промокшая одежда не помогала.       У Итачи бывало такое нерегулярными приходами. Он в целом разговаривал немного, но выпадал из реальности, бывало, на часок-другой. Сел и сидит, уткнувшись в одну точку, устаканивая в голове препараты. Подшучивал Кисаме иногда, что вскоре Итачи совсем отупеет на своих таблеточках, но тот становился лишь задумчивее день ото дня. Хошикаги перепало наблюдать, как он взрослел и вместе с тем медленно умирал. По сути, он и был свидетелем первого сгустка крови. Он и гонял по точкам чëрных рынков, выбивая из нелегальцев дорогостоящие лекарства. Он и, вероятно, станет тем, кто увидит, как всë закончится.       Оттаяв, моргнув, вернувшись, Итачи обнаружил, как с его волос натекло мокрое пятно растаявшего снега. Отжав их куда-то в сторону, он стянул свой верх и выставил руку за верхом Кисаме. Тот церемониться не стал. Влажный торс Итачи замаячил бледной кляксой.       Он протянул верëвку, предназначавшуюся для ловушек, под потолком, развесил на ней одежду и загнал себя с напарником под одеяло. Они улеглись задница к заднице, липкие и холоднющие.       Едва Кисаме раскрыл рот, чтобы объявить, что план — хуйня, Итачи опередил:       — Так мы быстрее согреемся.       Кисаме впадлу было дожидаться тепла, он уставший, дëрганный, потому что миссия — есть миссия. Он не вспыльчивый малолетка-подрывник (Дуйдура? Дейдырка? Мойдодыр?), чтобы идти против приказов Пейна и делать вид, что может выбирать миссии по собственной прихоти. Если б мог, и напарничка, может, не такого геморрного взял.       А может, и нет.       Где заканчивался Кисаме и начинался Итачи — была тонкая, но чëткая грань, обоюдно ими же выведенная. В отличие от других людей, с кем Кисаме выпадало существовать парой, с Итачи чувствовались преграды. С Итачи ещë чувствовалась человечность.       Это подстëгивало.       Как знать, возможно, всë решает совместимость нравов, потому что у сослуживцев можно было с немытых рук жрать, а с Итачи лишний раз не соприкоснëшься, пусть и значения этому никакого не придашь. То и странно: раз такие разные, зачем нужно было так идеально срабатываться?       Ставя их вместе, Пейн как в воду глядел. И интересно, но не дозволено знать, что он там видел.       — Итачи-сан. Против заняться сексом? — закономерное, вспоминающее разговор за онигири.       Поëбывались ли другие пары в Акацуки? Кисаме плевать. Как он относился к сексу? Как приучили: как к чему-то среднему между простой потребностью на уровне еды и вредной привычкой на уровне сигарет.       Что он думал сам? А что он мог сам думать?       «Значит, ещë есть шанс что-то поменять, я прав?»       «Как всегда прав»       — Не против.       Рывком Хошигаки возложил Учиху спиной на себя. Приятная тяжесть его полностью соответствующего шиноби веса и слабо выделяемое тепло. Приказав себе утихомириться, Кисаме надавил на учиховский живот на границе болезненности, приштамповывая к себе, выдыхая ему во влажный затылок. Итачи только натянул сползшее одеяло в клетку по шеи.       Кисаме довольно хмыкнул, нащупав в лишней ткани чужих штанов уже стоящий член. Итачи шикнул, продавил пятками матрас и толкнулся в руку. Видеть его таким было столько же заслуженным подарком, сколько физической потребностью, поделенной надвое. Проще говоря, это было просто хорошо. Так, как только могло быть на узкой задрипанной постели в Мизукаге забытой дыре мира.       — Я промыт.       — Неужели? — водя носом за ухом напарника, заухмылялся Кисаме. — У меня что, сегодня день рождения?       — У меня, — серьëзно исправили его. — Я предполагал, что это случится.       Кисаме прекратил жëстко двигать рукой.       — Ещë скажите, Итачи-сан, что запланировали всë это.       Просчитался он... Ага, как же.       Хошигаки поднëс руку ко рту Учихи, чтобы задобрить пальцы слюной и больше не медлить. На дикость, тот подушечки поочерëдно поцеловал, потëрся носом, к чему-то смягчился. Кисаме нетерпеливо надавил на губы, и Итачи смекалисто пропустил пальцы внутрь. Там было горячо, розово, мягко, мокро, как в ракушке. Итачи накапливал жемчужную слюну под языком, и Кисаме тут же находил еë, поступательными движениями смачивая пальцы до того, что они скукожились.       Опыт с мужчиной был, сухой, быстрый и запихнутый в задний ящик воспоминаний с пубертата. Не шедший в сравнение с нынешним. Кисаме пробовался на роль принимающего, думал, обосрëтся.       Как задумывал давно, он зубами сорвал резинку Учихи, чьи волосы, пахнущие горами, разлетелись по его лицу. Жадный вдох.       — Ëбаный...       Итачи стянул штаны не полностью, но достаточно, чтобы мускулистая, безволосая по природе рука приникла к проходу и влажным холодом огладила нежные стенки. Погрузил на одну фалангу. Горячо, чересчур горячо в одеяле, поту, во внешнем морозе. Вошло легче, чем думалось.       — Готовились?       — Да.       Кисаме постепенно засунул внутрь два пальца, плюнул ещë, подбирая скорость, разводя их внутри ножницами. За вихрем не слышно было почти хрипов Учихи, но выбилось его нестерпимое «блять».       — Какие умные слова знаете, — отвлëк на издëвку Кисаме.       — Был хороший учитель.       С любым другим Кисаме бы либо не позволил перенимать друг у друга повадки и меняться из-за элементарного присутствия кого-то, либо бы закрыл на это глаза. Но с Итачи проведëнная черта сужалась теми местами, где они запоминали и забирали мелочи друг в друге, фразы, мысли. И закрывать глаза получалось лишь на то, как вольно звучала ругань с примерных учиховских уст.       — Я это... всë правильно делаю?       — Скорее всего. Я не эксп- ффф, медленнее, глубже- не эксперт.       Надо же. Не девственный ли экземпляр ухватили?       В этой позе растягивать было неудобно. Кисаме вынул пальцы.       — Давайте сами, Итачи-сан.       — Не переоцениваете свои размеры?       Кисаме посмеялся в нос.       — Надеюсь, у Вас не двойной член.       — Все так говорят.       Когда Учиха отлип, растянулся, чтобы в аптечке нарыть заживляющую мазь (с его мелким количеством чакры еë использование было проще, чем тратить запасы на затягивание ран), обдало холодом. Неосознанно, но Кисаме сел за ним и снова соединил свою грудь с его спиной, капли пота, красные пятна и следы от перетягивающих бинтов ощущая прессом. Самехада отползла подальше.       Мазь заменила слюни и смазку, Учиха стал насаживаться на свои пальцы, ища простату и давая оглядывать себя со спины плотоядно. Перебор лопаток, развесистость волос, манящая ямка внизу. Немного стащив и свою мешающую ткань, Кисаме нетерпеливо провëл головкой по основанию исчезающих внутри фаланг. Понятливо угукнув и раздвинув ягодицы одной рукой, другой же направляя член Кисаме, Итачи медленно сел, дал себе привыкнуть, предупреждающе держа Кисаме за таз — этот жест сгонял кровь в одну лопающуюся точку. Далее всë глубже, всë быстрее, без пустых прелюдий и доигровок.       Пока Итачи помогал себе рукой, Кисаме откинулся на локти, запрокинул голову, ударился о стену, выматерился удовольствию и малому пространству. Долгожданное трение. Туго. Итачи добавил мази. Скользко. Он нашëл место, выжимающее из него хрипы и вздохи. Хорошо.       — Развернитесь.       Они положили головы друг другу на плечи, Кисаме словил нужный темп и траекторию, стал стискивать бëдра напарника, оставляя полумесяцы ногтей. С сосулек волос Итачи накапывало на его торс.       Шлепки.       Исступленно Кисаме смотрел, борясь с закрывающимися от забытого наслаждения веками, как Итачи надрачивает себе, ритмично двигаясь на нëм, сжимаясь, краснея всем телом, слегка покручивая тазом. Даже лучше, чем представлялось. Но вверх-вниз двигающийся кулак, волнующиеся сухожилия, отодвигающаяся кожица — всë замерло.       Опустившись до конца, Учиха прекратил двигаться. Кисаме недовольно ощерился и только тогда заметил опавший член.       — Последствия препаратов.       — Блять.       — Дайте мне время.       Глухо выстонав «Жжëт», Итачи выпустил член из себя и пригладил раздражëнные стенки ануса. Предэякулят закапал на простыни. Возбуждëнный Кисаме грузно откинулся к изголовью, досадливо стукнулся о стену.       — Что может Вас возбудить?       Итачи глянул на него из-под густых ресниц и обвисшей привлекательно чëлки. Приблизился, коснулся лбом охлажденной стены, в которую с иной стороны сурово бился снег. Его рука пробралась к вспотевшей шее Хошигаки и направила к разветвлению своих ключиц.       — Целуйте. Без зубов.       Не став копаться в мотивах — у каждого свои замашки, в конце концов, — Кисаме послушался, вцепился в шейку, сморщился от распробованного пота, зализал, и кровь в эрекции колыхнулась.       Он пробовал новое. И начало перемен было вкусным: кожа Итачи.       Кисаме сдавил себя, чтобы не спустить раньше времени. Признаться, занимательно было, что учиховские предпочтения падали на разносортные нежности. Но не ему судить.       Кисаме подтянул одеяло на вылизанные плечи, чтобы сохранить тепло и общий дурманящий запах. Засипев, Итачи вновь слился с напарником.       Его руки окутали шею. Влажные глазницы от нехватки воздуха и ещë, возможно, от давно не испытываемого удовольствия, возможно, от впервые испытываемого удовольствия. Костлявый палец с алым кольцом с силой надавил на яблоко кадыка Хошигаки, окружëнное россыпью прозрачных капель. Сиплое дыхание в хищное ухо. То были тихие ужатые постанывания, становящиеся всë гортаннее.       — Стойте, — нахмурившись, Кисаме задержал Итачи на себе. Отдышка того была задыхающейся.       — Всë... нормально...       — Нет. Выровняйте дыхание.       Поза позволяла прислониться ненакором к учиховской груди без единого волоска и слушать дыхание до тех пор, пока оно не пришло в норму и они не продолжили с руками Кисаме на рëбрах Итачи с задней стороны.       В отместку Учиха лизнул жабры и порезал язык. Усмехнувшись, Кисаме зубами, царапая, не давя, проехался по его ключице. Кровь напарника побежала по подбородку, сперма от этого — из отверстия на его достигнувшем кипения члене, растекаясь по Хошигаки.       Язык прошëлся по изгибам ушной раковины, Учиха искусственно выстонал. Ходящие ходуном границы перечеркнулись. Ноги отяжелели, чувствительность — отделëнное от кожи мясо ранения, на которое дуешь. С рыком Кисаме кончил внутрь прекрасной узкости, и недовольный этим Учиха привстал, истекая белым, садняще сужаясь в проходе. Они вытерлись одеялом и откинули его. Легли, стараясь не соприкасаться — пот перестал возбуждать, стал неприятностью.       — Согрелись, Итачи-сан?       — Да. Но теперь мы грязные.       Ему требовалось много времени на восстановление дыхания. Глаза были закрыты. Грудь неравномерно пружинилась, чëрные волны волос пóтом приклеились к вискам, кровь стыла на подбородке и губах. Какой-то больно красивый для отступника, смертника и кто он там ещë... Буря не успокаивалась.       Зрительно запомнив подвид напарника после секса, Кисаме в поисках туалета отправился на повторный обход и различил очертания низенькой двери, скрытой ранее сваленным хламом по типу одежд и метëлок.       — Итачи-сан! С днëм рождения!       Закутанный в громадный плащ Кисаме, хорошенько выебанный, Итачи выплыл в коридор, растирая кровь по вспревшей коже. По ногам, где расходились полы плаща, текло.       — Гляньте.       Полный облегчения выдох Учихи — надо б записать, чтоб запомнить, каким открытым он временно становился после траха.       В комнатке стояло фурако (самодельная, кривая пародия без ступеней и душа), от одного вида которого у напарников, о горячей ванне не смевших даже думать последние недели две, глаза закатывались сами собою.       Они вытаскали оттуда мешающее старьë, зачистили слабым фуутоном, а дальше огонь и вода сработались как нельзя лучше. Отрыли засыревшие, но не бесполезные дрова, катон Итачи подожжëг отделëнную перегородкой печь, суйтон Кисаме наполнил ванну до бортиков. Парильня погрузилась в белую завесу с запахом светлого кедра и найденного банного мыла. Надо сказать, противоположная двери стена полностью стеклянная да с видом на проглядывающийся свысока за метелью смешанный лес. Похоже на пристройку.       — Шикуем, Итачи-сан.       Места обоим с трудом, но хватило. Сперва Итачи, отдельно вымыв сперму из себя, лишь мочил ноги, категорично выжидая подходящей температуры. Кисаме же вовсю обнимал бортик и сыпал благодатным матом. Засиженные мышцы кололо, помня тяжесть Учихи. Уровень воды поднялся, стоило Итачи окунуться. Он откинул голову и стал перекатывать еë по дереву, разминая затëкшую во время секса шею.       — Возможно, всë не так уж и херово, — цыкнул Кисаме, поддаваясь минутному расслабленнию. — Ещë бы пожрать чего, была бы сказка.       Из-за овальной формы купальни Итачи приходилось умещать свои неудобные сгибы у самой печи, но он сдался, извернулся и разложился у Кисаме на груди. Тому смех поперëк горла: добавьте лепесточков (тех, увядших, из-под комода), и вот она, нукенинская романтика, чëрт еë дери.       — Возможно.       А буря всë не заканчивалась.       Но им было достаточно того, что они обрели сейчас, чтобы не жаловаться.       Собирая чакру по вялому телу, Учиха не давал воде остыть. Нравилось погорячее? Пар густился, заполонял потолок, карабкался по стенам туманностью, по-глупому напоминающей Кисаме о родине.       Потеть, натирать волосы жëстким мылом, часто менять воду. Итачи не двигался.       — У нас что, до кучи времени? Сами говорили, два часа. Скоро выдвигаться. Нужно спускаться и ещë пересечься с Сасори к утру, у него наша выручка. Хоть жильë нормальное добудем...       Итачи не ответил, но делал так слишком часто, чтобы что-то заподозрить. Чувство неладного отвлекло от намыливания тела за пределами ванной, лишь когда Итачи подавился водой.       — Дерьмо!..       Оскорбляя пенные разводы на полу, Кисаме распахнул ногой дверь с такой силой, что она отскочила от стены и вновь захлопнулась. Злясь, он вложил всю имеющуюся каплю терпеливости в то, чтобы дать пару выветриться. Пару, мешающему Учихе дышать.       Схватив напарника под руки, Кисаме потянул его из воды, которая от резкости качнулась за ним и ленной волной плеснулась за край. Раздражëнно развеяв технику, Кисаме выложил Итачи на полу, пытавшегося поймать воздух.       — Не буду я делать искусственное дыхание, — с тем Хошигаки обхватил выступающие и прячущие гнилые лëгкие рëбра Итачи и стал снова передавать чакру голубоватым свечением, контролировать которое было непросто, но... приятно? Смешение с чакрой Учихи было прохладным потоком, окатывающим брызгами грибного дождя.       Итачи неискусно задышал, отплëвываясь от крови, жëлтой жидкости и скручиваясь. Кисаме погладил его по спине. Ему самому задышалось значительно легче. Сердце тарабанило за двоих.       — Для гения Вы бываете чертовски туповатым, — бросил он, помогая встать. Мелкие царапины и следы пальцев, оставленные им самим некоторое время назад, смотрелись на Учихе... подходяще. — Зачем делать вид, что всë в порядке, если Вы подыхаете от одного тычка в бок? Гордыня играется, что ли?       — Я бы не стал спать с Вами, если бы это было так, — опираясь на плечо напарника, в приоткрытые от купания жабры пробормотал Итачи.       Басистый отрывистый смех, Кисаме скрыто нюхает чëрные-чëрные волосы.       Он не удивится, если проходит ровно два часа к моменту, как снаружи перестаëт метаться снег. Нагретая, приласканная, отмытая кожа в высохшей не без стихии ветра одëжке попала в мятный морозец, поблëскивающий солнцем в сугробах. От вечно неровного дыхания Итачи клубился пар, ходил он косолапо, и у Кисаме внутри от того — преждевременная оттепель. Открытые пальцы приятно подмерзали, на каждом шагу проседая в налетевшем снежном слое.       За шиворот попал снежок.       Кисаме обернулся, думая, что за тем тело либо парализует, либо чего хуже: кому ещë, если не врагу, понадобилось это делать? Но Итачи переминал снег красными ногтями.       — Чего?       — Я целился в Самехаду, зрение подвело, — кратко прояснил напарник, щурясь от солнца. — Она, кажется, хочет поиграть.       Пребывания в своих мыслях не дали обнаружить, что действительно так: опоясанная Самехада выпутывалась из бинтов и странновато похрюкивала. Точно, любительница снега.       Кисаме отвязал меч и пустил прыгать по сугробам. Размытый туман, тихо тут, почти красиво. Самехада каталась по снегу, подбрасывала его, отчего Кисаме едва уворачивался с сытой ухмылкой. Он присел на корточки, подозвав еë к себе, чтобы пригладить покорно скрывшиеся зубчики.       Хотя у Итачи с глазами были очевидные проблемы, зрил он всегда в корень. Как в Самехаду верно запустил снежком, так и присел рядом, хрустнув коленями, вытягивая руку в ожидании реакции. Самехада подставилась ему тоже, холодная и на редкость сговорчивая, благодарная.       Улыбнувшись той стороной лица, что не была видна Кисаме, Итачи погладил еë вертлявую рукоять. Не подозревая, Хошигаки отзеркалил его действия.